Этот рост крупных городских поселений, совпадавший с появлением первых современных государств, в определенном смысле объясняет древний феномен великих городов Востока и Дальнего Востока: они соответствовали не плотности населения, которая должна была бы быть выше, чем в Европе (известно, что истина состоит как раз в обратном), но масштабам могущественных политических объединений. С XVI в. в Стамбуле, несомненно, было до 700 тыс. жителей, но за огромным городом стояла огромная Османская империя. Позади Пекина, где в 1793 г. насчитывалось, вероятно, 3 млн. жителей, был целый Китай. За Дели — почти что целая Индия.
Пример Индии показывает, насколько такие официального характера города были связаны с государем, вплоть до абсурда. Политические затруднения и даже капризы правителя по нескольку раз переселяли, «пересаживали» столицы. За несколькими исключениями, лишь подтверждающими правило — Бенарес, Аллахабад, Дели, Мадура, Тричинополи, Мултан, Гандхар, — они на протяжении столетий кочевали на довольно большие расстояния. Даже Дели дважды или трижды перемещался — на малое расстояние, в самом районе своего расположения, но все же перемещался в некоем подобии танца на месте. Столица Бенгала была в 1592 г. в Раджинахале, в 1608 г. — в Дакке, а в 1704 г. — в Муршидабаде. И в такой же мере город хирел, приходил в упадок, а в иных случаях и умирал, как только его государь-оставлял его. В случае же удачи он расцветал снова. В 1664 г. в Лахоре дома были «намного выше домов Дели и Агры, но в отсутствие двора, каковой не совершал поездок сюда более двадцати лет, большая их часть обратились в развалины. Осталось лишь пять или шесть значительных улиц, из коих две или три имели в длину более большого лье и где тоже можно было увидеть множество обрушившихся построек»{1511}.
К тому же можно безошибочно утверждать, что Дели был городом Великого Могола куда больше, чем Париж — городом Людовика XIV. Как бы ни бывали порой богаты там банкиры и хозяева лавок на главной улице Чандни Чоук, они ничего не значили в сравнении с государем, его двором, его войском. Когда в 1663 г. Аурангзеб предпринял поездку, направляясь в Кашмир, за ним последовал весь город, ибо он не сумел бы прожить без императорских милостей и щедрот. Образовалось неправдоподобно огромное сборище, которое французский врач, принимавший участие в экспедиции, оценит в 300 или 400 тыс. человек{1512}. Можно ли вообразить себе Париж, следующий за Людовиком XIV во время его похода в Голландию в 1672 г. или за Людовиком XV в 1744 г., во время его поездки в Мец?
Что более напоминает всплеск европейских городов, так это современный ему расцвет городов Японии. Когда в 1609 г. Родриго Виверо проезжал по архипелагу и восхищался им, самым большим городом был уже не Киото, древняя столица, где угасало величие микадо{1513}. Его примерно 400 тыс. жителей ставили город на второе место после Эдо (500 тыс. жителей да плюс огромный гарнизон, который с учетом семей воинов более чем удваивал численность населения, т. е. она в целом превышала миллион). Третье место досталось Осаке с 300 тыс. жителей. Однако Осака, центр японского купечества, находилась накануне большого роста: 400 тыс. жителей в 1749 г., 500 тыс. — в 1783 г.{1514} XVII век будет в Японии веком Осаки, веком «буржуазным», если угодно, на флорентийский лад, с определенным упрощением жизни патрициата и расцветом реалистической литературы, некоторыми своими сторонами народной, написанной на национальном языке, а не на китайском (языке ученых людей), литературой, которая охотно черпала вдохновение в скандальной хронике Цветочного квартала{1515}.
Но вскоре первенство перейдет к Йеддо — столице сёгуна, авторитарному городу с его административными учреждениями, наплывом богатых земельных собственников — даймё, обязанных жить там половину года в некотором роде под надзором. Они регулярно приезжали в город или возвращались из него, сопровождаемые пышным кортежем. Со времени сёгунской перестройки управления в начале XVII в. даймё построили свои дома в отдельном квартале, изолированном от прочего населения и предназначенном для знатных, «единственных, кто водружает свои раскрашенные и вызолоченные гербы над своими воротами». Некоторые из таких «гербовых» ворот стоили, по словам нашего очевидца-испанца (1609 г.), больше 20 тыс. дукатов{1516}. С того времени Токио (Йеддо) будет неизменно расти. В XVIII в. он равнялся, быть может, двум Парижам, но в ту эпоху Япония имела более многочисленное население, чем Франция, и, вне всякого сомнения, такое же авторитарное правительство, одержимое идеей централизации, как и правительство в Версале.
По законам простой и убедительной политической арифметики оказывается, что чем государство обширнее и централизованнее, тем больше шансов у его столицы быть многонаселенной. Это правило действительно для императорского Китая так же, как и для Англии при Ганноверской династии или для Парижа Людовика XVI и Себастьена Мерсье. И даже для Амстердама, подлинной столицы Соединенных Провинций.
Такие города означали огромные затраты; их экономика удерживалась в равновесии лишь за счет внешних связей, за их роскошь должны были платить другие. Тогда чему же служили такие столицы на Западе, где они так быстро возникли и столь настойчиво навязывали свое первенство? Они создавали современные государства — то была огромная задача и огромная работа. Эти столицы знаменовали поворот в мировой истории. Они создавали тот национальный рынок без которого современное государство было бы чистой фикцией. Ибо, по правде говоря, британский рынок родился не только по причине политической унии Шотландии с Англией в 1707 г. или акта об унии Ирландии с Британией (Union Act) 1801 г., и не вследствие самой по себе благодетельной отмены такого множества внутренних дорожных пошлин, и не от оживления перевозок, «безумия каналов» и само собой разумеющейся свободы торговли на морях, окружающих острова. Он сложился в куда большей мере из притока и оттока товаров в Лондон, бывший как бы огромным сердцем, все подчинявшим своему биению, все возмущавшим и все успокаивавшим. Прибавьте к этому культурную, интеллектуальную и даже революционную роль этой «теплицы»: она была огромна. Но за нее же приходилось платить, и платить очень дорогую цену.
За все приходится расплачиваться — внутри города и вне его, а лучше сказать — там и тут сразу. Скажем, Амстердам — восхитительный город. Он быстро рос: 30 тыс. жителей в 1530 г., 115 тыс. — в 1630 г., 200 тыс. — в конце XVIII в. Город больше будет стремиться к благосостоянию, нежели к роскоши; он умно осуществил расширение своих кварталов, а его четыре полуциркульных канала с 1482 по 1658 г. были материальным выражением широкого роста города наподобие концентрических колец древесного ствола. Хорошо проветриваемый, светлый, со своей зеленью, набережными, водными просторами, он сохранил свой оригинальный облик. И совершена была только одна, впрочем показательная, ошибка: на юго-западе кварталы района Йордан были отданы не слишком щепетильным компаниям дельцов. Фундаменты [здесь] делались плохо, каналы отрывались узкими, и весь район оказался ниже [общего] уровня города. И разумеется, именно здесь обитал «пролетариат», перемешанный с марранами — еврейскими иммигрантами из Португалии и Испании, гугенотами-беженцами из Франции, нищими самого разного происхождения{1517}.
В Лондоне, крупнейшем городе Европы (860 тыс. жителей в конце XVIII в.), тот, кто пожелал бы проделать путешествие в глубь веков, рискует разочароваться. Город не воспользовался в полной мере, если можно так выразиться, опустошениями от пожара 1666 г., чтобы перестроиться рациональным образом, невзирая на предлагавшиеся проекты, в частности прекрасный проект Рена. Он восстанавливался беспорядочно и «похорошел» лишь к концу XVII в., когда в западной его части были разбиты большие площади: Голден-сквер, Гровнор-сквер, Беркли-сквер, Ред-Лайон-сквер и Кенсингтон-сквер{1518}.
Площадь Сент-Джеймс-сквер в Лондоне (XVIII в.) Английская гравюра. (Фото Роже-Виолле.)
Вполне очевидно, что торговля была одной из движущих сил огромной агломерации. Но В. Зомбарт показал, что в 1700 г. доходами от торговли могло жить самое большее 100 тыс. человек. И все вместе взятые они бы не набрали по статье доходов 700 тыс. фунтов — суммы цивильного листа, предоставленного королю Вильгельму III. На самом-то деле Лондон жил главным образом за счет короны, высших, средних и низших чиновников, которых она содержала, причем высшие чиновники получали княжеские оклады в 1000, 1500 и даже 2 тыс. фунтов. Город жил также за счет аристократии и джентри, которые в нем обосновались, за счет тех членов палаты общин, которые с правления королевы Анны (1702–1714 гг.) завели обыкновение пребывать в Лондоне вместе с женами и детьми, за счет с годами все более и более многочисленных получателей государственной ренты. Праздный «третий» сектор расширялся, пользовался своими рентами, своим жалованьем, своими излишками и нарушал в пользу Лондона равновесие мощной экономической жизни Англии, создавая внутри нее общность и бесполезные потребности{1519}.
В Париже наблюдалась та же картина. Процветавший город разрушил свои стены, приспособил улицы для движения экипажей, благоустроил свои площади — и собрал огромную массу праздных потребителей. С 1760 г. мы видим в городе бесконечные строительные площадки; издалека видны огромные колеса их подъемников, «поднимающие в воздух огромные камни», — возле церкви св. Женевьевы и в «приходе церкви Мадлен»