, мы вправе утверждать, что это город-чудовище, сравнимый, при прочих равных условиях, с самыми крупными современными агломерациями. Чтобы существовать, ему требуются все овечьи отары Балкан, рис, бобы и пшеница Египта, пшеница и лес из стран Черного моря, быки, верблюды, лошади Малой Азии. А для воспроизводства населения — все наличное население империи да плюс еще рабы, которых доставляют благодаря татарским набегам из России и которых турецкие эскадры захватывают на берегах Средиземного моря; всех их продают на гигантском рабском рынке Бешистан в самом центре огромной столицы.
Скажем также, что, конечно же, армии наемников, которые в начале XVI в. оспаривают друг у друга Италию, очень невелики: 10–20 тыс. человек, 10–20 пушек. Эти императорские солдаты во главе со своими прославленными командирами, такими, как Пескара, коннетабль де Бурбон, де Ланнуа (Ланноа), Филиберт Шалонский[4], громящие в свое удовольствие в наших школьных учебниках другие армии наемников, которыми командуют Франциск I, Бонниве или Лотрек[5], — их и было в основном 10 тыс. человек, немецких ландскнехтов и испанских аркебузиров, 10 тыс. отборных людей. Отборных, но со временем быстро утрачивающих боеспособность, как это случилось позднее и с наполеоновской армией в период между Булонским лагерем и войной в Испании (1803–1808 гг.). От Бикокки (1522 г.) до поражения Лотрека под Неаполем (1528 г.) они находятся на первом плане; их зенитом была Павия (1525 г.){95}. Но эти 10 тыс. человек — ловких, распущенных и беспощадных (именно они были, так сказать, «героями» разграбления Рима) — это намного больше, чем сегодняшние 50 или 100 тыс. Если бы в те старые времена они были более многочисленны, их невозможно было бы ни привести в движение, ни прокормить, разве что в сказочно богатой стране. Так что победа при Павии — это успех аркебузиров, но в еще большей мере — успех пустых желудков. Армию Франциска I слишком хорошо кормили в ретраншементах, защищавших эту армию от пушек неприятеля и располагавшихся между стенами города Павии, который она осаждала, и герцогским парком, охотничьим угодьем, огороженным стеной, т. е. на очень ограниченном пространстве, где неожиданно развернулась баталия 24 февраля 1525 г.
Битва при Павии
1. Мирабелло. 2. Псарня (Casa de levrieri). 3. Кирпичная стена вокруг парка. 4. Укрепления французов. 5. Мост Сан-Антонио, разрушенный в начале осады. 6. Деревянный мост, разрушенный герцогом Алансонским во время битвы. (По данным Р. Тома.)
И точно так же в страшную, решающую битву при Марстон-Муре 2 июля 1644 г., бывшую первым поражением королевской армии в ходе драматической гражданской войны в Англии, были вовлечены лишь ограниченные силы: 15 тыс. роялистов и 27 тыс. парламентских войск. Вся армия парламента, замечает П. Ласлетт, могла бы «разместиться на пассажирских судах «Куин Мэри» и «Куин Элизабет»; и он заключает: «Миниатюрные размеры человеческих сообществ — это… факт, характерный для того мира, который мы утратили»{96}.
Некоторые подвиги обретут в наших глазах свои подлинные размеры, если мы, учитывая это, отрешимся от цифр, которые с самого начала сделали бы их не заслуживающими внимания в наших глазах. Такие, например, подвиги, как деятельность испанского интендантства, способного, основываясь на своих крупных «распределительных портах» — Севилье, Кадисе (а позднее — Лиссабоне), Малаге, Барселоне, — перемещать галеры, флоты и полки-tercios на всех морях и землях Европы. Такой подвиг, как битва при Лепанто (7 октября 1571 г.), где столкнулись ислам и христианство, в общей сложности по меньшей мере 100 тыс. человек на двух неприятельских флотах в их полном составе — как на легких галерах, так и на сопровождавших их тяжелых кораблях с круглыми обводами{97}. 100 тыс. человек — вообразим себе флот, который бы сегодня поднял на борт 500 тыс. или миллион человек! Пятьюдесятью годами позднее, около 1630 г., Валленштейн будто бы собрал под своими знаменами 100 тыс. солдат{98} — это еще большее достижение, предполагающее исключительную организацию службы снабжения, так сказать, рекорд. Армия Виллара[6], которая одержит верх при Денене (1712 г.), насчитывает 70 тыс. человек, но ведь это армия отчаяния и последней попытки{99}. Позднее, как, скажем, в 1744 г., если судить по словам Дюпре д’Онэ, главного интенданта армии, цифра в 100 тыс. солдат, по-видимому, сделалась нормальной, по крайней мере в теоретическом плане. Каждые четыре дня, поясняет он, надлежит предусмотреть раздачу этому количеству людей 480 тыс. пайков, исходя из возможностей продовольственного склада, т. е. 120 тыс. рационов в день (так как есть и двойные пайки). Считая по 800 пайков на повозку, «потребовалось бы, — заключает он, — всего лишь 600 повозок и 2400 лошадей, запрягаемых четверней»{100}. Когда все это стало просто, появились даже железные печи на колесном ходу для выпечки пайкового хлеба. Но в начале XVII в. трактат об артиллерии, излагавший различные потребности армии, вооруженной пушками, избрал в качестве расчетной цифру 200 тыс. человек{101}.
Эти примеры иллюстрируют доводы, которые было бы легко повторить для бесчисленного множества случаев. Размеры потерь, нанесенных Испании изгнанием морисков (1609–1614 гг.) (по довольно надежным расчетам, самое малое — 300 тыс. душ){102}, Франции — отменой Нантского эдикта{103}, Черной Африке — негроторговлей для нужд Нового Света{104} и снова Испании — заселением этого Нового Света белыми людьми (в XVI в., быть может, тысяча человек уезжала ежегодно, всего 100 тыс.), относительная незначительность всех этих цифр ставит общую проблему. Дело в том, что Европа из-за своего политического разделения, из-за негибкости своей экономики неспособна отдавать больше людей. Без Африки она не смогла бы освоить Новый Свет по множеству причин, в частности из-за климата, но также и потому, что не могла отдавать слишком большую долю своей рабочей силы. Бесспорно, современники легко преувеличивают, но все-таки последствия отъезда эмигрантов должны были быть ощутимы в Севилье, чтобы в 1526 г. Андреа Наваджеро мог сказать: «В Индии уехало столько мужчин, что город Севилья обезлюдел и оказался почти что во власти женщин»{105}.
Аналогичные мысли высказывал и К. Ю. Белох, пытаясь определить подлинное значение Европы XVII в., разделенной между тремя оспаривавшими ее друг у друга великими державами: Оттоманской империей, Испанской империей и Францией Людовика XIII и Ришелье. Подсчитав человеческие массы, которыми эти державы располагали в Старом Свете — примерно 17 млн. человек на каждую из них, — он пришел к выводу, что это и был тот уровень, превысив который можно было надеяться на роль великой державы{106}. Мы далеко ушли с тех пор…
Многие другие сравнения, сделанные попутно, дали бы столь же важные разъяснения. Предположим, что около 1600 г. население мира составляло одну восьмую современного, что население Франции (в ее сегодняшних политических границах) составляло 20 млн.; это вероятно, если даже и не вполне достоверно. Англия в то время насчитывала самое большее 5 млн. человек{107}. Если бы население той и другой страны росло в среднемировом ритме, Англия должна бы была насчитывать сегодня 40 млн. жителей, а Франция — 160 млн. Можно сразу сказать по поводу Франции (или Италии, или даже Германии XVI в.), что это, вероятно, уже перенаселенные страны, что для своих возможностей того времени Франция обременена количеством людей, нищих, бесполезных ртов, нежелательных лиц. Уже Брантом говорил, что она «полна доверху»{108}. Из-за отсутствия сознательной политики верхов эмиграция, худо ли, хорошо ли, организуется как придется: скажем, довольно широко — в Испанию в XVI и XVII вв., или позднее — на «острова» Америки, или же, в зависимости от превратностей религиозных гонений, «этого долгого кровопускания, которое начинается для Франции в 1540 г. с первыми систематическими гонениями на протестантов и заканчивается лишь в 1752–1753 гг., с последней крупной эмиграцией, последовавшей за кровавыми репрессиями в Лангедоке»{109}.
Одно историческое исследование показывает вчера еще неизвестный размах эмиграции из Франции в страны Иберийского полуострова{110}. Эту эмиграцию доказывают статистические подсчеты так же, как и настойчивые сообщения путешественников{111}. В 1654 г. кардинал де Рец рассказывает, что был крайне удивлен, услышав, как в Сарагосе все говорят на его родном языке, в Сарагосе, где было бесчисленное множество французских ремесленников{112}. Через десять лет Антуан де Брюнель будет удивляться огромному числу