– Так что, ритмейстер Берониус, к вам явился самый настоящий русский шпион, – расставил точки над i вступивший в беседу Карл Мёрнер. – А я ведь знал твоего покойного отца. Достойный был человек. Зачем тебе было шпионить? Ради денег? Но имея такого покровителя, как королевский офицер, ты мог неплохо устроиться в жизни.
– Это правда, Базиль? – не удержался старый рубака. В глазах его заблестели никем и никогда не виданные самые настоящие слёзы. – Этот русский доносчик тебя опознал, но я не верю… Этот пьяница спутал тебя с кем-то! Его слова не стоят и медного талера! Позвольте, гере генерал-губернатор, я лично его допрошу!
Жёлтые язычки заметались над столешницей, заплясали тени на стене.
– Нет! Это был он! – истошно завопил Лобухин, совсем не желая попадать в сильные руки приятеля поповича. – Его родитель поп Иоанн крестил меня, когда я был младенцем! Я и Васку помню несмышлёнышем!
Ритмейстер повернулся к Свечину:
– Базиль? Этот русский… он лжёт?
– Нет, гере Якоб, – печально ответил попович. – Отпираться не стоит. Только он не русский. Русский – тот, кто говорит по-русски, ходит в православную церковь и радеет за своё Отечество. Так меня отец учил. А его – дед, деда – прадед, и так дальше. Этот же дворянин – перекати-поле. Чтоб свою деревеньку не потерять – в кирку побежал, за ересью лютераньской. И ежели случится ему попасть в туреччину – не моргнув глазом обесерменится, как недавно обесерменился самозванец Анкудинка в Константинополе. Помните, он ещё скрывался в шведских землях? Но всё равно попал на плаху в Москве! И этот плохо кончит! Я же – да, пришёл сосчитать пушки, на которые раньше, увы, не обращал внимания, внимательно рассмотреть шанцы, чтобы подробно рассказать воеводе. Вы то хитростью, то силой захватили наши земли – пришла пора их вернуть.
Ритмейстер в отчаянии обхватил голову руками:
– Молчи, молчи, Базиль!
Его тень на стене стала неожиданно круглой, как шар.
– Нет, пускай продолжает! Уж не ты ли это сделаешь? – зло бросил подростку Киннемонд.
– Не я. Мне, видимо, пришла пора умирать. Сейчас ты, барон, не думаешь, что будешь вечно гореть в аду, как еретик и душегубец! Я прокляну тебя перед казнью! – повернулся к Горну подросток, и свечи вытянулись в сторону барона, словно желали начать предсказанное. Губернатор невольно вздрогнул, но тут же взял себя в руки.
А пленник продолжал:
– Подумай о другом: у стольника Потёмкина достаточно людей, чтобы выбить вас из Ниеншанца, а уж он умеет это делать – не зря год назад Люблин взял. Не преминет явиться за такими призами, как генерал-губернатор Ингерманландии и дерптский президент! – распалился Василий, прекрасно понимая: ему уже нечего терять. – Потёмкин имеет с собой секретные сотни личных гвардейцев патриарха Никона, командованием над которыми его наградили за взятие Люблина. Он прикажет привязать тебя, генерал, к столбу с вытянутыми вверх руками, которые перевяжут просмолённой паклей, и подожгут. Будешь гореть, как свеча, оповещая с шанцев шведов и ваших немцев, что пора убираться с русских земель. А потом гвардейцы начнут резать тебя, нехристя, на куски, посыпая раны солью за все притеснения русских людей. И ты будешь медленно умирать…
– Зато ты умрёшь быстро, – перебил его Густав Горн, которому стало не по себе от нарисованной подростком картины мучений. – Властью, данной мне королём, приговариваю тебя к смертной казни за государственную измену шведской Короне. Берониус просил учесть твои заслуги – учту. Вместо того чтобы колесовать или посадить на кол, тебя повесят. Завтра утром. Вернее, – генерал достал из кармана массивные золотые часы, – можно сказать, уже сегодня. Приговор справедлив на ваш взгляд, гере президент?
Свечи немного оплыли, языки пламени стали выше, лица собравшихся лучше различимы в полусумраке. Бывший губернатор внимательно оглядел офицеров и на минуту задумался. В полной тишине был слышен тонкий комариный писк.
– Лично мне жаль мальчишку, но это война, – наконец прервал молчание Мёрнер, поправляя на голове парик. – Конечно, учитывая возраст… о колесовании не может быть и речи, а кол – слишком страшная кара для юноши. Просить о помиловании его величество?.. Кстати, если сын попа будет настаивать на отправке прошения, то вы, как губернатор, – Мёрнер впервые употребил по отношению к Горну этот титул, – вы, гере Горн, будете обязаны всё-таки предоставить ему такую возможность и отложить казнь до получения ответа, учитывая, опять-таки, возраст этого мальчика… Не забудьте также, он – подданный его величества! Наши жизни принадлежат ему!
– Ничего не буду просить у вашего Карла! Он не мой король! Я не его раб, а свободный русский человек. За меня отомстят! – осмелев от отчаяния, выпалил Василий.
Жёлтые языки испуганно метнулись в сторону старика.
– Жаль, что ты не хочешь использовать последнюю возможность, – вздохнул Мёрнер. – Путь прошения был бы долог… Ты так юн, совсем ненамного, наверное, старше моего племянника. Увы, но больше ничего не могу для тебя сделать. Поблизости нет православного священника, ты умрёшь без покаяния.
– Увести приговорённого! Всё! Военный совет окончен! – торопливо распорядился Горн, весьма недовольный неожиданным заступничеством своего предшественника.
Барон обернулся к офицерам и повелительным жестом дал понять, что все должны покинуть залу.
Выскочивший из своего тёмного угла камердинер Игнациус быстро задул свечи.
Проводник
Удобно усевшись на медвежей полости, постеленной заботливым Акимом прямо на палубу, Потёмкин кликнул пленного, говорившего по-русски недавнего защитника Орешка, служившего в этом походе речным проводником к Ниеншанцу а по-заморски – лоцманом.
Драгуна, добровольно сдавшегося стрельцам по время шведской вылазки, звали Ивашкой.
– Свой я, с Невы, насильно взят в рекруты шведские, – опасливо поглядывая на воеводу – а ну как прикажет кончить! – тараторил пленник, типично русский, на новгородской земле таких лиц – не перечесть: широколицый, краснощёкий, с небольшим носом, в веснушках. Не будь у этого высокого мускулистого черноволосого парня лицо гладко выбрито – хоть в православную церковь на службу веди.
– По какой весне?
– По осьмнадцатой. Родитель мой покойный, Зосим Хлопов, редким промыслом занимался – добывал жемчуг на Неве, в её притоках.
– Доброе дело, – уважительно промолвил Потёмкин, – и тяжкий труд!
– Истинно так, милостивец! Не кажная раковина жемчужница! Сколь их надо открыть, чтобы вынуть одну жемчужину – и не счесть! – увлечённо заговорил Иван. – Мы с отцом боле всего любили нырять на Охте – вода там чистая, жемчуг крупный и ровный, хоть на царский убор да на царицын кокошник, такого в Неве осталось мало. Мы собирали жемчужницы, плывя по реке на плоту. Заране делали из бересты длинную трубку. Отец опускал ея в воду и выглядывал богатые раковинами места. Долго искать доводилось. Но когда счастливилось, махал рукой, я нырял и наполнял сетью добычу… Короток срок для промысла в этом краю – мы начинали с белыми ночами, когда вода теплела, а завершали нырять после Медового Спаса, потому как она уже сильно холодила члены.
– И как же ты из добытчиков да в драгуны? Поди ж побогаче не токмо солдата, а ихнего офицера был? – заинтересовался воевода.
Хлопов оживился, рассказал, что потом кормил их добытый жемчуг до следующего лета, да ещё оставалось что в тайник положить.
– Самые крупные жемчужины мы не сбывали – прятали в тайном месте, только семье ведомом. При шведе опасно держать добро дома. Что понравится – отбирают под разным предлогом. И никто не знал во всём уезде, воевода, про клад Хлоповых. И без того их считали богатыми. Серебряные талеры у отца в кошеле всегда водились. Ежели что – мзду мог дать, коли шведы намекали, мол, ладный рекрут из меня выйдет.
– Вы православные? – сощурился Потёмкин.
– Вот те крест, – двумя перстами перекрестился драгун.
– Московский собор указал креститься тремя перстами, – наставительно заметил Потёмкин, двоеперстники преданы анафеме!
– А я не знал того, – растерялся Иван.
– Ясно, что Гравий те объявлял! Теперя знашь! – нахмурил брови Пётр Иванович. – А как же вы торговали? Ить шведы токмо лютеранам то разрешают. А православным – ни-ни.
– А нас уж лютеранами считали. Отец всё со шведами дела вёл, никто и не думал иначе. А что в кирке не бывали – так жили далёко. В Нотебурге считали, мы ходим в ниенскую кирку, а в Ниене – в нотебургскую.
Вообще, до поры до времени нас, Хлоповых, не трогали. При губернаторе Мёрнере было не скажу хорошо, но терпимо. Но отец как чуял беду: всё подбивал в Кексгольмский уезд перебраться – тама свобода от рекрутчины, а жемчуг и у карелов добрый, но покидать дом родной мне не хотелось. Дуростью своей, упрямством семью и сгубил.
Хлопов, кусая в бессильной злобе губы, рассказал, какая беда с ними приключилась.
…Появился как-то на их дворе приезжий немчин с бумагами от самого короля Карла на всю окрестную землю. Тряс ими перед носом отца, кричал что-то на своём собачьем языке. Зосим был десятка не робкого, добывать-торговать дело непростое, со всякими людьми знаться доводилось. Решил ехать к фогту, самому начальному человеку в уезде. Но, выяснилось, что нет теперь фогта в этих местах. Раздал король все земли лена помещикам. И кус отцовской земли на высоком холме с двором и постройками, никогда не заливаемый поднимавшейся рекой, теперь входил во владения некоего хера[43] Бурхарда Гохмана. А тот уже привёз откуда-то чужих людей. По виду – земледельцев, по одёже – таких же немчинов, как он. Начал Бурхард отца притеснять. Требовал, дабы весь жемчуг он ему, Гохману сдавал по цене, которую этот хер заплатит. А не то грозил выгнать семью из дому на все четыре стороны.
Мать от горя хватил удар. Через несколько дён схоронили. Отец взъярился, взял казну и поехал в Ниеншанц к знакомому шведскому купчине Свенсону. Написали они на шведском языке бумагу, что совместно жемчуг добывают, и для верности не у какого-то хера немчина – у гере коменданта Томаса Киннемонда заверили. С пятью мушкетёрами и капралом на двор Хлоповых нагрянул купец Свенсон. Зван был немчин, которому швед высокомерно ткнул под нос бум