Прогресс задерживали тысячи причин. Что пришлось бы делать с рабочей силой, которая рисковала остаться без применения? Монтескьё уже упрекал мельницы в том, что они лишили работы сельскохозяйственных рабочих. Посол Франции в Голландии маркиз де Боннак в письме от 17 сентября 1754 г. требовал себе «доброго механика и притом способного раскрыть секрет различных мельниц и машин, кои употребляются в Амстердаме и избавляют от употребления труда множества людей»{1306}. Но как раз эти-то затраты, это употребление — надо ли их сокращать? И «механик» отправлен не будет.
Оставался, наконец, вопрос себестоимости: он в высшей степени интересовал капиталиста. Промышленная революция в хлопкопрядении уже широко продвинулась, а английские предприниматели, организовавшие прядение на фабриках, продолжали прибегать к ручному ткачеству. В самом деле, трудность всегда заключалась в том, чтобы снабжать ткачей нитью. С устранением этого «узкого места» зачем было стараться в свою очередь механизировать ткачество, благо труд на дому покрывал спрос? Потребуется, чтобы последний сильно возрос и в то же время усилились требования об увеличении заработной платы ткачей, для того чтобы решение вопроса о механизации ткачества стало неизбежным. Но поскольку тогда вознаграждение за ручное ткачество катастрофически упало, то можно было еще долго видеть, как предприниматели предпочитали ручной труд новой технике из простых соображений себестоимости. Можно задать себе вопрос, что бы произошло, если бы английский хлопковый бум остановился на полдороге… Так что любая инновация десяток, сотню раз оказывалась перед препятствием, которое надо было преодолевать. То была война упущенных возможностей. У меня будет случай еще раз повторить это по поводу невероятно медленного внедрения плавки чугуна на коксе, существенной, но неосознанной перипетии английской промышленной революции.
И все же, отметив пределы техники, ее очевидные возможности, не будем недооценивать ее роль, которая была первостепенной. В конечном счете в тот или иной момент все начинает зависеть от нее, от ее вмешательства, делающегося необходимым. Покуда повседневная жизнь без особых трудностей вращается на своей орбите, в рамках своих унаследованных структур, покуда общество довольствуется своим одеянием и чувствует себя в нем удобно, никакие экономические мотивы не побуждают к переменам. Проекты изобретателей (а они были всегда) остаются в эскизах. Но как раз тогда, когда дела больше не идут, когда общество упирается в потолок возможного, и делается само собой обязательным обращение в технике, пробуждается интерес к тысяче и одному лежащему втуне изобретению, среди которых нужно узнать наилучшее, то самое, которое разрушит препятствия и откроет иное будущее. Ибо всегда имеются сотни возможных новшеств, в общем и целом дремлющих, которые в один прекрасный день становится настоятельно необходимым разбудить.
Но не заслуживает ли лучшего объяснения картина сегодняшнего дня со времен спада 70-х годов? В числе прочих трудностей (сочетание безработицы и инфляции) — обнаружившаяся ненадежность нефтяной энергии, которая, как справедливо говорит Менш, рекомендует единственное решение: прибегнуть к инновации{1307}. Но пути, по которым направляются исследования и капиталовложения, были известны задолго до 1970 г.: солнечная энергия, использование битуминозных сланцев, геотермальной энергии и газа, получаемого от ферментации растений, или спирта в виде эрзаца бензина — все они были использованы во время последней войны, будучи быстро доведены умельцами до работоспособного состояния. Потом их забросили. Разница заключается в том, что сегодня великий всеобщий кризис (один из тех «кризисов века», к которым мы еще вернемся) поставил все развитые экономики в безвыходное положение: обновляй, либо умри, либо окажись в застое! Наверняка эти экономики выберут обновление. Подобный ультиматум, вне сомнения, предшествовал каждому из больших подъемов экономики, которые из века в век всегда имели поддержку со стороны техники. В этом смысле техника царит: именно она изменяет мир.
Глава 7Деньги
Коснуться денег означает подняться на более высокий уровень, на первый взгляд выйти за рамки плана этой книги. Однако же, если рассматривать всю совокупность фактов в более общей перспективе, денежное обращение предстает как инструмент, как структура и глубокая закономерность всякой слегка продвинувшейся системы обменов. И в особенности, где бы это ни происходило, деньги наслаивались на все экономические и социальные отношения. А вследствие этого они чудесный «индикатор»: по тому, как они обращаются, как их обращение затрудняется, по тому, как денежная система усложняется, или же по тому, как денег не хватает, можно довольно уверенно судить обо всей деятельности людей, вплоть до самых скромных явлений их жизни.
Деньги — это древняя реальность, или, лучше сказать, древнее техническое средство, предмет вожделений и внимания; и тем не менее они не переставали удивлять людей. Они казались последним таинственными и вызывающими тревогу. Прежде всего, они были сложны сами по себе: сопутствующая им денежная экономика нигде не сложилась окончательно, даже в такой стране, как Франция XVI и XVII вв., и даже еще в XVIII в. Она проникла лишь в определенные области и в отдельные секторы и продолжала затруднять функционирование других. Будучи новшеством, такая экономика была еще более непривычна тем, что она несла с собой, нежели сама по себе. Что же она принесла? Резкие колебания цен на товары первой необходимости; непонятные взаимоотношения, в которых человек больше не узнавал ни себя, ни свои привычки, ни свои старые ценности: его труд становился товаром, а сам он — «вещью».
Бретонские старики крестьяне в речах, что вкладывает в их уста Ноэль дю Фай (1548 г.), выражают свое удивление и свою растерянность. Если столь уменьшилось благосостояние в крестьянских домах, так это оттого, что «ни курам, ни гусям, считайте, не позволяют дорасти до наилучшего качества, что их не носят на продажу [т. е. определенно на городской рынок] иначе, как для того, чтобы отдать деньги либо господину адвокату, либо врачу (лицам… почти что неизвестным вчера): одному — дабы напакостить своему соседу, лишить его наследства или засадить в тюрьму; другому — чтобы излечить человека от лихорадки, прописать ему кровопускание (какового, благодарение богу, я ни разу не испытал) или же клистир. А от всего этого блаженной памяти покойная Тифэн Ла-Блуа (знахарка-костоправка) исцеляла без такой нескончаемой пачкотни, болтовни и противоядий, чуть ли не одним только «Отче наш». Но вот «заносят из городов в наши деревни» все эти пряности и кондитерские товары, от перца до «засахаренных груш», совершенно «неведомых» нашим предкам и вредных человеческому телу, но «без коих, однако, в нашем веке и пир не пир — невкусен, худо устроен и лишен приятности». И один из собеседников отвечает: «Богом клянусь, куманек, вы говорите истинную правду, мне сдается, будто очутился я в новом мире»{1308}. Речи туманные, но не лишенные ясности, и перечень таких высказываний можно продолжить по всей Европе.
Мартин ван Реймерсвале «Сборщики податей» (XVI в.). Национальная галерея. Лондон.(Фото Жиродона.)
По правде сказать, всякое общество старинной «постройки», которое открывает двери деньгам, рано или поздно утрачивает достигнутое равновесие и высвобождает силы, которые с этого момента слабо поддаются контролю. Новая игра смешивает карты, дает преимущество немногим, а остальных отбрасывает в неудачники. Под таким воздействием любое общество должно было обрести новый облик.
Расширение денежной экономики — это была все вновь и вновь возобновляющаяся драма как в странах, давно к ней привычных, так и в таких, куда она проникает заново, хоть они и не сразу это осознают: в османской Турции в конце XVI в. («бенефиции» спахиев — тимары — уступают место «чистой» частной собственности), в токугавской Японии, в то же время или около того ставшей жертвой типично городского и буржуазного по характеру кризиса. Но, коротко говоря, можно было бы прекрасно представить себе эти важнейшие процессы, изучив то, что происходит еще сегодня на наших глазах в некоторых развивающихся странах — скажем, в Тропической Африке, где в зависимости от случая больше 60 или 70 % обмена остается вне сферы денежного обращения. Какое-то время человек еще может там жить вне рыночной экономики, «как улитка в своей раковине». Но он оказывается как бы осужденным с отсрочкой приведения приговора в исполнение.
И именно таких условно осужденных, которым, впрочем, не избежать своей судьбы, прошлое беспрестанно нам показывает. То были довольно наивные осужденные, удивительно терпеливые. Жизнь била по ним со всех сторон — справа, слева, — а они не понимали порой, откуда нанесен удар. Существовали арендная плата, плата за жилье, пошлины, обложенная габелью соль, обязательные закупки на городских рынках, подати. И эти требования так или иначе надлежало оплачивать звонкой монетой, а если не было серебряной монеты, то по меньшей мере медной. Бретонский арендатор г-жи де Севинье 15 июня 1680 г. доставил ей свою арендную плату: тяжелейший груз медных денье, всего на сумму 30 ливров{1309}. Пошлины на соль, долгое время взимавшиеся натурой, стали во Франции в обязательном порядке выплачиваться в деньгах после эдикта от 9 марта 1547 г., принятого по наущению оптовых торговцев солью{1310}.
«Звонкая» монета тысячами путей внедрялась в повседневную жизнь. Государство нового времени было крупным ее поставщиком (налоги, денежные выплаты наемникам, жалованье должностным лицам) и извлекало (не одно оно!) немалую выгоду из смены ее владельцев. Обладателей выгодных мест было довольно много: тут и сборщик чрезвычайного налога, и сборщик габели и ростовщик, и собственник, и крупный купец-предприниматель и «финансист». Их сети были раскинуты повсюду. И естественно, такие богачи нового рода, как и сегодняшние, не вызывали симпатии. В музеях на нас смотрят с картин лица тех, кто оперировал деньгами; и не единожды художник выражал ненависть и п