…Под Орешком всё оставалось по-прежнему. Пушкари обстреливали крепость, войско держало осаду. Потёмкина ж ожидали известия от Петра Михалыча Пушкина. Олонецкий воевода извещал, что идёт на Кексгольм-Корелу и по пути уже взял несколько острожков. Корелы воодушевились: повсюду восстают против шведов, убивают помещиков, жгут их усадьбы. Царёво войско уже на подходе к Ливонии. Из всего выходило, что уничтожение Ниеншанца Потёмкиным было пока главным успехом русской армии в этой войне! Теперь предстояло заняться Орешком. Но старый лис майор Граве, прикрывшись каменными стенами, чувствовал себя в полной безопасности. Решиться же на штурм воевода по-прежнему не мог – подкреплений-то не было! Как он и предполагал, оставалось лишь продолжать блокаду.
Привезённые из Ниеншанца пушки были переданы на Монашеский остров сотнику Сидору Волкову, и Емельян лично выпалил из самой большой по одной из крепостных башен.
– Привет Гравию от барона Горна послал шведским же ядром – для тово дела с самих Канцев припёр, – шутил он вечером у костра с потёмкинскими казаками, которые на обратном пути сумели-таки разговорить нелюдимого урядника.
О чём-то перемолвившись с воеводой, Емельян заручился его разрешением и по два раза на день стал гонять струг Потёмкина почти что в зоне досягаемости шведских пушек, заводя с ними артиллерийские дуэли. Василий, часто сопровождавший его и с удовольствием принявший предложение урядника постичь азы пушкарского дела, как-то поинтересовался, зачем Емельян зазря ядра да порох изводит, на что получил суровый ответ:
– С земли палить одно, с воды – дело другое. Река течёт быстро, струги качает. На вёслах така качка, под парусом – этака! Свыкнуться надоть!
В конце концов Емельян однажды на заре умудрился подойти к крепости под парусом довольно близко и угодить ядром аккурат в закрытую деревянным щитом амбразуру. Острым глазом заметив, что щит разлетелся на куски, пушкарь крикнул кормщику уходить подале от крепостных стен, к лагерю. Пятидесятник свыкся с качкой и заметил важные для него особенности пушечного боя со стругов.
А к Потёмкину Василий Свечин, расписавший воеводе в красках успехи пушкаря и вновь состоявший при нём, спустя несколько дён после удачной стрельбы привёл троих крестьян, божившихся, что ведают тайну, кою могут доверить только воеводскому уху.
По такому случаю Пётр Иванович приказал звать их в избушку, которую ему срубили плотники, дабы в непогоду стольник мог спокойно отдыхать и обдумывать дела военные, не обращая внимания на дождь и сырость.
В пояс поклонившись хозяину, мужики поведали: Роберт Ярн, карельский главный начальный, на судне куда-то отправился. Толкуют, можа и в Стекольну. Покаместь – ещё на Ладоге.
– Вишь, Васка! Ни шагу шведы сделать не могут без пригляда нашего! – обрадованно сказал стольник присутствовавшему при беседе поповичу. Иди-ка, разыщи Луку да приведи сюда.
Сам же воевода, не роняя достоинства своего сана, но очень тепло при этом принялся благодарить крестьян, приказал Акиму угостить всех пивом из воеводской братины, прекрасно понимая, что только благодаря их поддержке маленькое русское войско неизменно выходит победителем из всех стычек.
Лука не замедлил явиться и, хитро прищурившись, сел на лавку у стены. Потёмкин в который раз поймал себя на мысли, что если бы не донельзя заношенный серый суконный кафтан и кривая сабля в простых ножнах, то удерживающий её прошитый золотой нитью оружейный пояс, вышитый пёстрыми шелками и золотом ворот синей шёлковой рубахи, шапка, отороченная соболем, зелёные порты и телячьи сапоги повышали бы их владельца-казака как минимум до богатого дворянина. Ясаул не копил денег, и рубли, уплаченные Никоном, потратил на новую одежду. И атласный кафтан купил бы, да подумав, не стал тратиться, Сёмке решил денег поболе дать – пусть погуляет, пока молодой. Кивком головы поблагодарив Василия, щёголь принял из рук толмача деревянный кубок, с неменьшим удовольствием, чем гости, отхлебнул пива.
– Звал, батька?
– Помнишь, грил тебе, как шведский начальный человек нас с Пушкиным хотел на цепь посадить, аки медведей? – подав знак Свечину подлить старику ещё пенного напитка, спросил Пётр Иванович.
– Помню. Я, может, тож Карлу хочу на чепь, да он далече… Что с того? – рассмеялся казак.
– А то! Ентот самый Ярн плывёт ноне на кораблике по Ладоге-озеру…
– А-а! – глаза старика заблестели.
– В Стокгольм, мыслю, собрался! Для виду – с докладом да за подмогой, а на деле – от карел, что в войско Пушкина толпами валят, тикает. Коли крепость возьмут, али при вылазке поймают – каблука от сапога не оставят! – объяснил странную, на первый взгляд, выходку коменданта Потёмкин.
– Так мне туды ж, батька! В Стекольну как патриарх велел! Вот пущай путь-дорогу казаку и обскажет, – одним глотком опорожнив кубок и поставив его рядом на лавку, мигнул Васке Лука.
Попович вновь наполнил кубок.
– Ну, давай спомаем его? Заместо охоты? – улыбнулся воевода.
– Не осётр, разумею, но щука ентот Ярн, – заметил ясаул. – Семь стругов возьму, остатние тута с Назаром пущай Гравия с воды стерегут. Дозволяешь?
Пётр Иванович молча тряхнул бородой в знак согласия.
– Тады ты – на своём иди, набольшем средь наших. У тя знатна пушка есть. И Емельяна не забудь, причешем шведов картечью!
Наутро небольшая эскадра ушла в Ладожское озеро.
…Комендант Кексгольма Роберт Ярн, приказав поставить кресло на палубе, наслаждался прекрасной летней погодой, безоблачным небом, потягивая прямо из горлышка глиняной бутылки рейнвейн – лекарь прописал офицеру вино для укрепления жизненных сил. И Ярн чувствовал, как лекарство оказывает положительное действие на его организм. Всё вокруг казалось прекрасным, даже перекошенное от страха лицо капитана.
– Гере, гере Ярн! – потряс его за плечо моряк и, нагнувшись к самому уху, произнёс трагическим шёпотом:
– Гере… Русские.
– Какие русские, трус! – Ярн пришёл в себя и, размахнувшись, запустил пустую уже бутыль куда-то далеко, в один из невысоких гребешков ладожской волны. Выхватив из рук капитана подзорную трубу комендант подошёл к борту.
– А это ещё что? Откуда? – не удержался он от восклицания, увидев в увеличительные стёкла много маленьких русских вёсельных судов, приближавшихся к его флагману, и одно – довольно внушительных размеров, с одинаково острыми носом и кормой, также увлекаемое вперёд гребцами.
– Нас сопровождают два судна. Передайте им, пусть свяжут русских боем! – приказал Ярн капитану, и тот, схватив рупор, кинулся на корму.
Подчиняясь распоряжению, комендантский конвой двинулся навстречу противнику, когда выпущенное с наибольшего из русских судов ядро ударило в борт аккурат у ватерлинии первого. Это «змейка» Емельяна послала привет экипажу. Спустя четверть часа на палубе второго разорвалась «чинёнка» – разрывная бомба большой силы. И вслед за этим по два малых струга словно прилипли к бортам шведов. Казаки, ловко орудуя верёвками с крючьями на концах, приступили к захвату чужих кораблей.
А Потёмкин на своём струге преследовал Ярна. Три казацких струга изготовились, будто осы, атаковать коменданта, когда Емельян саданул картечью по палубе, сметя изготовившихся для стрельбы у борта мушкетёров. Следующий картечный залп превратил парус в лохмотья. После этого комендант Кексгольма понял: до Стокгольма ему не добраться. Судно остановилось. Команда сдалась на милость победителя.
Ведя с собой три потрёпанных шведских судна в качестве трофеев, казаки неторопливо возвращались в лагерь. Захваченных в плен матросов, боцмана и шкипера (остальных начальных людей побили в схватке) крепко связали и бросили пока лежать на палубах. Потёмкин же по дороге устроил Ярну весьма своеобразный допрос.
– Вы тот самый офицер, который грозился поймать и посадить на цепь, как медведей, воевод Потёмкина и Пушкина? – со злорадством в голосе переводил Василий.
– Я не совсем так выражался, – начал юлить пленник.
– А как же? – всплеснул руками Пётр Иванович.
– Это было образное выражение! Посадить на цепь русского медведя – значит усмирить вашу страну! Вернуть в рамки Столбовского мира! – попытался выкрутиться швед.
Выслушав перевод Лука не выдержал – сунул под носу офицеру фигу.
– Переводи, Васка! А енто видал? И ваще я тя в плен взял. Захочу – на чепь, а захочу – на кол посажу!
Свечин с удовольствием поведал Ярну, что взявший его в плен ясаул – офицер гвардии патриарха Никона – решил посадить коменданта сначала на цепь, а когда всё войско натешится этим зрелищем – и на кол.
– Потому что Никон приказал карать всех лютеран! – от себя добавил попович.
– Ты что ему сказал? – забеспокоился Потёмкин, увидев, как заметно побелел Ярн. – Его ж до Новгорода не довезут. Эй, шведска рожа!
Но комендант Кексгольма не слышал Потёмкина – представив себе картину казни он лишился чувств.
– Вот сам его в чуйство и приводи! – приказал стольник. – Шоб к вечеру бодр был!
Василий стал хлопать шведа по щекам и кричать ему в уши, что генерал Потёмкин его помиловал, казнить не будет.
…На следующий день всех пленников вместе с перепуганным Робертом Ярном воевода отправил под конвоем к князю Голицыну.
– С первым абордажем тя! – поздравил его Назар.
– Плёвые судёнышки, какой там абордаж! Их боле Емельян своей пальбой напугал, – начал скромничать воевода. Но когда Назар пересказал его ответ пушкарю – тот согласился:
– Спужались свеи. Особливо картечи.
И с позволения стольника продолжил обучать Василия заряжать разные пищали да стрелять из них:
– Толмач в бою не нужон. А вот помощник пушкарю всегда надобен!
В лагере освободителей
Дни текли своим чередом. Стрельцы и солдаты в свободное время собирали да сушили уже появившиеся грибы. А ещё – листья земляники да всякие травы, из которых делали горячие отвары и пили; плели берестяные туеса и наполняли их ягодами – леса щедро делились с освободителями. Поговаривали, лешие даже змей придержали этим летом, чтобы не мешали осаждающим. Казаки ж запасов не делали. Те, кто не стоял в карауле на стругах или заставах, проводили время у костра на облюбованной ими лесной опушке, рассказывали Ваське да Емельяну истории о заморских странах да сшибках с басурманами, пушкарь же, отведав ухи али выпив кружку крепкого настоя иван-чая, объяснял, как будет изводить шведа.