Отойдя подальше от убитых разбойников, общество случайных знакомых удобно расположилось на ещё мокрой от росы траве. Наставившие на скатерть всякой снеди женщины и девчонки теснились чуть поодаль, с интересом наблюдая, как иноземец в чёрных доспехах и молодой стрелецкий пятидесятник уминают за обе щёки купеческое угощение.
– В наших домах бабы подают и уходят. Но куды тута! – объяснил шведу Пахом.
– О! Гере купец! Что есть быть приятнее для воинов, когда на них глядеть прекрасный дамы! – не вставая поклонился в сторону женщин бравый ритмейстер.
Купчихи и девчушки дружно засмеялись.
– Цыц! – прикрикнул на них хозяин.
За трапезой Пахом поведал, почему он со своей казной выехал из Новгорода в Москву. Два лета назад, когда в стольном граде начался мор, всяк там спасался как мог. Вот вдовая свояченица с дочками и уехала к сестре в Новгород. Пахом принял родню с радостью, потому как своих детишек им с Аглаей Бог не послал, а племянниц он любил, баловал, вот они и загостились. Узнав о начале шведской войны, теперь уже Пахом с женой решили уехать от греха – вдруг швед под стены придёт – в Москву. Свояченица с радостью согласилась: большой московский дом покойного мужа – гостя[60], бывавшего и у самого царя! – стоял пустой, давно пора было проведать, как там управляется челядь. Собрав пожитки, прихватив казну, они выехали из Великого Новгорода как рассвело – и вскоре попались на глаза шайке разбойников.
– Твои люди зря бежать, это есть плохие воины, – вытирая усы после очередного возлияния, со знанием дела сказал купцу ритмейстер.
– Я этим воинам, как вернусь в Новгород, холку-то намылю да вон выгоню! Ежели б не твоя шведская милость, быть бы мне убиту! – уже прознавши от пятидесятника, что его спас пленный шведский офицер, честно ответил Берониусу Зубов. – Бона как бывает. Я бёг от шведа, а он меня спас!
– Как думаешь, добрый молодец, – обратился он к стрельцу, – позволит воевода этой пленной милости на моём дворе жить? Всё одно, покудова его судьбу не решат, где-то обретаться шведу надобно?
– Ну, это как воевода решит… – замялся Фома.
– Али как дьяк ему подскажет, – подмигнул стрельцу Пахом. – А дьяка-то я знаю. Мне всё одно теперича отлежаться надо. Так хоть добром за добро отплачу.
У женщин шла своя беседа.
– Ой, Меланья, говорила вдовой сестре Аглая. – У тебя ж снова в глазах огонь! Али нехристь глянулся?
– А если и так! – отвечала вдова. – Щас гляжу – вроде нехристь. А как налетел на татей – привиделось мне, будто Егорий Победоносец со своим копьём подоспел! А потом мечом всех посёк, как храбр из былин! Глянь, каковы его латы! Черны, а на солнце как блещут!
– Так он с земли шведской. В их войске начальным человеком был, там и постиг науку мечом махать, – возразила сестра. – А латы ему, видать, положены. Слыхала я, там лыцари так ходють.
– И чё? Теперя у нас. А как на ратную службу к царю пойдёт? Сколь немцев в новом войске у государя!
– И то верно, – согласилась Меланья. – А не стар он для тебя?
– Стар да крепок, женится – помолодеет, – отшутилась Меланья. – И мне уж не три по десять, а…
– Чья печаль, сколь тебе? Вот и молчи! – прыснула сестра.
– Ты того… токмо моему не скажи, вдруг замялась она. – Осерчает!
– Тю-ю, «не скажи»! А кто ж мне тогда его схлопочет? – удивилась Меланья. – Твой Пахом мужик добрый, да хваткий, всё решает споро. А моими ефимками[61] к любой воеводской воле можно тропинку проложить. Чай кошель полон!
Той порой завершившие трапезу мужчины стали собираться в путь, не имея ни малейшего представления, что судьба одного из них была уже решена женщинами, которые на Руси никаких официальных прав, кроме как молиться, повиноваться во всём мужу и рожать детей, как бы и не имели. Но это так мужчины считали.
…Знатный барин и широкая натура, новгородский губернатор князь Иван Андреевич Голицын откровенно скучал, просто не зная, чем заняться, как убить время до обеда! Новгород – не Москва. С кем здесь великоумные беседы вести? С дьяком? Знакомцев тут нет!
Князь на многое в этой жизни смотрел сквозь пальцы и не был строгим приверженцем старых порядков. В его палатах стояло большое зеркало, за которое – и он тем гордился – плачено не какими-то рублеными талерами – чистым золотом. И заморские одежды его ещё нестарую статную фигуру бы подчёркивали – он тоже иногда, может и надел бы. Как надевал в спальне шёлковый турецкий халат. Но никому о том князь не говорил. Потому как второй властелин на Руси – Никон – всё иноземное терпеть не мог, а попадаться под горячую руку патриарха Ивану Андреевичу совсем не хотелось. Тот карал невзирая на лица. Помнил князь, как угораздило их с другими знатными боярами да окольничими в пост звать музыкантов, чтоб усладили их слух. Патриарший гнев оказался ужасен! По его приказу за бесовские игрища, кои он терпеть не мог, все пять возов музычных струментов арестовали – сами музыканты едва ноги унесли, и не зря! Никон-то велел всё свезти за Москву-реку и самолично торжественно сжёг. А попались бы те под горячу руку?
А как он человека покойного боярина Никиты Романовича Романова, двоюродного дяди государя, споймал? Заметил, что одёжа на том странная – учинил допрос на месте. Сам боярин снизошёл объяснить, что то ливрея, кою в Европе все слуги важных господ носят. Услышав такое, Никон тут же приказал слуге царского родича снять ливрею и так распалился, что приказал у него на глазах её в куски изорвать, лишь бы святейшего успокоить!
Просвещённый царёв родственник, правда, сделал вид, что не обращает внимания на гнев патриарха, но тот прознал и другое: Никита Иванович многих слуг в ливреи одел, да и сам иной раз немецкий наряд нашивает. Скандал разгорелся нешуточный, сам Алексей Михайлович не помог! Расправа не замедлила ждать! Патриарх вытребовал у боярина сундук с бесовской одёжей и приказал сжечь на его глазах!
Нет, не хотел связываться со всемогущим патриархом воевода Голицын. Не буди лиха, пока оно тихо! Тем паче, что гнев святейшего успел перекинуться на иноземцев.
Лета три назад всех иноземцев, по Никону – нехристей, патриарх начал выводить из Москвы. Поначалу запретил носить им русское платье. А встреченных в нём на улицах повелел стрельцам раздевать донага. И ведь ловили, раздевали! Иные – так и с превеликим весельем и удовольствием! А спустя несколько месяцев вообще всем иноземцам повелел в четыре недели покинуть стольный град и селиться в чистом поле за полмили от Земляного вала. Две евангелические кирхи в черте города по его воле снесли в един день!
Вот и появились новые дворы, сплошь иноземные, у Яузы-реки. Правда, многие из гонимых нашли выход – проявили благоразумие и приняли православие, что позволило их семьям остаться на насиженных местах.
Так что князь Иван Андреевич жил, стараясь не дразнить гусей. Тишком новомодные книжки почитывал. Покойный Никита Иваныч Романов ему одну такую под большим секретом одолжил – всю ночь запоем читал: «Как женился Владислав король на цесаревне» – перетолмаченную с польского неведомым дьяком. В его библиотеке были как серьёзные «Повесть о полку Игореве», «Житие Александра Невского», так и «Повесть о Петре и Февронии», так и «Повесть о Басарге и Борзосмысле». А недавно Афанасий Лаврентьич Ордин-Нащокин, в посольских делах до войны шведской много преуспевший и всяких людей повидавший, ему гишпанское сочинение некоего дворянина Сервантеса пересказал, про Дона Кишота, немолодого рыцаря в старых доспехах. Сей Кишот разъезжал по земле и защищал слабых, за что над ним все в Гишпании потешались. Князь просил почитать о подвигах сего дворянина, но Ордин-Нащокин огорчил, сказав, что пока книгу даже у имперцев всю не перетолмачили, и лишь повторил, что ему пересказал читавший некоторые главы польский шляхтич, знавший по-немецкому. Но всё равно интересно было!
И Ордина здесь нет! А все взятые в Новгород книжки не по одному разу уж перечитаны!
От грустных мыслей князя отвлёк дьяк Василий Шпилькин, вошедший в личную горницу Голицына без всякого упреждения и взволнованным голосом сообщивший, что явился стрелец от воеводы Потёмкина.
– Куды его, князь-батюшка?
– Да веди сюды! – встрепенулся Потёмкин. – Поди стольник не зря спехом прислал!
Пятидесятник Фома с подвязанной платом рукой в пояс поклонился воеводе и подал свёрнутое трубкой доношение Потёмкина.
Раскатав недлинный свиток, Голицын пробежал глазами текст – и просиял:
– Ай, молодец, воевода Пётр Иваныч! Крепость Канцы взял! Будет чем порадовать нашего всемилостивейшего государя! И Патриарха!
Как человек совестливый, Иван Андреевич почувствовал себя неловко, прекрасно понимая: Потёмкину, чтобы удержаться на невских берегах, нужна помощь. Но он также предвидел, что начавшаяся война вскоре потребует привлечения и его людей в Ливонию. Не мог же князь отдать последних стрельцов. А кого он тогда пошлёт по приказу великого государя, скажем, в полк князю Трубецкому, который к нему самый ближний из воюющих? А ежели, – не приведи Господь! – шведский отряд прорвётся в Новгородскую землю?
И по прибору людишек не пошлёшь. Они ему в Новгороде нужны. А ну как швед к самому городу прорвётся? Не зря приказано поправлять стены, укрепления. Сам великий государь ещё зимой писал ему, дабы «олонецкие казны 2986 рублев 20 алтын с денгою, что было с Олонца послано ко государю к Москве, держать в Великом Новгороде на городовое». Вот он и тратит на дело.
– В деле со шведами рану получил?
– Не-е, – покраснел стрелец.
– Позволь я молвлю, князь-воевода, – вступил в разговор дьяк. – Он уже успел поговорить и со стрельцом, с Пахомом Зубовым, так что в красках, как любил воевода, расписал стычку с разбойниками и как по-рыцарски спас баб с детишками пленный.
– Бабы сначала спужались…
– Татей?
– И татей, и ентого шведа, – ухмыльнулся Шпилькин.
– Ентого-то чаво?