Фото М. Кабо.)
Франсуа Ла Буллэ, путешественник XVII в., сообщает, скажем, что в Черкесии и Мегрелии, т. е. между южными районами Кавказа и Черным морем, «чеканная монета вовсе не имеет хождения». Там практиковали лишь натуральный обмен, и дань, которую государь Мегрелии ежегодно выплачивает Великому Турку, — это дань «тканями и рабами». Посол, которому поручалось доставить эту дань в Стамбул, стоял перед специфической проблемой: как оплатить расходы на свое пребывание в турецкой столице? Действительно, свита его состояла из тридцати или сорока невольников, которых он продавал одного за другим, за исключением своего секретаря, с которым разлучается лишь при последней крайности, добавляет Ла Буллэ. После чего посол «возвращается в свою страну в одиночку»{1334}.
Столь же многозначителен и пример Руси. В начале XV в. в Новгороде «пользовались еще… только мелкой татарской монетой, частями куньих шкурок, кусками кожи с тисненной печатью. Лишь в 1425 г. начали чеканить очень грубую серебряную монету. А ведь Новгород опережал экономику Руси, внутри которой обмен долгое время совершался в натуральной форме»{1335}. Пришлось дожидаться XVI в., когда появились немецкая монета и слитки (ведь торговый баланс Руси был положительным), чтобы приступили к регулярной чеканке монеты. Притом в скромных размерах, а нередко чеканка монеты зависела еще от частной инициативы. В необъятной стране тут и там сохранялся натуральный обмен. И только с царствования Петра Великого области, до того изолированные, вступили в контакт друг с другом. Отставание России от Запада отрицать невозможно: имевшие решающее значение золотые запасы Сибири стали по-настоящему разрабатываться лишь с 1820 г.{1336}
В высшей степени примечательное зрелище представляла и колониальная Америка. Денежная экономика утвердилась только в крупных городах горнодобывающих стран — Мексики, Перу — и в районах, лежащих ближе к Европе, — на Антильских островах и в Бразилии (последняя вскоре оказалась в привилегированном положении из-за своих месторождений золота). Это не была совершенная денежная экономика, — отнюдь нет! — но цены в ней колебались, что было признаком уже определенной экономической зрелости, тогда как до XIX в. цены не колебались ни в Аргентине, ни в Чили (которая, однако, поставляла серебро и медь){1337}. Эти цены обнаруживали необыкновенную устойчивость, их можно было бы назвать мертворожденными. По всему Американскому континенту товары зачастую обменивались на товары. Феодальные или полуфеодальные пожалования колониальных правительств служили признаком слабого распространения звонкой монеты. Естественно, что играли свою роль несовершенные денежные знаки: куски меди — в Чили, табак — в Виргинии, «деньги-карточки» («argent de carte») — во французской Канаде, тлакос (tlacos) — в Новой Испании{1338}. Такие «тлакос» (слово мексиканское) считались за 1/8 реала. То были мелкие монеты, созданные розничными торговцами, хозяевами тех mestizas, мелких лавочек, в которых продавали все: от хлеба и водки до китайских шелковых тканей. Каждый из таких лавочников выпускал свою разменную монету с собственным клеймом — деревянную, свинцовую, медную. При случае такие жетоны обменивались на настоящие серебряные песо и обращались среди мелкоты; иные из них терялись, и все они годились для спекуляций, нередко грязных. Если дело происходило таким образом, то потому, что серебряные деньги были только крупного достоинства; они, по правде говоря, обращались выше уровня, доступного простым людям. А кроме того, каждая эскадра, приходившая в Испанию, изымала из американских владений весь их белый металл. И наконец, попытка создать медную монету в 1542 г. провалилась{1339}. Так что приходилось вынужденно довольствоваться порочной системой, почти что первобытными деньгами. Не то ли самое произошло во Франции в XIV в.? Выплаты выкупа за Иоанна Доброго оказалось достаточно, чтобы лишить страну ее наличных денег. И тогда король стал выпускать кожаную монету, которую он выкупит несколькими годами позднее!
Денежный билет, выпущенный 3 февраля 1690 г. колонией Массачусетс в Новой Англии. Из Архива фирмы Молсон в Монреале, которая любезно предоставила мне его копию.
Те же трудности были и в английских колониях, как до, так и после их освобождения. В ноябре 1721 г. филадельфийский купец писал одному из своих корреспондентов, обосновавшемуся на Мадейре: «Я намеревался отправить немного пшеницы, но здешние кредиторы колеблются, а деньги настолько редки, что мы попадаем, а вернее сказать, уже некоторое время находимся в тисках из-за отсутствия платежных средств, без коих торговля — это занятие, полное неожиданностей»{1340}. В повседневном обмене стремились избегать таких «неожиданностей». В 1791 г. Клавьер и Бриссо, более чем известные действующие лица нашей Революции, отметили в своей книге о Соединенных Штатах чрезвычайную распространенность натурального обмена. «Вместо денег, все время уходящих и возвращающихся в одни и те же руки, — писали они с восхищением, — там в деревнях взаимно удовлетворяют потребности друг друга прямым обменом. Портной, кожевник приезжают изготовлять изделия своего ремесла к земледельцу, который имеет нужду в этих изделиях и который чаще всего доставляет им материал и оплачивает труд продовольствием. Этот вид обменов распространяется на многие предметы; с той и с другой стороны записывают, что дают и что получают, и в конце года с очень небольшим количеством наличности рассчитываются за великое множество разных обменов, которые в Европе производились бы только с большим количеством денег». И таким вот образом создавалось «великое средство обращения без наличности»{1341}.
Такое похвальное слово натуральному обмену и оплате услуг натурой как свидетельству прогрессивного своеобразия молодой Америки довольно забавно. В XVII и еще в XVIII в. оплата натурой была еще весьма частой в Европе, где она была пережитком прошлого, когда такие обмены были правилом. Невозможно перечислить вслед за Альфредом Допшем{1342} всех этих золингенских ножовщиков, горняков, пфорцгеймских ткачей, шварцвальдских крестьян-часовщиков — и те и другие оплачивались натурой: продовольствием, солью, тканями, латунной проволокой, мерами зерна; все такие продукты оценивались по крайне завышенной цене. То была Trucksystem (в общем, натуральный обмен), которую в XV в. столь же хорошо, как и Германия, знали Голландия, Англия, Франция. Даже немецкие «должностные лица» Империи, и уж тем более муниципальные служащие, получали часть своего жалованья натурой. А скольким школьным учителям еще в прошлом столетии платили птицей, сливочным маслом, пшеницей!{1343} В индийских деревнях тоже во все времена оплачивали своих ремесленников (в ремесленных кастах дело наследовалось от отца к сыну) продовольствием, а в портах Леванта baratto, натуральный обмен, с XV в. был благоразумным правилом всех крупных купцов, во всяком случае всякий раз, когда им представлялась для этого возможность. И несомненно, что, именно следуя этой традиции натурального обмена, такие специалисты в области кредита, как генуэзцы XVI в., сообразили превратить так называемые безансонские ярмарки, где оплачивались векселя со всей Европы, в подлинные центры клиринговых расчетов еще до того, как появилось само это слово. В 1604 г. некий венецианец был поражен теми миллионами дукатов, что переходили из рук в руки в Плезансе, где проводились такие ярмарки, притом что в завершение не видно было ничего, кроме нескольких горсточек экю, «золотых и в золоте»{1344}, т. е. реальных денег.
За пределами Европы: экономики и металлическая монета в младенческом возрасте
Япония, страны ислама, Индия и Китай занимают промежуточное положение между Европой и первобытной экономикой — на полпути развития активных и завершенных товарно-денежных отношений.
В Японии денежная экономика расцвела с наступлением XVII в. Однако обращение золотых, серебряных и медных монет почти не затронуло там массы населения. Древние деньги, представленные рисом, продолжали функционировать, грузы селедки по-прежнему обменивались на грузы риса. Но трансформация шла своим путем. У крестьян скоро оказалось достаточно медной монеты для того, чтобы платить ею подати с полей, засеянных не рисом (на остальных действовала старинная система барщинных работ и натуральной ренты). В западной части Японии во владениях сёгуна треть крестьянских повинностей будет оплачиваться деньгами. Некоторые даймё (крупные князья) вскоре располагали такой большой массой золота и серебра, что платили своим самураям (служившим у них дворянам) белой или желтой монетой. Это развитие шло медленно из-за грубого вмешательства властей, из-за того, что умы были настроены враждебно по отношению к новой системе, а самурайская этика запрещала своим приверженцам думать и даже говорить о деньгах{1345}. Крестьянскому и феодальному миру противостояла Япония по меньшей мере тройной денежной системы — правительственная, купеческая и городская, Япония на самом-то деле революционная. Бесспорными признаками достижения определенной зрелости были колебания цен (о которых нам известно), в особенности цен на рис, и колебания денежных повинностей крестьян, или, если угодно, резкая девальвация 1695 г., на которую сёгун решился в надежде «приумножить монету»{1346}.
Страны ислама, лежавшие между Атлантикой и Индией, располагали денежной системой, однако старинной и остававшейся замкнутой в своих традициях. Развитие ее происходило лишь к выгоде Ирана, активного перекрестка торговых путей, Османской империи и города, бывшего исключением, — Стамбула. В XVIII в. в этой огромной столице прейскуранты фиксировали в национальных валютах цены товаров и таможенные пошлины ad valorem; здесь осуществлялись переводные операции на Амстердам, Ливорно, Марсель, Лондон, Венецию, Вену…
В обращении были золотые монеты — султанины, именовавшиеся еще фондук, или фондукки (fondue, fonducchi): целая монета, половина и четверть ее; серебряные монеты — турецкие пиастры, так называемые груш, или круш (grouch, qrouch); разменными монетами служили пара (para) и аспре (aspre). Султанин стоил 5 пиастров, пиастр — 40 пара, пара — 3 аспре; самой мелкой реальной монетой (серебряной и медной) в обращении был менкир (menhir), или гедуки (gieduki), стоивший четверть аспре. Это стамбульское денежное обращение сказывалось далеко — в Египте и в Индии через Басру, Багдад, Мосул, Алеппо, Дамаск, где оживленную торговлю вели колонии армянских купцов. Все это не вызывает сомнений. Наблюдалась с очевидностью определенная порча монеты, монеты иноземные ценились выше османских: венецианский золотой цехин стоил пять с половиной пиастров, голландский талер и рагузинское скудо (серебряные монеты) котировались в 60 пара, а за прекрасный австрийский талер, называвшийся кара груш («черный груш»), давали при обмене 101, а то и 102 пара{1347}. Уже в 1668 г. один венецианский документ отмечал, что можно выгадать до 30 % на испанских реалах, отправленных в Египет. Другой документ, от 1671 г., сообщает, что на отправке в Стамбул цехинов, или онгари, купленных в Венеции, можно было получить прибыль от 12 до 17,5 %{1348}. Таким образом, Турецкая империя расставляла силки на западную монету, та была необходима ей для ее собственного денежного обращения; турки предъявляли спрос.
Вступал в игру и дополнительный интерес: на Леванте «все [прибывающие] монеты без разбора идут в переплавку и, превращенные в слитки, отправляются в Персию и в Индию»; впоследствии они появятся в форме отчеканенных персидских ларинов или индийских рупий{1349}. По крайней мере так утверждал один французский текст 1686 г. Тем не менее как до, так и после этой даты западные монеты целехонькими приходили что в Исфахан, что в Дели. Для купцов трудность состояла в том, что в Персии вся монета, какую они ввозили, должна была доставляться на монетный двор и перечеканиваться в ларины. В этом случае купцы теряли на стоимости самой чеканки. Вплоть до 1620 г. ларин, своего рода международная монета на Дальнем Востоке, ценился там выше реальной стоимости, так что одно уравновешивало другое. Но на протяжении XVII в. ларин все больше утрачивал такое преимущество в пользу реала, так что во времена Тавернье многие купцы старались накопить в Персии реалы и контрабандой вывозили их для своих операций в Индии, что благоприятствовало обширной караванной торговле и морской торговле в Персидском заливе{1350}.
Индийский субконтинент давно, еще до нашей эры, был знаком с золотыми и серебряными монетами. На протяжении тех столетий, что нас занимают, там произошли три подъема денежной экономики — в XIII, XVI и XVIII вв. Ни один не стал завершенным и объединяющим, и худо ли, хорошо ли, но сохранилась противоположность между Севером (который, начиная с долин Инда и Ганга, был зоной мусульманского господства) и Югом полуострова, где выжили индуистские царства, в том числе и долго процветавшее царство Виджаянагар. На Севере существовал (когда он существовал) биметаллизм серебра и меди; нижний уровень, «медный», был куда более важен. Серебряные монеты, рупии или их части, когда круглые, когда квадратные, появились в XVI в. Они затрагивали лишь верхушку экономической жизни: ниже функционировала медь, да еще горький миндаль, любопытная примитивная монета, происходившая из Ирана. Чеканенные Акбаром золотые монеты — мохуры (mohurs) — по существу, в обращение не поступали{1351}. Не так обстояло дело на Юге, где золото служило основной монетой в Декане; на более низком уровне небольшое количество серебра и меди дополняло монеты-раковины{1352}. Золотые монеты — это были, выражаясь языком Запада, «пагоды»: монеты малого диаметра, но большой толщины, которые «стоят [в 1695 г.] столько же, сколько венецианский цехин», и металл которых чище, нежели «металл испанских пистолей»{1353}.
В XVIII в. в монетном обращении сохранялся хаос. Чеканка распределялась между бесчисленными монетными дворами: самым важным, но не единственным, был монетный двор в Сурате, крупном порту на Гуджаратском побережье. При равной пробе металла монете местной чеканки оказывалось предпочтение перед прочими. Так как чеканка производилась часто, небескорыстное вмешательство государей искусственно завышало цену новой монеты, даже если она бывала хуже старой, что случалось нередко. Так что в 1695 г. Джемелли Карери советовал купцам перечеканивать их серебряную монету «на здешних монетных дворах… а особенно, чтобы клеймо было этого же года, иначе потеряешь полпроцента. Такие услуги по чеканке серебра встречаешь во всех городах, кои находятся на границах владений Великого Могола»{1354}.
И наконец, Индия практически не производила ни золота, ни серебра, ни меди, ни каури. Чужая монета приходила в страну через ее никогда не закрывавшиеся ворота и поставляла Индии основную долю ее «монетного сырья». Португальцы, ободренные этим хаосом, станут чеканить монету, конкурировавшую с монетой индийской. Точно так же вплоть до 1788 г. будут существовать батавийская рупия, да еще и персидские рупии. Но систематический отток драгоценных металлов со всего мира к выгоде Великого Могола и его державы продолжался. «Читателю надлежит принять во внимание, — пояснял в 1695 г. некий путешественник, — что все золото и серебро, что обращается в мире, в конечном счете устремляется к Моголу как к своему центру. Известно, что то, что вывозят из Америки, обойдя несколько европейских королевств, идет через Смирну по шелковому пути частью в Турцию, а частью в Персию. Но турки не могут обойтись без кофе, каковое поступает из Йемена или Счастливой Аравии; арабы, персы и турки не могут обходиться также и без индийских товаров. Это ведет к тому, что они отправляют крупные денежные суммы по Красному морю в Моху (Мокка) возле Баб-эль-Мандебского пролива, в Басру, в глубине Персидского залива, в Бендер-Аббас и Гоммерон (Камрун), а оттуда везут их на своих кораблях в Индию». Точно так же все закупки голландцев, англичан и португальцев в Индии производились на золото и серебро, ибо «только за наличные деньги можно купить у индийцев товары, которые хочешь везти в Европу»{1355}.
Это едва ли преувеличенная картина. Но, так как ничто не достается даром, Индия должна была без конца расплачиваться своими драгоценными металлами. Это служило одной из причин ее трудной жизни, а также и расцвета «компенсировавших» производств, в частности текстильного в Гуджарате, подлинной движущей силы индийской экономики еще до появления Васко да Гамы. Происходил активный вывоз товаров в близлежащие и отдаленные страны. Гуджарат с его хлопкоткачеством следует себе представлять выглядевшим по образу и подобию производящих шерстяные ткани Нидерландов в средние века. С XVI в. это ткачество вызвало огромный подъем ремесленного производства, который захватил и районы, прилегающие к Гангу. В XVIII в. хлопковые ткани, ситцы («indiennes»), ввозимые в больших количествах купцами, будут наводнять Европу до той поры, пока она не предпочтет изготовлять их сама и не сделается их конкурентом.
Денежная история Индии довольно логично следовала за продвижением Запада: ее монетой управляли на расстоянии. Все происходило так, словно для того, чтобы возобновить после 1542 г. чеканку серебра в Индии, понадобилось дожидаться прибытия в Европу, а затем утечки из нее американского белого металла. В. Магальяйс Годинью подробно рассказал, как рупии чеканили из испанских реалов и персидских ларинов (которые часто сами бывали переплавленными реалами). Так же точно золотая монета — это повторно использованное португальское золото, происходившее из Африки, испанское золото из Америки, а всего более — венецианские цехины{1356}. Этот новый приток потряс старую ситуацию в денежной сфере, опиравшуюся на сравнительно скромное обеспечение драгоценными металлами азиатско-африканского происхождения (золото из Китая, Суматры и Мономотапы, японское и персидское серебро) и средиземноморского (венецианские золото и серебро). Плюс к этому — тоже скромные количества меди, приходившей с Запада по Красному морю. И плюс обилие псевдоденег: каури в Бенгалии и других местах, горький миндаль, ввозившийся в Гуджарат из Ирана. Медное обращение, как и циркуляция золота и серебра, было нарушено, в данном случае — массовым ввозом меди из Португалии, который весь поглощала могольская Индия. И так до того времени, когда медь стала редкостью в Лиссабоне, а затем после 1580 г. полностью пропала{1357}. Тогда мы увидим в Индии медный голод, несмотря на замену прежних поставок поставками китайской и японской меди. После правления Джахангира, около 1627 г., выпуск медной монеты в могольской Индии, до того обильный, замедлился, и серебро стало играть все большую роль в сделках, тогда как роль каури вновь возросла из-за необходимости частично заменить медные пайсы (paysahs){1358}.
Будучи сам по себе огромным массивом, Китай может быть понят лишь в окружении соседствующих с ним примитивных экономик, от которых он зависит: Тибета, Японии (почти что до XVI в.), Индонезии, Индокитая. Как исключения, подтверждающие правило, следует изъять из такой общей оценки окружавших его примитивных хозяйственных систем Малакку — узел торговых связей, куда деньги стекались сами собой; западную оконечность Суматры с ее городами, золотом и пряностями; довольно густо уже заселенный остров Ява, где медная монета caixas, была сделана по китайскому образцу. Хотя Ява только вступала еще в начальную стадию своей денежной системы.
Итак, Китай жил рядом со странами, пребывавшими в «детском» возрасте: в Японии деньгами долго служил рис; в Индонезии и Индокитае ими были китайские caixas, привозные или воспроизведенные на месте, или медные «гонги», или золотой песок на вес, или же оловянные или медные гирьки; а в Тибете эту роль играл наряду с золотым песком привезенный с далекого Запада коралл.
Все это объясняло отставание самого Китая и в то же время известную замкнутость его денежной системы, занимавшей «господствующее» положение. Китай мог без угрозы для себя позволить себе неторопливое развитие денежного обращения: ему достаточно было стоять выше своих соседей. Выделим, однако, гениальное решение — бумажные деньги, которые в целом продержались с далекого IX и по XIV в.; решение это было особенно действенным в монгольские времена, когда Китай на путях через Центральную Азию оказался открыт одновременно для мира степей, для мусульманских стран и для Запада. Бумажные деньги, помимо тех внутренних удобств, какие они представляли при платежах между провинциями, позволили сохранить серебро для тех затрат металла, каких требовала эта торговля со Средней Азией и с европейским Западом (заметим мимоходом как отклонение, что Китай тогда экспортировал белый металл). Именно бумажными деньгами император взимал определенные налоги, бумажными деньгами, на которые, как напоминает Пеголотти, иноземные купцы должны были обменивать свою звонкую монету, каковую им возвращали при выезде из страны{1359}. Использование бумаги станет ответом китайцев на конъюнктуру XIII–XIV вв., способом преодолеть трудности, присущие архаичной форме обращения тяжелых медных или железных caixas, и оживить внешнюю торговлю на шелковом пути.
Слева: китайская «банкнота» XIV в. Выпущена первым императором династии Мин. Собрание Ж. Лиона. (Фото Жиродона.)
Справа (сверху вниз): монеты минской эпохи XIV, XV, XVII вв. Музей Чернуски, Париж.
Но со спадом XIV в. и с победой крестьянской «жакерии», которая привела к власти национальную династию Мин, великий монгольский путь на Запад был нарушен. Эмиссия бумажных денег продолжалась, но стала ощутимой инфляция. В 1378 г. 17 бумажных caixas стоили 13 caixas медью. А через семьдесят лет, в 1448 г., требовалось отдать тысячу бумажек за 3 caixas в монете. Такая инфляция с тем большей легкостью нанесла удар бумаге, что последняя напоминала о ненавистном режиме монголов. Государство от нее отказалось, и только местные банки еще поддерживали бумажные деньги в обращении для локальных надобностей. С того времени в Китае была только одна монета — его caixas, или caches, или, как говорили европейцы, медные sapèques. Будучи старым изобретением, появившимся за двести лет до н. э., они на протяжении веков несколько видоизменились и устояли против сильной конкуренции со стороны соли, зерна и еще более серьезной — со стороны шелка (в VIII в.), и против вновь возникшей конкуренции со стороны риса в XV в., когда исчезли бумажные деньги{1360}. В начале минской эпохи это были монеты из смеси меди со свинцом (4 части свинца на 6 частей меди), «что приводит к тому, что их легко можно сломать пальцами», с клеймом на одной только стороне, круглые по форме, с квадратной дыркой, через которую пропускалась бечевка, позволявшая собирать их в снизки по 100 или по 1000 штук. Отец де Магальянш, который умер в 1677 г. и книга которого вышла в 1688 г., отмечал: «Обычно за одно экю, или китайский таэль, дают связку в тысячу денье; и такой обмен производится в банках и в уличных будках, для сего предназначенных». Вполне очевидно, что китайские «денье» не могли использоваться для всех операций, будучи слишком мелкой единицей. Своего рода более крупной монетой, стоявшей над ними, было весовое серебро. Речь шла (что касается золота, игравшего весьма ограниченную роль, и серебра) не о монетах, а о слитках «в форме маленькой лодочки; в Макао их называют paes, золотыми или серебряными хлебцами». Те и другие, продолжал отец де Магальянш, имеют различную ценность. «Золотые хлебцы стоят одно, два, десять и даже двадцать экю; а серебряные существуют в пол-экю, одно экю, десять, двадцать, пятьдесят, а иногда — в сто и триста экю»{1361}. Португальский иезуит упорно говорит о денье и экю, но язык его вполне ясен. Уточним только, что таэль («экю») был чаще всего расчетной монетой (monnaie de compte); к этому выражению мы через несколько страниц вернемся.
В действительности на этом верхнем уровне значение имел только серебряный слиток. «Белый как снег», потому что к нему примешивали сурьму, такой слиток был в Китае важнейшим средством при крупных обменах, настолько, что при Минах (1368–1644 гг.) оживилась товарно-денежная экономика, стремившаяся расширить свою сферу и умножить число своих услуг. Вспомним о лихорадке, связанной с китайскими угольными копями (1596 г.), и об огромном скандале, который из нее воспоследовал в 1605 г. Спрос на серебро был тогда таков, что оно обменивалось на золото по курсу, доходившему до 5:1. Когда манильские галионы установили связь с Новой Испанией через Тихий океан, китайские джонки спешили им навстречу. В Маниле любой товар обменивался только на белый металл Мексики, в целом на миллион песо в год{1362}. Китайцы, писал Себастьян Манрике, «сошли бы в преисподнюю, чтобы найти там новые товары для обмена их на столь страстно вожделенные реалы. Они доходят до того, что на своем скверном испанском языке говорят «piata sa sangre», т. е. «серебро — это кровь»{1363}.
В повседневной реальности серебряные хлебцы не могли каждый раз быть использованы целиком. Покупатели «разрезают их стальными ножницами, которые носят для сей цели, и делят хлебцы на более крупные или более мелкие монетки, [т. е. кусочки], смотря по цене покупки». Каждый такой кусочек должен был взвешиваться; и покупатель и продавец пользовались небольшим безменом. Один европеец говорил между 1733 и 1735 гг.: «Нет почти ни одного китайца, каким бы нищим он ни был, который не носил бы с собой ножницы и маленькие весы. Первые служат для разрезания золота и серебра и называются трапелин (trapelin), а вторые, которые служат для взвешивания металлов, именуются лидань (litan). Китайцы столь ловки в таких делах, что зачастую отрезают на два лиара серебра или на пять су золота настолько точно, что вторично резать не приходится»{1364}.
На пекинских улицах: купец с огромными ножницами для резки серебряных слитков и безмен для взвешивания кусочков серебра.
Те же самые детали мы находим и столетием раньше у отца де Лас Кортеса, который в 1626 г. поражался удивительному знакомству всех китайцев с таким странным платежным средством. Нет ребенка, говорит он, который не умел бы определить стоимость металла в слитке и большую и меньшую его чистоту. Мельчайшие крохи металла подбираются при помощи наполненного воском своего рода бубенчика, который они носят на поясе. Когда стружка собирается в нем в довольно большом количестве, достаточно велеть растопить воск{1365}. Следовало ли восторгаться такой системой? Первый наш очевидец не колебался. «Ежели поразмыслить о множественности видов нашей европейской монеты, — писал он, — то я полагаю, что для китайцев не иметь ее ни в золоте, ни в серебре — большое преимущество. Причина сего, по моему мнению, заключена в том, что, коль скоро металлы эти считаются в Китае товарами, количество их, каковое туда ввозится, не может вызвать столь большого роста цен на продовольствие и прочие товары, как в стране, где весьма обычны деньги в виде чеканенной монеты…» И наш энтузиаст добавлял: «А впрочем, цены всех вещей в Китае так хорошо отрегулированы, что там почти не покупают вещи по цене, превышающей обычную их цену. Только европейцы становятся жертвами собственной доверчивости. Ибо китайцы постоянно им продают то, что те покупают, дороже обычных местных цен»{1366}.
Правда, слишком обширный Китай не был наводнен серебром, что бы ни говорили об этом многие историки, описывавшие его как «всасывающий насос» для белого металла со всего мира. Доказательства? Да огромная покупательная способность простой монетки в восемь реалов! Что такая монетка стоила от 700 до 1100 caixas (в зависимости от провинции и от разной, но все же единой имеющей там хождение монеты), мало что нам говорит. Но на одну такую мелкую серебряную монету в 1695 г. «можно в течение шести месяцев иметь лучший хлеб в мире»: речь явно шла о потреблении одного человека, в данном случае — путешественника с Запада, который использовал к своей выгоде необычайно низкую цену пшеничной муки, которая в Китае мало ценилась. Но в конце концов за такую маленькую серебряную монетку, выплачиваемую ежемесячно, тот же самый путешественник мог бы нанять и китайского слугу, «дабы готовить пищу», а за один таэль (т. е. 1000 caixas, в то время примерно эквивалентные «восьмерной» монете) обеспечить себе услуги китайца-слуги «зрелого» возраста, который получал сверх того единовременно «четыре восьмерные монеты на пропитание своего семейства», пока он будет сопровождать нашего путешественника, а именно Карери, до Пекина{1367}.
Торговец бечевками для нанизывания мелкой монеты (sapèques). См. на иллюстрации (с. 482) такие монетки с отверстием в центре и их изображение на «банкноте» в виде нанизанных на бечевку связок. Национальная библиотека, Кабинет эстампов.
Надлежит учитывать также небывалую тезаврацию, просто колоссальную со стороны императорского казначейства (не говоря уж о накоплении сокровищ богачами и чиновниками-казнокрадами). Тем не менее эта неподвижная масса серебра частично зависела от решений и мер правительства, а оно ее использовало для воздействия на цены. Именно это объясняет переписка отцов-иезуитов в 1779 г. По их словам, ценность серебра по отношению к вещам при династии Цин изменилась, читай — цены в общем возросли. А кроме того, было ли серебро монетой в строгом смысле слова или не было (а оно, конечно, ею не было), но Китай жил в условиях некоей разновидности серебряно-медного биметаллизма. Внутренним курсом был тот, что устанавливался между «сапеками», с одной стороны, и китайской «унцией» серебра, или серебряным песо в восемь реалов, которое продавал западный купец, — с другой. И ведь такой курс обмена серебра на медь варьировал в зависимости от дней, времен года, лет, а прежде всего — от выпуска в обращение серебра или меди по распоряжению императорского правительства. Целью последнего было поддерживать нормальное денежное обращение и всякий раз, когда это бывало необходимо, вводить соотношение меди и серебра в обычные рамки, выпуская из императорской казны серебро, если оно делалось слишком дорогим, или медь — в противоположном случае. Китайские иезуиты говорили: «Наше правительство понижает или повышает курс серебра и монеты по отношению друг к другу… Оно обеспечило себе контроль над этим богатством во всей империи». Такой контроль был тем более легок, что государство владело в Китае всеми медными рудниками{1368}.
Следовательно, нельзя сказать, будто деньги в Китае были индифферентным, нейтральным орудием, а цены — всегда поразительно стабильными. Известно, что некоторые цены находились в движении, и в частности цены на рис. В XVIII в. цены в Кантоне поднимутся под воздействием европейской торговли вследствие двойной — в сфере монеты и бумажных денег — революции, которая исподволь, глубоко внедрилась во всей старинной экономике Срединной империи{1369}. Хозяйство прибрежных районов — «экономика пиастра» — опрокинуло хозяйство внутренних областей — «экономику сапека». А последняя в основе своей отнюдь не была такой инертной и спокойной, как это обычно предполагают.
После сказанного читатель, несомненно, примет наш взгляд на вещи: с точки зрения денежного обращения Китай был более примитивным, менее утонченным, нежели Индия. Но его система отличалась совсем иной устойчивостью и очевидным единством. У Китая были не такие деньги, как у всех.