.
Разумеется, Венеция — это крайний пример. К тому же сохранением своей конституции до 1797 г. она будет обязана своему аристократическому и отчаянно реакционному режиму и в не меньшей степени завоеванию в начале XV в. Terre Ferme — материковых областей, которое распространило ее власть вплоть до Альп и до Брешии. Венеция будет последним полисом Запада. Но и в Марселе XVI в., чтобы получить скупо жаловавшееся гражданство, нужно было иметь «десять лет постоянного проживания, владеть недвижимым имуществом, жениться на городской девице». В противном случае вы оставались в общей массе неграждан города, «manans», деревенщины. Такое узкое понимание гражданства было правилом повсюду.
На всем протяжении этого обширного исторического опыта без конца замечаешь яблоко раздора: кому принадлежали промышленность, ремесла, их привилегии, прибыли от них? Фактически — городу, его властям, его купцам-предпринимателям. Они станут решать, следует ли лишить (или попытаться лишить) сельскую зону города права прясть, ткать, красить, или же наоборот, выгода заключается в том, чтобы его предоставить. Как показывает история любого города, взятого самого по себе, в этом движении туда и обратно все бывало возможно.
В городских стенах все, что касалось труда (не решаешься без оговорок сказать «промышленности»), регулировалось или должно было регулироваться так, чтобы ублажить ремесленные цехи, которые обладали монопольными правами, исключительными и нечетко разграниченными, правами, которые во время смехотворных конфликтов, легко возникавших из-за этой нечеткости, [люди] отстаивали с яростью и ожесточением. Городские власти не всегда сохраняли контроль над положением. Чуть раньше или чуть позже цехи с помощью денег закрепляли за собой преимущества — явные, общепризнанные, почетные и освященные деньгами и властью. В Париже «Шесть корпораций» (суконщики, бакалейщики, галантерейщики, меховщики, чулочники и золотых дел мастера) с 1625 г. были городской купеческой аристократией. Во Флоренции ее составили цех суконщиков (Arte della Lana) и цех красильщиков (Arte di Calimala), занимавшийся крашением привозимых с Севера суровых сукон. Но ничто не показывает эти старинные реальности лучше, чем музеи германских городов. Например, в Ульме каждая корпорация имела своего рода картину, выполненную в виде триптиха: на боковых панно — сцены, характерные для ремесла, а в центре, как в драгоценном семейном альбоме, бесчисленные маленькие портреты, напоминающие о поколениях мастеров, которые на протяжении веков сменяли друг друга в этой корпорации.
И даже более выразительный пример: еще в XVIII в. город Лондон и подчиненные ему поселения, прилегавшие к его стенам, были владением мелочных, безнадежно устаревших, но могущественных цехов. В 1754 г. осведомленный экономист отмечал: если Вестминстер и предместья пребывают в состоянии непрерывного подъема, то причина этого очевидна. «Эти предместья свободны и предоставляют открытое поле деятельности любому предприимчивому гражданину, тогда как Лондон вскормил в своих стенах 92 такие компании с исключительными правами всякого рода, [корпорации], многочисленных членов которых ежегодно можно увидеть украшающими бестолковой пышностью шумное торжество лорд-мэра»{1506}. Остановимся на этой прекрасной картине. И оставим в стороне, по другую сторону границ организации труда (вокруг Лондона или в иных местах) свободные ремесла, вне сферы влияния глав ремесленных цехов и их должностных лиц, одновременно служивших и стеснением и защитой.
Последняя категория: города, находящиеся под опекой центральной власти, первые города современного типа. В самом деле, с того момента, как государство прочно укрепилось, оно насильственным или ненасильственным путем заставило города повиноваться, делая это с инстинктивным упорством, — и так по всей Европе, куда бы мы ни обратили взор. Таким образом без лишних слов действовали Габсбурги и Святой престол, немецкие князья и Медичи или французские короли. И за исключением Нидерландов и Англии, города были приведены к покорности.
Взгляните на Флоренцию. Медичи подчиняли ее не торопясь: во времена Лоренцо Великолепного все делалось чуть ли не с изяществом. Но после 1532 г., с возвратом Медичи к власти, дело ускорилось. В XVII в. Флоренция уже только резиденция двора великого герцога: последний завладел всем — деньгами, правом распоряжаться, распределением почестей. Галерея, бывшая, в общем-то, потайным ходом, позволяла государю из дворца Питти на левом берегу Арно перейти через реку и явиться в Уффици. Эта изящная галерея, которая и сегодня существует на Понте-Веккьо, была той нитью паука, которая ему позволяла, находясь на краю сети, контролировать опутанный им город.
В Испании коррехидоры, как бы «интенданты» городов, подчинили «коммуны» воле короны. Конечно, последняя оставила мелкой местной знати отнюдь не малые прибыли и суетные почести местной администрации. Король созывал делегатов городских советников — рехидоров (на которых «работала» продажность должностей) всякий раз, как собирались кортесы, чопорные сборища, которые, правда, охотно представляли королю свои жалобы, но зато единодушно вотировали королевские налоги. Во Франции «добрые города» держались за привилегии своих муниципалитетов и свои многообразные фискальные льготы, но и они были покорны. Декларацией от 21 декабря 1647 г. королевское правительство повелело удвоить их ввозные пошлины… и присвоило добрую их половину. Париж, такой же послушный, часто заставляли помогать королевской казне; он стал и базой обширной финансовой операции с так называемыми рентами на Ратушу. Даже Людовик XIV не покидал столицу: по правде говоря, Версаль не был отделен от близлежащего огромного города, а королевская власть всегда имела обыкновение кружить вокруг могучего города (которого она также побаивалась). Она пребывала в Фонтенбло, в Сен-Жермене, в Сен-Клу; в Лувре она находилась на краю, а в Тюильри — почти что вне пределов самого Парижа. Не правда ли, управлять этими чересчур населенными городами было удобно издали, во всяком случае время от времени? Филипп II все время находился в Эскуриале, а Мадрид только начинался. Позже герцоги Баварские пребывали в Нимфенбурге, Фридрих II — в Потсдаме, императоры — рядом с Веной, в Шенбрунне. Впрочем, возвращаясь к Людовику XIV, заметим, что он тем не менее не забывал укреплять свою власть в самом Париже и поддерживать там свой престиж. Это в его правление были построены две главные королевские площади: Виктуар и Вандомская; при нем предприняли «величайшее строительство» Дома инвалидов. Благодаря ему Париж открылся в сторону близлежащей сельской местности по образцу городов барокко, когда проложили широкие подъездные дороги, по которым тянулись экипажи и на которых устраивались военные парады. И фактически еще важнее, с нашей точки зрения, было учреждение в 1667 г. должности лейтенанта полиции с широчайшими полномочиями. Второй обладатель этого звания, маркиз д’Аржансон, назначенный на этот высокий пост тридцать лет спустя, в 1697 г., создал, как объяснял Себастьен Мерсье, «механизм — не такой, какой действует ныне; но он первым изобрел главные пружины и передачи. Говорят даже, будто ныне этот механизм действует сам собой»{1507}.
Но, разумеется, развитие городов происходило не само собой, оно не было эндогенным явлением, протекавшим в замкнутом сосуде. Оно всегда было выражением того или иного общества, которое накладывало на него ограничения и изнутри, и снаружи. В этом плане наша классификация, повторяю, слишком проста. С учетом этого, посмотрим, как она «работает» за пределами строго ограниченного региона Западной Европы?
а) Города колониальной Америки. Нам следовало бы сказать — Испанской Америки, ибо английские города оставались особым случаем: они должны были жить сами по себе, выйти из своей «глуши» (wilderness), чтобы соединиться с широким миром. Если можно так сказать, то были города средневековые. Судьба же городов Испанской Америки была проще и более ограниченна. Это были гарнизоны, затерянные среди огромных враждебных пространств, выстроенные как римские военные лагеря внутри четырех земляных стен; связь между ними поддерживалась медленно двигавшимся транспортом — медленно, потому что проходил он по огромным незаселенным пространствам. Любопытно, что в эпоху, когда средневековый город привилегированных граждан восторжествовал практически во всей Европе, по всей испано-португальской Америке за пределами крупных городов, резиденций вице-королей, т. е. организмов административных и уже паразитических — Мехико, Лима, Сантьяго-де-Чили, Сан-Салвадор (Баия), — преобладал античный образец.
В такой вот Америке почти что не было по-настоящему торговых городов или же они находились в неравном положении. Скажем, Ресифи, город купцов, вырос рядом с аристократической Олиндой, городом крупных плантаторов, senhores de engenhos, и рабовладельцев. Если угодно, он был тем же, чем Пирей или Фалер для Афин Перикла. Буэнос-Айрес после своего второго, удачного, основания в 1580 г. тоже был торговым поселком, чем-то вроде Мегары или Эгины. Ему не повезло в том смысле, что вокруг города были только дикари, индейские bravos, и жители его жаловались на то, что в той самой Америке, где белые были заняты только использованием чужого труда, они вынуждены зарабатывать «свой хлеб в поте лица своего». Но со стороны Анд из Лимы приходили караваны мулов или приезжали большие деревянные повозки, и это было способом приобщиться к серебру [рудников] Потоси. Из Бразилии парусники доставляли сахар, а вскоре и золото; а благодаря контрабанде, которой занимались корабли, перевозившие черных невольников, город поддерживал связи с Португалией и Африкой. Но Буэнос-Айрес оставался исключением среди «варварства» нарождавшейся Аргентины.