économies-mondes, впервые так полно, жизненно. И вместе с тем мировая история выглядит здесь все-таки однобоко. Она была в этот период более насыщенной, извилистой, разнообразной и в то же время более человечной.
Мы указали лишь на некоторые спорные и ошибочные, с нашей точки зрения, положения Ф. Броделя. Читатель обратит, очевидно, внимание и на другие. Но иную ситуацию было бы трудно себе представить. Задача, которую пытался решить Ф. Бродель, — поистине грандиозна. На многих дорогах и тропах исследования автор был первопроходцем, порой, наверное, было просто трудно справиться с огромным материалом, в каждом отдельном случае одинаково тщательно систематизировать и осмыслить его. Но путь все-таки пройден, и мы имеем перед собой три тома работы Ф. Броделя, о которой можем с полным основанием сказать: это крупное событие в мировой исторической науке и значительное приращение исторического знания. И в этом смысле работа Ф. Броделя представляет большой интерес и будет весьма полезной для советского читателя.
Афанасьев Ю. Н.
К советскому читателю
То, что эта объемистая книга — «Материальная цивилизация, экономика и капитализм» — переводится на русский язык, для меня и честь и радость. Я ожидаю множества критических замечаний по ее поводу, но и немалой доли согласия с нею. Единственное, о чем я сожалею, и глубоко сожалею, так это о том, что, увы, нет больше среди нас моих друзей, советских историков — А. А. Губера, Б. Ф. Поршнева, Э. А. Желубовской, М. М. Штранге, А. 3. Манфреда, — которые бы поделились со мною своими мыслями и замечаниями. Им я и посвящаю ныне перевод этой книги на русский язык.
Что же касается читателя, не специалиста-историка, то ему, я полагаю, потребуется определенное усилие, чтобы увидеть, из каких предварительных посылок исходят мои наблюдения и мои умозаключения, и в особености что означает для меня, так сказать, глобальная история, подкрепляемая всеми науками о человеке, которые все более ниспровергают старинные правила нашей профессии. То есть история, обретающая весь свой смысл только тогда, когда она рассматривается на вертикальном срезе: от повседневной жизни на уровне земли и до успехов, до достижений (и несправедливостей) общественной надстройки.
Я советую читателю поначалу довериться мне, дабы проследить мою мысль в ее развитии. Это позволит ему по завершении долгого чтения успешнее оспаривать мое видение фактов и мои выводы. Ведь коль скоро история — дочь своего времени, а значит, общества, в котором она создается, то вполне очевидно, что, когда изменяется первоначальная, исходная точка зрения, возникают и контрастные, противостоящие друг другу взгляды. Советское общество, советская историческая наука не совпадают с обществом, в котором я прожил жизнь, с той историей, основы которой были заложены с 1929 г. в журнале «Анналы» Марком Блоком и Люсьеном Февром, на мой взгляд, величайшими французскими историками этого столетия. А я хотел быть их наследником.
Мне бы хотелось также (хоть это и значит требовать слишком многого), чтобы читатель отдавал себе отчет в том, что для меня не только различные науки о человеке «расшатывают» историю, но и она в свою очередь в силу достаточно логичной ответной реакции «расшатывает» их. В самом деле, лишь история способна объединить все науки о человеке, помочь им связать воедино их объяснения, наметить некую междисциплинарную общественную науку. Я много потрудился ради такой науки, разумеется не добившись полного успеха и чаще всего не сумев убедить своих современников. Но я хочу сказать, что общественные науки, по моему мнению, не могут дать плодотворных результатов, если исходят только из настоящего, которого недостаточно для их построения. Они должны вновь обрести и использовать историческое измерение. Вне его не может быть успеха!
Во всяком случае, я надеюсь, что читатель, согласится он с ходом моих мыслей или нет, будет по крайней мере увлечен теми примерами и картинами, какие я ему предлагаю. Наблюдение в «чистом виде» — это зрелище, доставляющее радость просто тем, что видишь, воображаешь, понимаешь прошлое. Сам я получил большое удовольствие, открывая его в архивах по всей Европе, в частности в Москве, когда читал великолепные отчеты русских консулов первой половины XVIII в. Желаю тем, кому предназначается данный перевод, — огромной аудитории советской интеллигенции — хотя бы отчасти разделить это удовольствие.
26 марта 1985 г.
Поль Бродель, подарившей мне возможность создать и эту книгу
Введение
Когда в 1952 г. Люсьен Февр доверил мне написание этой работы для только что начатой им серии «Судьбы мира», я, конечно, не представлял себе, в какое нескончаемое предприятие ввязываюсь. В принципе речь шла о простом обобщении данных из трудов, посвященных экономической истории доиндустриальной Европы. Но, не говоря уже о том, что я часто испытывал потребность обратиться к источникам, признаюсь, что по ходу исследования меня разочаровывало прямое ознакомление с так называемыми экономическими реальностями в период между XV и XVIII вв. Разочаровывало по той простой причине, что эти реальности плохо укладываются, а то и вовсе не укладываются в традиционные классические схемы — ни в схему Вернера Зомбарта (1902 г.), снабженную обильными доказательствами, ни в ту, которую создал в 1928 г. Иосиф Кулишер. Не укладываются они и в теории самих экономистов, рассматривающих экономику как некую однородную реальность, которую допустимо извлечь из ее окружения и которую можно и должно оценивать такой, какова она есть: ведь ничего нельзя понять вне чисел. Развитие доиндустриальной Европы (рассматриваемой в отрыве от остального мира, как будто бы его и не существовало) предстало бы в виде ее ускоренного вступления в рациональный мир капиталистического рынка, капиталистических предприятий и инвестиций вплоть до самой промышленной революции, разделившей историю людей на две части.
На самом же деле доступная наблюдению действительность до XIX в. была намного сложнее. Разумеется, можно проследить эволюцию или, вернее сказать, несколько эволюций, которые соприкасаются друг с другом, стимулируют друг друга, даже противоречат друг другу. Иначе говоря, признать, что существует не одна, а несколько экономик. Та, которую описывают предпочтительно, — это так называемая рыночная экономика, т. е. механизмы производства и обмена, связанные с деятельностью людей в сельском хозяйстве, с мастерскими, лавками, с биржей, банками, ярмарками и, разумеется, с рынками. Именно с этих ясных, даже «прозрачных» реальностей и с легко улавливаемых процессов, которые их питают, и началось складывание понятийного аппарата экономической науки. Таким образом, она с самого начала замкнулась, ограничив себя неким избранным полем зрения и исключив из рассмотрения все другие.
А ведь под рынком простирается непрозрачная для взгляда зона, которую зачастую трудно наблюдать из-за отсутствия достаточного объема исторических данных. Это та элементарная «базовая» деятельность, которая встречается повсеместно и масштабы которой попросту фантастичны. Эту обширную зону на уровне почвы я назвал, за неимением лучшего обозначения, материальной жизнью, или материальной цивилизацией. Двусмысленность такого выражения очевидна. Но я полагаю, если мой взгляд на вещи будет принят в отношении прошлого — как, по-видимому, разделяют его некоторые экономисты в отношении настоящего, — что рано или поздно отыщется более подходящая вывеска для обозначения этой инфраэкономики, этой второй, неформальной, половины экономической деятельности, этой экономики самодостаточности, обмена продуктов и услуг в очень небольшом радиусе.
А с другой стороны, над обширной поверхностью рынков — а не под нею — возвышаются активные иерархические социальные структуры. Они искажают ход обмена в свою пользу, расшатывают установившийся порядок. Стремясь к этому, а порой и не желая того специально, они порождают аномалии, «завихрения» и дела свои ведут весьма своеобразными путями. На этом верхнем «этаже» несколько крупных купцов Амстердама в XVIII в. или Генуи в XVI в. могли издали пошатнуть целые секторы европейской, а то и мировой экономики. Таким путем группы привилегированных действующих лиц втягивались в кругооборот и расчеты, о которых масса людей не имеет понятия. Так, например, денежный курс, связанный с торговлей на далекие расстояния и запутанным функционированием кредита, образует сложное искусство, открытое в лучшем случае немногим избранным. Эта вторая, непрозрачная зона, которая, находясь над ясной картиной рыночной экономики, образует в некотором роде верхний ее предел, представляется мне, и читатель это увидит, сферой капитализма по преимуществу. Без нее капитализм немыслим; он пребывает и процветает в ней.
Эта трехчастная схема, которая мало-помалу вырисовывалась передо мной по мере того, как наблюдаемые явления почти сами собою «раскладывались по полочкам», и есть, вероятно, то, что мои читатели сочтут наиболее спорным в настоящей работе. Не ведет ли она в конечном счете к слишком жесткому разделению, даже к противопоставлению друг другу пункт за пунктом рыночной экономики и капитализма? Я и сам не сразу и не без колебаний принял такой взгляд на вещи. Но в конце концов пришел к выводу, что в период с XV по XVIII в., и даже гораздо раньше, рыночная экономика была принудительным, навязываемым порядком вещей. И как всякий навязываемый порядок, социальный, политический или культурный, она вызывала противодействие, развивала противоборствующие ей силы, которые действовали как сверху, так и снизу.
Что меня по-настоящему укрепило в этом мнении, так это то, что через ту же самую решетку я довольно быстро и довольно ясно разглядел членение современных обществ. В них рыночная экономика по-прежнему управляет всей массой обменов, которые контролирует наша статистика. Но кто стал бы отрицать, что конкуренция, которая представляет отличительный признак рыночной экономики, отнюдь не господствует над всей современной экономикой? Сегодня, как и вчера, существует особый мир, в котором пребывает капитализм как таковой — на мой взгляд,