– Экий прыткий у вас боярин-то! Тех, кого видеть приходилось, ленивы да вислобрюхи.
– От заладил: боярин да боярин! Не боярин Ордин-Нащокин! Он как и я. Мы – дворяне, служилые люди. Сполняем волю государеву! Вот ежели великий государь за добрую службу изволит пожаловать в думные дворяне, опосля – в окольничьи, потом уж – как великую награду – в бояре возведёт…
– Ага. Ты уж стар к тому часу бушь и ум потеряшь! – засмеялся казак. – А пока – кланяйся в пояс любому князю-воеводе да не смей поперёк боярину молвить, даже если он от барана лишь знатным платьем отличен.
– Да ты… Ты не по месту о муже суди, – посуровел Потёмкин. – Татем да мухоблудом[65] и князь, и холоп, и казак не родятся! Вот ведомо тебе, что сам патриарх Никон – из крестьян?
– О как! То-то я заметил, что глаз у него ухватистый, а ум – крепкий, мужицкий. Вот оно как! Из хаты – в великие государи! – обрадовался вести Васильев.
– Столп веры! – встав на колени истово перекрестился Потёмкин.
– Аминь! – присев на лежанку перекрестился и Васильев. – Высокомудрый муж! Даже воинское дело ведает! И слово держит – платит справно. У нас, слыхал, много беглых объявилось, не приемлют троеперстие, лают патриарха. Так я вернусь – расскажу, каков он.
– Великий государь Никон от зари до зари – в трудах, о всех делах Росии ведает, потому и просил царя, – воевода присел, огляделся вокруг, – нет ли кого, потом, понизив голос, продолжил. – Просил крепко ударить по Ижорским землям, от Ладоги до этого острова. Почитай, все крестьяне здесь – русские, карелы да чухна с весью – православные, а ежели кого из них в лютераньство затащили – так без всякой жалости от него отпадут, только государя Алексея Михайловича стяг завидят! И латышей тутошних утихомирить сумеют, не сумлевайся. И никто из них, ты уж понял, душе христианской вилами да ножом в спину не ткнёт, наоборот – ворога заметят – весть подадут, надо будет – лучший путь укажут… А под Ригой-городом что, где теперя государев полк стоит? Совсем другой народ. Сколь веков сперва с орденом, опосля с немчинами да шведами якшаются. Тоже немирно якшаются. И мы чужаки тама. И казачьих морских стругов у царя нет, дабы с моря царёвым воеводам город держать, да суда со снедью и прочим не допущать. Он чает, гавань датский король запрёт. У него тож с Карлом пря. Но зря, мыслю, чает. Боязлив король.
– Да уж, король датский, видно, ждёт, кто кого тут переломит, выгоду свою ищет. А купчинам в Риге ваще, что Карла шведская, что ваш, прости Господи, великий государь, – всё одно – чужаки, пришедшие их добро на копьё брать и дуванить.
– Назарка, не заговаривайся! – тут же осёк казака Потёмкин.
– Так ты не донесёшь?.. – искренне удивился Васильев.
– Не донесу, но на богоданного царя, великого государя Алексея Михайловича хулу изрекать не позволю!
– Лады, ишь взвился! Думашь, где шепотник[66] затаился? Пусто ж – одна вода тута! И я ж те рижских купчин, не свои мысли толкую, – примирительно сказал атаман. – Аль те неведомо? И с Дона казаков в государев полк изрядно послано, оказал нам честь великий государь, кады ратная нужда припёрла, быть под его рукой, кады на штурм итить время поспеет! А случись беда – немчины его наёмные пики с саблями побросают да разбегутся, а казаки православного царя не выдадут!
– На Ригу идут многие тыщи, – вздохнул Потёмкин. – А нам с тобой остаётся, Назар, держать майора Гравия в Орешке да ждать, когда шведы своих лошадей, а затем и ремни да сапоги съедят. И ежели когда склонится перед царским стягом Рига, часть войска…
– Пошлют сюда, – завершил мысль собеседника казак. – Да! Тады спокойно перезимуешь, как издохнут шведы – займёшь Орешек сильным гарнизоном, а уж по весне…
– Поставим заставы на Котлине и другом острове – сам его укажу, – размечтался Потёмкин. – А там, можа, государь внемлет гласу патриарха и велит…
– А-а! – в раздражении махнул рукой Назар. – Как дитё ты, право, стольник, даром что шведа бьёшь изрядно! Боярам твой государь боле внемлет. А им, толстобрюхим, эти болота ненадобны. Нетути им тута прибытку, одни расходы. На кой им эта река с водой цвета сукна некрашеного? Не будет здеся града-крепости!
– А быть тута граду! – громко вскрикнул, вскочил на ноги Пётр Потёмкин и затряс кулаками над головой. – Отсель и посольства править легче, и торговать! Потому и приказы сюды свезут, и полки избранны – град и крепость от вражин боронить! А где полки избранны – там и царь!
И в отблесках кострового пламени, на фоне ночного тёмно-серого неба, не понять, где с такого же цвета водой соединяющегося, казался он, с развевающейся на ветру бородой, раздувающимися парусами – полами кафтана, огромным и грозным, какими, наверное, и были библейские пророки.
– Не мы, так дети, не дети, так внуки град тута срубят! И Великий Новгород он затмит, поелику к морю ближе, и саму Москву! И храмы велики воздвигнем, и палаты царские. И Пушечный двор! И заморские торговые дома! А на Охте дворы поставим, дабы там люди селились! И у вас, казаков, свой двор будет! И морские струги построите, и отсель водить будете в моря на страх лютеранам!
– Пётр-предвестник! – окликнул его атаман.
– Чо? – не понял витавший мыслями где-то в грядущем Потёмкин.
– Пойдём, грю, – обнял его за плечи Васильев. – Великий град строить силы нужны, так давай поспим малость.
– Не веришь, а зря, – буркнул Потёмкин, направляясь в глубь острова, к найденной казаками деревне. – Охо-хо, и верно, хорош бдети, идём в избу.
– Идём-идём, – заворчал Назар себе под нос, вразвалочку направляясь за воеводой. – Дай срок, Петра Иваныч, придут казаки, тряхнут Москву, боярам юшку пустят, стрельцов московских порешат, немцев по древам развесят, круг царского места заслоном встанут, тады получишь ты и полки, и плотников, и мастеров. Строй крепость! Не будет над тобой воевод с дьяками! И то дело. Мы с Дона ходим на турка сколь времён, и отсель за шведскими зипунами выступим.
Но Потёмкин шёл впереди молча – слова Назара ветер до него не донёс. Иль воевода просто сделал вид, что не слыхал крамольные речи.
Знамёна у ног царя
– Опять ты? – как старого знакомого приветствовал пятидесятника Фому князь Голицын и, поудобнее усевшись на лавке, протянул руку. – С какими гостинцами на это раз? Сколь красных девиц и честных вдовиц отбил от татей?
– Свейские стяги от стольника и воеводы Петра Ивановича Потёмкина! Мы на Неве вражью галеру побили, а капитана в плен взяли! – торжественно возвестил стрелец и с поклоном передал грамоту от Потёмкина новгородскому воеводе.
– Вот молодцы! – пробежав глазами донесение, радостно воскликнул Голицын. – А где ж капитан с матросами? Где знамёна?
– Свеи на крыльце за караулом, а знамёна…
– Тута! – неловко протискиваясь в горницу зажав подмышками древки двух штандартов, гордо возвестил дьяк Василий Шпилькин.
– Глянь, горд-то как! – рассмеялся Голицын. – Будто сам их в бою взял! Ладно, клади в угол, опосля разглядим. А ты, Фома, кажись?
Стрелец молча поклонился – уже то, что князь запомнил его имя, было наградой.
– Ты в этом…
– Абордаже, боярин и воевода, – уточнил стрелец.
– Да! Сложно слово. В этом абордаже рубился? – Иван Андреевич не стал поправлять гонца, вольно или невольно вознёсшего его из стольников в бояре в сложной иерархии государства российского – в конце концов, великий государь боярином-то его пожалует. Свояк царского свояка был в этом уверен[67].
– Довелось. Как перелез Пётр Иванович в казачий струг – в простой шапке, без брони, с польской сабелькой в руке, так и я вслед за ним. А ишо – его ключник. И пошли струги на свеев.
– Полковой воевода как простой сотник… – искренне удивился Голицын. – Чай не в молодых летах, а как кровь играет! Ну, дальше, дальше!
Увлёкшись рассказом и быстро жестикулируя Фома в лицах представил бой. Поведал, как приколол протазаном офицера к мачте, как шведский капитан срубил атамана и стольника, а потом пал от руки ключника, о том, как вечером пустили на дрова для костра и спалили малую галеру.
– Славный бой! – внимательно выслушав рассказ стрельца тряхнул бородой Голицын. – И великому государю про то знать надо! Я нонче ж доношение составлю, вдобавок к потёмкинскому. А ты, Фома, свезёшь их в Ливонию.
– Человека подлого звания к государю слать негоже! – протестующе замахал рукой дьяк.
– Васка! Молчи! Война щас! Это ж – государев урядник! И со знамёнами! Ты стяг в бою добудешь – и тя пошлю! – разозлился вельможа.
– А ты поди поснедай, отдохни малость – и в путь! За добры вести всемилостивейший государь, можа, и в дворяне поверстает да деревеньку отпишет. А не то так и проходишь до смерти с коротким протазаном[68]! – князь по-доброму, почти как на старого приятеля, взглянул на Фому. – От меня в награду коня получишь со сбруей. Заслужил!
– А что с капитаном шведским? – вновь встрял в беседу дьяк.
– Это коего потёмкинский слуга пленил? Так пущай, коли мои слуги захотят, оне его и допрашивают! – спесиво изрёк Иван Андреевич. – Он поди ещё Акиму выкупа не выплатил за свою персону, – пошутил воевода.
– Тады отправим за караулом на Москву, к другим пленникам, – предложил Шпилькин.
– Дело молвишь! Спровадь спехом ентого шведа! – согласился князь.
Извеков, улучив-таки минутку, навестил своего недавнего пленника, проживавшего у купца Пахома Зубова, Якоба Берониуса. Ритмейстер, обрадовавшись гостю, угостил Фому, как старого друга, добрым вином, которое не переводилось в его горнице и, прикрыв дверь, попросил совета.
– Меня брать на приступ, Фома! – трагическим шёпотом сообщил рейтар.
– Не приснилось, свейский рыцарь? Кто ж енто за воевода? – не поверил стрелец.
– Не воевода – Меланья! – вздохнул Берониус. Извеков чуть не подавился вином.