Эти старинные реальности бросаются в глаза даже и без помощи такого весьма вольного сравнения. А ведь они приводят к ключевому вопросу, который может быть сформулирован двумя-тремя разными способами: почему другие города мира не знали такой относительно свободной судьбы? Кто или что мешало им всем развиваться свободно? Или же еще один аспект той же проблемы: почему судьба западных городов развивалась под знаком изменений (они трансформировали даже свой физический облик), в то время как другие города в сравнении с ними были словно лишены истории, как бы погружены в длительную неподвижность? Почему, если переиначить терминологию Леви-Стросса, одни из них были схожи с паровыми машинами, а другие — с башенными часами? Короче говоря, сравнительная история обязывает нас ответить на все «почему», связанные с такими различиями, и попытаться создать некую «модель» (которая была бы моделью динамической) городского развития, столь бурного на Западе, тогда как история городов остальных частей света протекала во времени вдоль длинной прямой, без особых событий.
Вольности городов Европы — это сюжет классический и довольно хорошо освещенный. Начнем же с него.
Несколько упрощая, мы можем сказать что:
1. Запад утратил, именно утратил, свою городскую структуру с концом Римской империи; последняя, впрочем, испытывала прогрессирующий упадок своих городов еще до вторжения варваров. После очень относительного оживления в меровингские времена наступил, где раньше, где позже, полный застой, своего рода «чистое полотно» (буквально: «чистая доска», tabula rasa).
2. Возрождение городов начиная с XI в. ускорилось, накладываясь на подъем деревни, на многообразный рост полей, виноградников, садов. Города росли вместе с деревнями, и зачастую городское право с его четко определенными контурами выходило из общинных привилегий групп деревенских жителей. Город был во множестве случаев вновь воспринятой, заново сформированной деревенской материей. В топографии Франкфурта, остававшегося «деревенским» до самого XVI в., многие улицы сохранили в своих названиях память о лесах, о купах деревьев, о болотах, посреди которых вырос город{1499}.
Такая перегруппировка сельского населения логически привела в зарождавшийся город представителей политической и социальной власти в округе — сеньеров, светских и церковных князей.
3. Ничто из всего этого не будет возможным без общего возврата к здоровью, к расширяющейся денежной экономике. Деньги — это путник, который, возможно, и пришел издалека (по мнению М. Ломбара — из мусульманского мира), но оказался деятельным и решающим фактором. За два столетия до Фомы Аквинского Алэн де Лиль говорил: «Ныне все — это не Цезарь, а деньги». Сказать «деньги» — это то же, что сказать «города».
Тогда родились тысячи и тысячи городов, но лишь немногим суждено было блестящее будущее. И значит, только определенные регионы, урбанизированные «вглубь» и тем самым сразу же выделившиеся среди прочих, играли вполне очевидную роль ускорителей движения: зона между Луарой и Рейном, верхняя и средняя Италия, решающие пункты на средиземноморском побережье. Купцы, ремесленные цехи, промышленность, торговля на далекие расстояния, банки — все это зарождалось там быстро. И зарождалась буржуазия, определенная буржуазия, и даже определенный капитализм. Судьба таких «особых» городов была связана не с одним только подъемом деревни, но с международной торговлей. К тому же они выделятся из деревенских обществ и избавятся от прежних политических уз. Разрыв происходил насильственным путем или по-хорошему, но всегда он бывал признаком силы, обилия денег и [экономического] могущества.
Вокруг таких избранных городов вскоре не стало государств. Так произошло в Италии и в Германии в ходе политических потрясений XIII в. На сей раз, [в противоположность тому, как обстояло дело в сказке], заяц опередит черепаху. В других местах — во Франции, в Англии, в Кастилии, даже в Арагоне — государство на обширных территориях возродилось довольно рано; и именно это и тормозило развитие городов, притом располагавшихся в не слишком оживленных экономических зонах. Эти города «бежали» медленнее, чем в прочих местах.
Но главное и непредвиденное заключалось в том, что отдельные города совершенно «взрывали» политическое пространство, конституировались в самостоятельные миры, в города-государства, закованные в латы полученных или вырванных привилегий, которые служили им как бы «юридическими укреплениями». На таких «причинах, относящихся [к области] права», историки в прошлом, быть может, чересчур настаивали, ибо если такие резоны могли порой оказываться выше причин, обусловленных географией, социологией или экономикой, или наравне с ними, то последние [все равно] играли величайшую роль. Что такое привилегия без материального содержания?
На самом деле чудом на Западе было не столько то, что сначала все, или почти все, было уничтожено во время катастрофы V в., а затем скачком возродилось начиная с XI в. История заполнена такими вековыми неторопливыми движениями взад и вперед, такими разрастаниями, рождениями и возрождениями городов: так было в Греции в V–II вв. до н. э., если угодно — в Риме, в мире ислама — начиная с IX в., в сунском Китае. Но всякий раз при таких повторных подъемах существовали два «бегуна»: государство и город. Государство обычно выигрывало, и тогда город оставался подчиненным его тяжелой руке. Чудом было то, что в первые великие века городского развития Европы полнейшую победу одержал именно город, во всяком случае в Италии, Фландрии и Германии. Он приобрел довольно длительный опыт совершенно самостоятельной жизни — это колоссального масштаба событие, генезис которого отнюдь не удается очертить с полной достоверностью. Тем не менее ясно видны огромные его последствия.
Основываясь на этой свободе, крупные городские общины и другие города, с которыми они были связаны, которым служили примером, построили самобытную цивилизацию, распространявшею новую или обновленную технологию (или даже заново открытую через столетия — но это неважно!). Этим городам дано было до конца проделать довольно редкий политический, социальный и экономический эксперимент.
В финансовой сфере города организовали налоги, финансы, общественный кредит, таможни. Они изобрели государственные займы: можно было бы даже сказать, что Монте-Веккьо в Венеции на самом деле восходит к первому выпуску [ценных бумаг] в 1167 г., а банк «Каса ди Сан-Джорджо» (раннего образца) — к 1407 г. Один за другим города заново изобретали золотую монету вслед за Генуей, которая чеканила дженовино, возможно, с конца XII в.{1500} Они организовали промышленность, ремесла, изобрели (или открыли заново) торговлю на дальние расстояния, вексель, первичные формы торговых компаний и бухгалтерии. Они также породили — и очень быстро — свои формы классовой борьбы. Ибо если города и были, как говорят, «общинами», то были они и «обществами» в современном смысле слова — со своими напряженностями, своими братоубийственными войнами: знати против буржуа, бедных против богатых («тощий народ» — popolo magro — против «жирного народа» — popolo grasso). Борьба во Флоренции куда больше, чем конфликты на римский манер (разумеется, в античном Риме), в сущности своей находилась уже в преддверии нашего раннего промышленного XIX в. Это доказывает даже одна только драма чомпи в 1378 г.[48]
Но это общество, разделенное внутри, выступало единым фронтом против врагов внешних, против мира сеньеров, государей, крестьян — всех, кто не были его гражданами. Такие города были на Западе первыми «отечествами», и патриотизм их был наверняка более органичным, намного более осознанным, чем был и долго еще будет патриотизм территориальный, медленно проявлявшийся в первых государствах. Можно поразмыслить по этому поводу перед забавной картиной, изображающей сpaжение нюрнбергских горожан с напавшим на город маркграфом Казимиром Бранденбург-Ансбахским 19 июня 1502 г. Не приходится спрашивать, была ли она написана для нюрнбергских буржуа. Последние изображены большей частью пешими, в обычных своих костюмах, без лат. Их предводитель в черном костюме, сидящий на коне, совещается с гуманистом Виллибальдом Пиркхеймером. На Пиркхеймере огромная шляпа со страусовыми перьями, столь типичная для той эпохи, и он — тоже многозначительная деталь! — привел отряд на поддержку правого дела подвергшегося нападению города. Нападающие бранденбуржцы — тяжеловооруженные конные латники с лицами, закрытыми забралами шлемов. Как на символ городских вольностей, противостоящих власти государей и сеньеров, можно указать на группу из трех человек: двое горожан с открытыми лицами гордо сопровождают в плен очень этим смущенного рыцаря в латах.
Площадь Эгидиен-Терезиенплац в Нюрнберге. Рисунок Альбрехта Дюрера. Альтштадтмузеум, Нюрнберг.
«Буржуа», маленькие городские отечества — абсурдные, «удобные» расхожие слова. В. Зомбарт очень настаивал именно на зарождении некоего нового общества и в еще большей мере — нового образа мышления. Он писал: «Если я не ошибаюсь, как раз во Флоренции к концу XIV в. впервые встречается законченный буржуа»{1501}. Что же, если угодно… На самом-то деле захват власти в 1293 г. главными цехами (Arti maggiori) — цехами суконщиков и красильщиков (Arte di Calimala) — был во Флоренции победой старых и новых богачей, победой духа предпринимательства. Зомбарт, как обычно, предпочитал ставить проблему в «ментальном» плане, рассматривая эволюцию рационального мышления, вместо того чтобы заниматься эволюцией общества или даже экономики из-за боязни при этом последовать по пути, проложенному Марксом.