– Уморишь ить! – стукнул он кружкой по столешнице. – Дело житейское!
– Да? – поднял брови офицер.
– Знамо! Женись! Она баба вдовая, нестара, и монета, поди, у ей водится, – посоветовал Фома. – В самой Москве жить бушь!
– Три раза она встречать меня, когда я гулять в сад, и так смотреть… краснеть… А потом звать через слуга на виданку… – продолжал старик.
– На свиданку, – поправил его Извеков. – Ну, а ты?
– Я ещё думать! – отхлебнул из своей кружки рейтар.
– Что тут думать? Серьёзно! Женись! – опорожнил вторую кружку вина Фома.
– Я есть лютеранин! – развёл руками пленник.
– Крестись! – немедля нашёл выход из положения стрелец.
– Я есть офицер короля! Нельзя! – печально объяснил Берониус.
– Тогда жди конца войны, а Меланье так молви: пока государи не замирятся, пущай терпит, – посоветовал Извеков.
– Так и бывать, буду сказать. Спасибо! Ещё выпей, – от чистого сердца предложил рейтар.
– Никак нельзя. К самому царю послан спехом! Прощевай, рыцарь Якоб! – Фома обнял старика за плечи и выбежал из горницы. Берониус еле поспел к крыльцу, чтобы ненадолго ещё задержать-таки гонца и приказать слугам – по приказу Пахома его слушали как хозяина – собрать стрельцу в дорогу еды.
В это время из отворённого оконца на женской половине послышался приятный голос, напевавший, похоже, специально для рейтара, вышедшего проводить гостя на крыльцо:
Пойду я, млоденька, погуляю,
я на свои новые на сени;
посмотрю ка я далече в чисто поле,
хорошо ли в поле луги зеленеют,
лазоревые цветы росцветают…
А всех людей в поле я вижю,
одного света милова не вижю.
А все люди с службы едут,
моево света милова нету.
По здорову ли мой миленькой едет,
али то воеводы не отпустят[69].
«Похоже, из этого плена рыцарю не ослобиниться», – с удовольствием дослушав песню весело подумал стрелец.
Он быстро вскочил в седло, дружески махнул рукой на прощанье Берониусу и, более не мешкая, выехал со двора.
…Огромных размеров царский шатёр, обтянутый алым сукном, расписанный диковинными цветами, Фома разыскал уже под Динабургом[70]. Но и на ружейный выстрел подойти к нему не получилось: стремянные стрельцы, жильцы, рынды надёжно охраняли и дальние и ближние подступы к шатру. На счастье гонца, уже ближе к вечеру его, с грамотой новгородского воеводы, провели к одному из предводителей войска – ближнему боярину князю Якову Куденетовичу Черкасскому.
Сын владетеля Кабарды, и по натуре, и по крови храбрый воин, расспросив пятидесятника в своём невеликом шатре, не сдержавшись выпалил при всех присутствующих:
– Весть о таких победах немедленно должна достичь царских ушей! До вечерней молитвы время есть! Жди здесь! – и, откинув полог, вышел.
Князь не ошибся: государь повелел немедля позвать гонца. Всё дальнейшее Фома помнил как в тумане. Какие-то воины в блестящих одеждах повели его к шатру, пред которым стояли знаменщики и держали полотнища с ангелом на коне, изображениями Дмитрия Донского, Георгия Владимировича и других князей, которых пятидесятник не знал.
Держа в каждой руке по шведскому знамени, он был введён рындами в царский шатёр – и древки стягов уперлись в стену, на поверку оказавшуюся длинной суконной занавесью.
Кто-то невидимый приподнял её, и стрелец ступил в просторную комнату, отделённую такими же занавесями от других частей шатра. Посередине, на троне, к которому вели покрытые ковром ступени, восседал великий государь в роскошном облачении, окружённый воеводами.
– Пятидесятник полкового воеводы Потёмкина с вестью о победе и захваченными в бою шведскими знамёнами! – громко возвестил князь Черкасский.
Алексей Михайлович поднял глаза на стрельца и сделал едва заметный жест правой рукой.
Фома вдруг пришёл в себя и, не ведая, как положено себя вести в такой обстановке, решил действовать попросту: резкими движениями бросил вражеские знамёна к ногам государя:
– Стольник Потёмкин и русское войско кланяются тебе победами на Неве, великий государь!
Вслед за этим гонец отвесил поясной поклон.
– Крепость Канцы – Ниеншанц свейский – сравняли с землёй! Флот свейский на Неве разбит! Их капитан пленён! Комендант Выборга побит в сражении! Комендант Кексгольма взят на воде на своём судне!
По виду государя было видно, что новости были приятны Алексею Михайловичу. Он дал знак поднести знамёна поближе.
– Синий трёхугловый, с жёлтым крестом – с корабля? – спросил царь.
– С него! Снят мальцом нашим, Ваской-поповичем, толмачом воеводы! – честно отвечал Фома.
– А ентот? Поднеси поближе!
На белом шёлке были вышиты серебряной нитью королевская корона и буквы CGRS в венке.
– Толмача сюда! – приказал Алексей Михайлович.
– Дозволь, великий государь, я обскажу, – неожиданно возник рядом со стрельцом Афанасий Ордин-Нащокин, склонившись в почтительнейшем поклоне.
– Велю!
– Сие есть кратко королевский титл: Carolus Gustavus Rex Sueciae. А по-нашенски: Карл Густав шведский король!
– Знатный стяг! – обрадовался самодержец. – Потёмкин верно царёв указ понял! Вот добрый пример всему войску – с невеликими силами сколь побед одержал! Молодцы стольники! Змеёвской постройки струги всю Двину держат, Потёмкин Неву оседлал. Чем окромя Орешка он занят?
– Острожек велел ставить недалече от Канцев, – вновь поклонился царю пятидесятник.
– А это зачем? Я не велел же ему городов учинять! Отвечай!
– То не город, великий государь, – так, невелика крепостица. Стольник мыслит: Горн с Ругодива, получив подмогу, воевать его пойдёт, так с острожка проще отбиваться. Не под Орешком же его встречать!
– А верно! – просиял Алексей Михайлович. – Молодец стольник! Я-то мыслил, он, книгочей да богомолец, будет боле для посольских дел пригоден, по нужде лишь и ране его воевать усылал, а он вишь как себя показал!
Царь о чём-то задумался, казалось, не замечая стоявшего перед ним пятидесятника, окружавших кресло бояр и воевод.
– Как тебя?
– Фома.
– А дале?
– Извеков, – задохнувшись от нахлынувшего радостного чувства выдавил из себя стрелец: честь-то какая: сам великий государь Всеа Росии имя спрошает!
– Не про тебя ли доносили: мол взял стрелец Фома в плен первого на этой войне шведского офицера. Было?
– В Канцах, великий государь, – не поднимая глаз подтвердил гонец. – По приказу воеводы Потёмкина я свёз его князю Голицыну в Новгород.
– Ведаю, князь отписал.
– Потом ты дрался на шведском корабле и взял одно из знамён? Это вот, с Карловым именем?
– Истинно так, великий государь. И заколол протазаном офицера.
– Молодец! Я повелел и в сотенные знаменщики дворян ставить. А ты в лагерь враз два шведских знамени привёз. Быть тебе посему в шляхетском звании и сотником стрелецким, Фома Извеков! – торжественно произнёс государь. – Возвращайся к Потёмкину и скажи: порадовал он меня. Свидимся – пожалую за верную службу. И поповича не забуду. За первый взятый нами корабельный стяг!
Фома упал на колени.
– Храни тебя Господь, воин, – перекрестил его, чуть приподнявшись с трона, Алексей Михайлович и, оглядев воевод, громко объявил:
– Нынче ночью быть штурму!
Заранее склонивший государя к такому решению князь Черкасский довольно усмехнулся в усы.
К утру город был взят русскими.
…Сотник Фома задержался в лагере не по своей воле – после беседы с царём его остановил прямо у шатра какой-то дьяк и передал, что старинный знакомец Потёмкина Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин зовёт шляхтича Извекова к себе по важному делу.
– В дополнение в царёву повелению будет письмо, – шепнул на ухо дьяк.
– Тады веди, я ж дорог тут не ведаю, – пожал плечами Фома.
В скромной палатке ничто не напоминало о высоком статусе хозяина – главного дипломата российского государства. Ордин-Нащокин, важный и даже спесивый на официальных мероприятиях, был прост и неприхотлив в частной жизни. Стрелец с удивлением оглядел убогую даже по военному времени обстановку: грубо сколоченный стол, заставленный глиняной и деревянной посудой, две лавки, сундук, походная кровать.
– Небогато, да? А пред кем на войне кичиться-то? На войне добрый меч нужней златого кубка! – неожиданно раздался за спиной голос хозяина.
Фома обернулся и увидал невысокого роста дворянина в хорошем, но неброском кафтане, сафьяновых сапогах, шёлковой мурмолке.
– Эй, угощайте гостя! – крикнул Ордин-Нащокин невидимым слугам, и тут же не понять откуда выскочил шустрый отрок, споро наполнил глиняные кружки и с поклоном подал одну дворянину, другую – стрельцу.
– Пей, сотник! Это хорошее рейнское вино. И я выпью за твоё возвышение! Заслужил!
– Благодарствуй, боярин! – не заставил себя упрашивать Извеков и в два глотка опустошил кружку. – Верно. Доброе вино.
– Я не боярин. По отечеству я – городовой дворянин. Но сам видишь: ничто не вечно – наш всемилостивеший государь щедро жалует за верную службу! – снял мурмолку при упоминании царя Афанасий Лаврентьевич.
Стрелец, последовав его примеру, быстро скинул шапку и боле её не надевал.
– Я видал, ты пред государем едва чувств не лишился. Во что он был одет-то, хошь помнишь?
– Ой не помню! Как туман окутал всё, сродни тому что наши струги от свейских пушкарей на Неве скрыл. Помню тока: взгляд у царского величества приветлив, а сам он – с бородой!
– А ты генерала Горна споймай да представь пред светлые царские очи. Будет случай другой раз узреть персону нашего всемилостивейшего государя.
Стрелец начал переминаться с ноги на ногу.
– Ладно, чаю, непривычно тебе средь нас, к своим охота, – понимающе улыбнулся Ордин-Нащокин. – Я тебе письма к Потёмкину и Пушкину дам. Свезёшь с бережением от лихих людей!
– Уберегу! Как свейский рейтар купчиху!