личных впечатлений констатировал: «Чеканенные деньги совершенно отсутствуют в Херсоне и в Крыму: здесь видишь лишь медную монету и бумажные деньги, которые не обращаются из-за отсутствия средств дисконтирования». Дело было в том, что русские только-только заняли Крым и добились от Турции открытия проливов. И понадобятся еще годы, чтобы украинская пшеница стала регулярно экспортироваться по Черному морю. А до того кому бы пришло в голову организовать в Херсоне учет векселей?
Денежная техника, как и все виды техники, отвечает, следовательно, на потребности, длительно, упорно и ясно выражаемые. Чем более страна была развита экономически, тем более расширяла она гамму своих денежных и кредитных инструментов. И в самом деле, в международном денежном единстве общества имели каждое свое место: одни-привилегированное, другие тащились в хвосте, а третьи терпели тяжкую кару. Деньги — единство мира, но они и мировая несправедливость.
Люди не так уж не осознавали это разделение и последствия, какие оно за собой влекло (ибо деньги стекаются на службу к владеющим технологией их обращения), как можно было бы думать. Эссеист Ван Аудермелен заметил в 1778 г., что, читая авторов его времени, «можно было бы сказать, что есть нации, каковые со временем должны стать крайне могущественными, и такие, что совершенно обнищают»{1423}. А полутора столетиями раньше, в 1620 г., Сципион де Грамон писал: «Деньги, говорили семь греческих мудрецов, суть кровь и душа людей; и тот, у кого их нет, свершает свой путь, подобно мертвецу среди живых»{1424}.
Глава 8Города
Города — это как бы электрические трансформаторы: они повышают напряжение, ускоряют обмен, они беспрестанно вершат жизнь людей. Разве не родились они из самого древнего, самого революционного из всех разделений труда: полей, с одной стороны, и так называемых городских видов деятельности, с другой? «Противоположность между городом и деревней начинается вместе с переходом от варварства к цивилизации, от племенного строя к государству, от местной ограниченности к нации и проходит через всю историю цивилизации вплоть до нашего времени…» К. Маркс написал это во времена молодости{1425}.
Город — как бы цезура, разрыв, [новая] судьба мира. Когда он возникает, неся с собою письменность, то открывает двери того, что мы называем историей. Когда с наступлением XI в. город возродился в Европе, началось возвышение небольшого континента. Как только он расцветает в Италии, наступает Возрождение. Так было со времен городских общин, полисов классической Греции, со времен медины в эпоху мусульманского завоевания и до наших дней. Все поворотные моменты роста выражались во взрыве урбанизации.
Что же касается постановки вопроса о том, были ли города причиной, истоком роста, то он в такой же мере бесполезен, как и вопрос о том, несет ли капитализм ответственность за экономический подъем XVIII в. или за промышленную революцию. Здесь в полной мере действовала столь дорогая сердцу Жоржа Гурвича «обоюдность перспектив». Город настолько же порождал подъем, насколько бывал порожден последним. Но что несомненно, так это то, что, даже когда город и не порождал подъем целиком, он обращал его к своей выгоде. И что такая игра в городе обнаруживается легче, нежели в любом ином месте.
Город как таковой
Город, где бы он ни находился, всегда предполагает определенное число реальностей и процессов, притом с несомненной регулярностью. Не существовало города без непременного разделения труда и не бывало сколько-нибудь продвинувшегося разделения труда без вмешательства города. Не бывало города без рынка и не было региональных или национальных рынков без городов. Часто говорят о роли города в развитии и диверсификации потребления, но очень редко — о таком важнейшем, несмотря ни на что, факте, что даже самый бедный горожанин обязательно снабжался через рынок, что город в целом делал рынок всеобщим явлением. Но ведь как раз там и проходил фундаментальный водораздел между обществами и экономиками, где они оказывались по одну или по другую сторону границы рынка (я еще вернусь к этому). Наконец, не существовало городов без власти, одновременно и защищающей и принуждающей, какова бы ни была форма такой власти, какая бы социальная группа ее ни воплощала. А если власть существовала вне пределов города, то в нем она приобретала дополнительное измерение, получала совершенно иное по характеру поле деятельности. И наконец, не бывало выхода в [окружающий] мир, не бывало дальних обменов без городов.
Именно в этом смысле я мог написать с десяток лет назад{1426} — и придерживаюсь такого взгляда и сегодня, невзирая на изящную критику Ф. Абрамса{1427}, — что «город всегда город», где бы он ни располагался как в пространстве, так и во времени. Это никоим образом не означает, что все города были похожи друг на друга. Но если отвлечься от очень разных самобытных черт, все они обязательно говорили на одном и том же в своей основе языке: это был непрерывный диалог с деревней, первая необходимость повседневной жизни; пополнение людьми было столь же необходимо для города, как вода для мельничного колеса; одними и теми же были неизменное высокомерие городов, их стремление отличаться от других, их обязательное расположение в центре сети более или менее дальних связей, их сочленение со своими предместьями и с другими городами. Ибо никакой город никогда не предстает перед нами без «сопровождения» других. Одни города были господами, другие — слугами или даже рабами; они образовывали и сохраняли определенную иерархию, как в Европе, так и в Китае или других странах.
Как необычная концентрация людей, домов, близко друг к другу расположенных, порой примыкающих стена к стене, город был аномалией в смысле населенности. Не то чтобы он всегда бывал полон народу или выглядел «волнующимся человеческим морем», как говорил Ибн Баттута, восхищаясь Каиром, с его 12 тыс. водоносов и тысячами наемных погонщиков верблюдов{1428}. Существовали города, едва зарождавшиеся, и иные поселки превосходили их числом жителей, как, скажем, огромные деревни России в прошлом и ныне, как «сельские городки» итальянского Юга (Mezzogiorno) или юга Андалусии, или созвездия яванских деревушек, образующих неплотную ткань на этом и «поныне деревенском острове». Но таким разбухшим и даже сливавшимся друг с другом деревням не обязательно суждено было сделаться городами.
Вид г. Брив (департамент Коррез) с воздуха: пример города с запутанными улочками, наследием средневековья. (Фото Министерства жилищного строительства.)
Ибо значение имело не только количество. Город, существует как город лишь в противопоставлении образу жизни более низкому, чем его. Это правило не знает исключений, и никакие привилегии его заменить не в состоянии. Не было ни одного города, ни одного городишки, у которого не было бы своих деревень, своего подчиненного клочка сельской жизни, который бы не навязывал своей округе услуги своего рынка, пользование своими лавками, своими мерами и весами, своими ростовщиками, своими законниками и даже своими развлечениями. Чтобы существовать, ему нужно было господствовать над какой-то «империей», пусть даже крохотной.
Варзи, в сегодняшнем Ньевре, в начале XVIII в. насчитывал едва 2 тыс. жителей. Но это был самый настоящий город со своей буржуазией: юристы были в нем настолько многочисленны, что невольно задаешься вопросом, чем они могли быть заняты даже среди неграмотного и потому, вполне очевидно, вынужденного прибегать к перу ближнего крестьянского населения. Но эти законники были также и собственниками; другие горожане владели кузницами, дубильными мастерскими, торговали дровами. Последняя категория собственников пользовалась таким благоприятным обстоятельством, как торговля «потерянными поленьями» вдоль рек; порой они принимали участие в чудовищных масштабов снабжении дровами Парижа, располагая лесосеками подчас в далеком Барруа{1429}. То был вполне типичный случай небольшого городка на Западе, какие встречались тысячами.
Для ясности следовало бы иметь очевидный и неоспоримый нижний порог, который бы определял начальный уровень городской жизни. Но поэтому поводу нет согласия, да его и не может быть. Тем более что такая граница менялась со временем. Для французской статистики город — это (еще и сегодня) поселение с минимум 2 тыс. жителей, т. е. как раз величина Варзи около 1700 г. Для английской статистики исходная цифра составляла 5 тыс. Так что, когда утверждают, что в 1801 г. города насчитывали 25 % населения Англии{1430}, следует знать, что, если берутся за основу общины, превышавшие 2 тыс. человек, процент поднимется до 40.
Со своей стороны Ришар Гаскон, имея в виду XVI в., считает, что «шестьсот дворов (т. е. в целом от 2 тыс. до 2500 жителей) были бы, несомненно, довольно удачной нижней границей»{1431}. Я же думаю, что по крайней мере для XVI в. такая граница чересчур высока; возможно, на Р. Гаскона произвело чрезмерное впечатление сравнительное обилие городов, тяготевших к Лиону. Во всяком случае, в конце средних веков на всю Германию насчитывалось лишь 3 тыс. населенных мест, получивших права города. А ведь их население составляло в среднем 400 человек