Верно, Никон станет браниться. Хотя что Никон! Не зря доводили бояре: своевольничает патриарх, много власти забрал. А ведь его дела церковные. Но и там управиться не в силах: новины многие иереи не приемлют. Растолковать бы спокойно об отступлениях нашей церкви от Восточной в обрядах. О том, что проскомидия совершалась на семи просфорах вместо пяти; о том, что пели сугубую аллилуйя, то бишь два раза вместо трех, вместо трегубой; совершал хождение посолон вместо того, чтобы ходить против солнца; отпуск после часов священник говорил из Царских врат, что теперь не деется. И наконец: крестились двумя перстами, а не тремя. Так ить не смог великий государь патриарх. Не объяснял – лишь указывал да приказывал. И забродило в народе недовольство: что ж, деды-прадеды неправедны были? И чем-то всё кончится…
А «двоица»? Аж в предисловии к Служебнику, в минувшее лето появившемуся, сказано, что Бог даровал «богоизбранную и богомудрую двоицу». То бишь, его, Алексея Михайловича и патриарха Никона. Мало того, Никон утверждал, что и патриашая и царская власть – от Бога, потому и равны. А пока государь в походе – почитай всю власть себе прибрал. Аж указы от своего имени рассылает! В приговорах по делам в царёво отсутствие как пишут: «святейший патриарх указал и бояре приговорили». Кто в державе государь? Нет, надо перемолвиться с Никоном, пущай занимается духовным, а в мирское не лезет! Так и объявлю патриарху при встрече!
Пока же упреждение и патриарху, и думе, и державе послано. Он, самодержец, из воинского лагеря напомнил всем живущим в огромном царстве, от Никона до последнего холопа, кто в православном государстве первый после Алексея Михайловича. Накануне новолетия, в последний день года семь тысяч сто шестьдесят четвёртого выпустил грамоту: отныне сын его должен всюду величаться как «Великий Государь, Царевич и Великий князь Алексей Алексеевич». Конечно, наследнику ещё и трёх лет не исполнилось, но – пусть привыкают!
Царь разглядывал казавшиеся неприступными стены, толстые высокие башни. Вот он, город, а не войти! Было б знамение, как год назад под Верховичами, когда новгородский отряд шёл биться с поляками и явился над русскими рядами Архангел Михаил, и дрогнули враги, были побеждены! Но нет знамений под Ригой. И нонешним летом святые Борис и Глеб являлись ему при осаде! Князья-страстотерпцы велели тогда царю в память о сыне Иоанна Четвёртого царевиче-мученике Димитрии Иоанновиче переименовать крепость Когенгаузен в Царевичев Димитриев град. Знать, было предначертано свыше её взять! А Ригу выходит – нет?
Надобно бы хороший приступ учинить, да не будет его. А почему – не знают воеводы, в чём причина, окромя генерала Лесли и князя Черкасского, с которыми совет держал особо. А она не во рве перед крепостью! И не в свежем шведском отряде, на кораблях приплывшем. Не в том, что, по слухам, сам Карл сюда идёт. И не в измене офицеров. Сбежали – и пёс с ними, начальных людей хватает!
Подсылы принесли страшную весть: в Риге начался мор. А это значит, что, взяв город, государь потеряет всё войско – свежи ещё в памяти недавние беды русской земли!
На следующий день русская армия стала организованно сниматься с позиций. Шведы рискнули было преследовать царскую армию, но командовавший арьергардом Ордин-Нащокин был начеку – врага отбили с великим для него уроном.
А вскоре Алексей Михайлович получил радостную весть: неделя прошла после начала отхода главного войска, как князь Алексей Никитич Трубецкой овладел-таки Дерптом – Юрьевом-Ливонским, о чём русские воеводы уже и не мечтали! Царь даже разрешил князю отвести войска: осаждал он её с начала августа не имея тяжёлой артиллерии – всю под Ригу отправили; и подкоп тоже не удался! Но немолодой уже воевода, будучи человеком обстоятельным, не торопился: обстреливал город, громил в округе шведские отряды, захватывал небольшие крепостцы. И гарнизон капитулировал. Трубецкой проявил уважение к мужеству противника: шведы вышли из крепости с заряженным оружием, развевающимися знамёнами, зажжёнными фитилями. Обыватели решили остаться. И теперь князь Трубецкой кланялся государю городом Дерптом, крепостями Нейгаузен, Кастер и Ацель.
Приказ отходить
Со стороны могло показаться, что майор Граве просто прогуливается по крепостной стене и курит трубку. На самом деле старый вояка был занят важным делом: считал дымы над русским лагерем. Слякотная осень была на руку гарнизону Нотебурга, имевшему возможность греться у очагов и каминов в крепких домах и самой крепости. Русских же эта дождливая пора изводила грязью, сыростью, одолевавшей осаждающих в землянках, – топи не топи их, всё равно одежду за ночь не просушишь!
А топили землянки по-чёрному, подолгу. А ещё – грелись у костров. Вот Граве и считал дымы, которые высоко поднимались над вершинами деревьев и были хорошо видны в ясный ноябрьский день, ещё не отступивший перед натиском сумерек. Комендант полагал на каждый костёр по шесть человек. Могло оказаться, конечно, и по десятку, так делились русские роты. Но майор слишком давно служил в армии, чтобы учесть всю подноготную военного похода: в лагере Потёмкина много больных. Наверняка не обошлось и без дезертиров. В конце концов, и стычки с Горном тоже уменьшили число солдат воеводы.
Граве с наслаждением затянулся ароматным табаком, выпустил из ноздрей дым, перемножил в уме на шесть число костров. Получалось, у русских осталось четыреста двадцать человек. Но он, естественно, все дымы заметить не мог, да и зелёная с проблесками багрянца масса леса, наверное, прикрыла ещё столько же. Казаки стояли отдельным лагерем, но в их сторону комендант даже и не смотрел: у него были причины не бояться самой грозной ударной силы воеводы. От своего подсыла – говорившего по-русски финского рейтара – комендант знал: у отряда истёк срок оплаченной службы, и казаки не считали себя частью потёмкинского войска. Более того, он сам их чуть не нанял от имени его величества!
…В кромешной тьме маленькая лодочка, вздрогнув, внезапно застыла. Сильные руки потянулись к майору Граве, подхватили под локти, помогли выбраться на берег. Его подсыл не соврал: пришедшие на беседу люди походили на казачьих главарей, и звали их как-то по-варварски: Назар и Лука.
Граве при помощи финна-толмача сразу перешёл к делу:
– Мне сказали, что ваш отряд свободен от договора. Хочу его нанять.
– Сколь дашь? – спросил плотный мужчина, которого называли Назаром.
– По талеру в месяц на человека, три тебе и два твоему лейтенанту, – предложил майор.
– Мало! – скривил губы Назар.
– После дела можете оставить себе ещё и воеводскую казну! – предложил швед.
– Её мы и так захватим, коли сговоримся. Три талера каждому, пять мне и четыре ясаулу!
– Надо подумать, – наморщил лоб Франц Граве. В комендантской казне такой суммы не было, пришлось бы беспокоить займом обеспеченных помещиков, заблаговременно спрятавшихся от войны в Нотебурге. – Если, конечно, вы за это в указанный мной момент ударите по русским с тыла… отдельный отряд перебьёт их пушкарей, я переправлюсь на лодках из Нотебурга с мушкетёрами… Да! С Потёмкиным будет покончено за пару часов. Но три талера каждому…
И тут произошла очень неприятная сцена.
– Ты шо! – Лука вдруг схватил Назара за рукав кафтана. – Я думал, важно дело, а ты к Гравию итить удумал!
Рейтар начал быстро переводить спор казачьих командиров.
– Он же латиньской веры! – возмущённо кричал Лука.
– Он платит! – огрызнулся атаман.
– Товарищам не по нраву будет, шо ты разговором с латинянином опоганился! – наступал на командира ясаул.
– Не говори за всех! – не очень уверенно возразил ему Назар.
– И ты не гри! Хужей нет веру предать! Не будет тебе входу в царствие небесное! – ткнул пальцем старик куда-то вверх, указуя на чёрный небосвод.
Пока Назар соображал, что ответить, Лука вплотную подошёл к майору, начал теснить к воде:
– Вали, пока пятки на голову не завернули!
Финский рейтар помог коменданту забраться в лодку. Что значило завернуть пятки на голову, он не смог объяснить. Видимо, это была формулировка отказа.
Вспоминая неудавшийся сговор с казаками, майор искренне жалел, что не удалось сторговаться – теперь бы он уже видел только остатки русских частей и то – в качестве пленных. Но главное Франц Граве понял: раз среди казаков – разброд и шатание, то слякотные и монотонные дни осады наверняка ослабили дисциплину и в других ротах противника. Надо этим воспользоваться!
Майор начал медленно спускаться вниз: следовало распорядиться скрытно готовить лодки.
…Потёмкин ещё третьего ноября получил приказ отходить. Вызвав Семёна-казака и Хлопова, он велел им через своих людей оповестить местных жителей: полк по приказу великого государя покидает эти места. Кто хочет уйти в пределы царства русского, пусть поторопится. От погоста к погосту полетела тревожная весть. Слухом земля полнится: знал народ, что многие карелы уже давно потянулись из своих земель с дозволения Олонецкого воеводы Пушкина, который и сам, так и не взяв Кексгольма-Корелы, отошёл, но надеялись: останется тут на зиму воевода Потёмкин с войском, столь раз отбивавшим шведов, упрочится на невских берегах власть русского царя, пришлёт он подмогу. А по весне, глядишь, и Орешек распахнёт ворота! Но – не случилось. И потянулся живой ручеёк мимо потёмкинского лагеря. Скрипели колёса телег, плакали дети, бросив обихоженные за много лет дома, нет-нет да и всхлипывали женщины. Тяжко подниматься на зиму-то глядя! Уходили те, кто пережидал лихие дни войны в лесах, и те, кто не знал слова «партизан», но воевал на свой страх и риск в стихийных партизанских отрядах. Немало шведских солдат и драгун подстерегли мужики на дорогах, неожиданно захватили в погостах да перебили своими дубинами, покололи косами.
Люди повторяли: за ними идёт Горн с войском, в котором одни шведы. Это беспокоило Потёмкина: значит, получил старый лис подкрепление и теперь непременно атакует. А тут ещё казаки… В сентябре уже слушали воеводу вполуха, куда-то надолго пропадали целыми десятками. А после того как на Покров выпал первый снег, Назар в ответ на упрёки в самовольстве известил воеводу, что товарищи давно не считают себя обязанными службой.