Как раз передвижение внутри стен и за их пределами служило признаком настоящего города. Карери, прибывший в Пекин в 1697 г., жаловался: «В этот день нам пришлось туго по причине того множества повозок, верблюдов, лошадей, каковое прибывает в Пекин и убывает из него и каковое столь велико, что продвигаешься с трудом»{1481}.
Повсюду эту функцию перевозок делал ощутимой городской рынок. О Смирне тот же путешественник мог сказать в 1693 г., что она «всего лишь единый базар и единая ярмарка»{1482}. Но всякий город, каким бы он ни был, — это прежде всего рынок. Если последний отсутствовал, город был немыслим. Напротив, рынок мог располагаться возле какой-нибудь деревни, даже на пустом пространстве торгового рейда, на обычном перекрестке дорог без того, чтобы от этого сам собой возник город. В самом деле, любой город нуждается в том, чтобы укорениться за счет земли и людей, которые его окружают.
Еженедельные или ежедневные городские базары питали повседневную жизнь близлежащей округи. Я ставлю это слово во множественном числе, думая, к примеру, о разных рынках Венеции, которые перечисляет «Малая хроника» («Cronachetta») Марино Сануто. Имелся большой рынок на площади Риальто, возле которого каждое утро собирались в построенной для них открытой галерее (loggia) торговцы. Постройка ломилась от обилия фруктов, овощей, дичи; чуть поодаль продавалась рыба. На площади Св. Марка был другой рынок. Но каждый квартал имел и свой собственный — на своей центральной площади. Снабжение продовольствием обеспечивали окрестные крестьяне, падуанские садовники и лодочники, которые доставляли из Ломбардии [все], вплоть до овечьего сыра.
Целую книгу можно было бы написать об одном только парижском Центральном рынке (Halles) и его филиале на набережной Валле, специализировавшемся на торговле дичью; о регулярном наводнении города на рассвете булочниками из Гонеса, а посреди ночи — 5 или 6 тыс. крестьян, приезжавших полусонными на своих повозках, «груженных овощами, фруктами, цветами», или о бродячих торговцах, выкрикивающих: «Вот макрель, еще живая! Вот она, вот она!», «Свежая сельдь!», «Печеные яблоки]», или о продавцах устриц с их криком: «Подходи за устрицами!», или о торговцах апельсинами: «Португаль! Португаль!» Служанки с верхних этажей обладали достаточно натренированным слухом, для того чтобы ориентироваться посреди этого шума и не спускаться несвоевременно. Во время «Ярмарки окороков», устраивавшейся во вторник Святой недели, «толпа крестьян из окрестностей Парижа с раннего утра собирается на паперти и на улице Нёв-Нотр-Дам с огромным количеством окороков, сосисок и кровяных колбас, каковые они украшают и венчают лаврами. Какая профанация венца Цезаря и Вольтера!» Само собой разумеется, это говорит Себастьен Мерсье{1483}. Но целую книгу можно было бы написать и о Лондоне с его многочисленными, мало-помалу упорядоченными рынками: перечисление этих markets занимает более четырех страниц путеводителя «Поездка по острову Великобритания» («А Tour through the Island of Great Britain»), составленного Даниелем Дефо и его продолжателями и в 1775 г. переизданного в восьмой раз.
Самая близкая к городу территория, откуда в него поступали, как, скажем, в Лейпциг, превосходные яблоки или спаржа, была лишь первым из многочисленных обволакивавших его кругов{1484}. В самом деле, не бывает города без огромного стечения людей и разного добра, и каждое такое скопление бывало связано с особой территорией вокруг города, зачастую на большом расстоянии от него. Всякий раз это доказывало, что городская жизнь привязана к разным пространствам, которые только частично перекрывали друг друга. Могущественные города очень скоро, наверняка уже с XV в. охватят непомерные пространства; они были орудием связей на далекие расстояния, до самых пределов некоего Weltwirtschaft, мировой экономики, которой они давали жизнь и из которой извлекали прибыль.
Рынок — Меркадо дель Борне — в Барселоне. Картина неизвестного художника XVIII в. (Фото Мас.)
Все такие «распространения» зависят от комплекса взаимосвязанных проблем. В связи с теми или иными событиями город в зависимости от его размеров функционировал на переменной величины пространстве: он попеременно то «раздувался», то пустел соответственно своим жизненным ритмам. В XVII в. вьетнамские города, «в обычные дни малолюдные», обнаруживали весьма заметное оживление в дни «большого рынка», дважды в месяц. В Ханое, тогдашнем Ке-Шо, «торговцы соответственно своему избранному товару группировались на разных улицах: Шелковой, Медной, Шляпной, Пеньковой, Железной». Среди подобного столпотворения невозможно было пройти. Некоторые из таких торговых улиц бывали поделены между жителями нескольких деревень, которые «одни только имели привилегию держать там лавки». Эти города были «скорее рынками, нежели городами»{1485}, или скорее ярмарками, чем городами. Но были ли то города или рынки, рынки или города, ярмарки или города, города или ярмарки, они представляли одно и то же: движение, сопряженное с концентрацией, а затем с рассредоточением, без чего не могла бы сложиться сколько-нибудь ранняя экономическая жизнь ни во Вьетнаме, ни на Западе.
Все города мира, начиная с городов Запада, имели свои предместья. Не бывает здорового дерева без побегов от того же корня, не бывает и города без предместий. Они суть свидетельство его силы, даже если речь идет о жалких пригородах, о «бидонвилях». Уж лучше трущобные предместья, чем вообще никаких.
Предместья — это беднота, ремесленники, моряки, это шумные и дурно пахнущие ремесленные производства, это дешевые харчевни, почтовые станции, конюшни для почтовых лошадей, жилища носильщиков. В XVII в. Бремен «менял кожу»: его кирпичные дома покрывались черепицей, замащивались улицы, было проложено несколько проспектов. А вокруг города дома предместий сохраняли соломенные кровли{1486}. Приехать в предместье всегда означало опуститься на одну ступень, что в Бремене, что в Лондоне, что в иных местах.
Триана — предместье, вернее, продолжение Севильи, о котором так часто упоминал Сервантес, — сделалась местом скопления воров, жуликов, девиц легкого поведения, продажных полицейских, источником материала для полицейского романа, разумеется из черной серии. Предместье начиналось на правом берегу Гвадалквивира на уровне наплавного моста, который перегораживал реку примерно так же (со всеми необходимыми оговорками), как Лондонский мост перегораживает Темзу. Здесь заканчивался самостоятельный подъем морских кораблей, использовавших прилив, кораблей, приходивших в Севилью из Санлукара-де-Баррамеды, Пуэрто-де-Санта-Мария или Кадиса. Конечно же, Триана не была бы такой колоритной и не имела бы своих кабачков под навесами из виноградной лозы, не будь рядом с нею — рукой подать! — Севильи с ее иноземцами, «фламандцами» или иными, с ее нуворишами-«перуанцами» (peruleros), возвращавшимися из Нового Света, чтобы насладиться своим богатством. Перепись 1561 г. указывает для Трианы 1664 дома и 2666 семей из расчета 4 человека на семью, т. е. солидное скопление жилищ и больше 10 тыс. жителей, по существу самостоятельный город{1487}. Поскольку сомнительных видов деятельности было недостаточно, чтобы город смог существовать, Триана имела своих ремесленников, изготовлявших плитки из поливного фаянса (azulejos) — синие, зеленые, белые с геометрическим рисунком, который говорит о влиянии ислама (такие azulejos вывозились во все концы Испании и в Новый Свет). В ней были и мыловаренные мастерские, изготовлявшие белое, хозяйственное и жидкое мыло. И тем не менее это было только предместье! Проехавший в 1697 г. через Триану Карери заметил: в городе «нет ничего примечательного, помимо картезианского монастыря, дворца и тюрем Инквизиции»{1488}.
Ha определенном расстоянии от крупных центров обязательно вырастал малый город. Скорость перевозок, которая формировала пространство, определила последовательный ряд регулярных этапных пунктов. Стендаль удивлялся снисходительности больших итальянских городов по отношению к городам средним и малым. Но если они не уничтожили своих соперников, с которыми вели ожесточенную борьбу — в 1406 г. Флоренция захватила наполовину вымершую Пизу, а Генуя в 1525 г. засыпала гавань Савоны, — то произошло это по той простой причине, что они не могли это сделать, ибо нуждались в побежденных, ибо крупный город с необходимостью предполагает окружение из городов второстепенных: один для нужд ткацкого производства, для стрижки ворса сукон, другой — для организации гужевых перевозок, третий — как морской порт (как, скажем, для Флоренции Ливорно, который она предпочла слишком далекой от моря и враждебной Пизе; как Александрия или Суэц для Каира, Триполи и Александретта для Алеппо и Джидда для Мекки).
В Европе это явление выступало особенно отчетливо и малые города были многочисленны. Р. Хепке первым употребит прекрасное выражение «архипелаг городов» по поводу Фландрии, показав тем самым, как ее города были связаны друг с другом, а еще больше — с Брюгге в XV в., а позднее — с Антверпеном{1489}. «Нидерланды, — вторит ему А. Пиренн, — это пригород Антверпена», пригород, полный активно действовавших городов. Тем же самым (правда, в меньшем масштабе) были рынки вокруг Женевы в XV в., локальные ярмарки вокруг Милана в это же время, а в XVI в. — череда портов провансальского побережья, связанных с Марселем, от Мартига на заливе Бер до Фрежюса, или комплекс крупных городских поселений, который объединял с Севильей Санлукар-де-Баррамеду, Пуэрто-де-Санта-Мария, Кадис; или ожерелье городов вокруг Венеции; или связи Бургоса с его аванпортами (в частности, с Бильбао), над которыми он, даже утратив значение, долго сохранял свой контроль; или Лондон в сочетании с портами на Темзе и в Ла-Манше; или же, наконец, сверхклассический пример Ганзы. На нижнем пределе можно было бы указать Компьень, имевший в 1500 г. единственный город-спутник — Пьерфон; Санлис, который располагал одним только Крепи