твует триста или четыреста способов подстригать волосы приличного человека!» Цитаты эти вполне соответствуют обычному тону автора, охотно выступавшего в роли моралиста, но никогда не упускавшего случая и развлечь читателя. Более велико искушение принять Мерсье всерьез, когда он оценивает эволюцию женской моды своего времени. Фижмы «наших матерей», прорезная ткань оборок, «опоясывающие их обручи, все это множество мушек, из которых иные похожи подчас на настоящие заплаты, — пишет он, — все это исчезло, за исключением неумеренной высоты дамских причесок: чувство смешного не смогло исправить сей последний обычай, но этот недостаток умеряется вкусом и изяществом, кои преобладают в структуре этого элегантного сооружения. В целом женщины сегодня одеты лучше, чем когда-либо раньше, их убранство соединяет легкость, приличие, свежесть и изящество. Эти платья из легкой [индийской] ткани обновляются чаще, нежели платья, блиставшие золотом и серебром; они, так сказать, следуют за оттенками цветов разных времен года…»{1011}
Вот вам прекрасное свидетельство: мода ликвидирует и обновляет — делает двойную работу, стало быть вдвойне трудную. Новшеством, о котором идет речь, были набивные индийские ткани из хлопка, относительно недорогие. Но ведь и они не за один день покорили Европу. И история тканей определенно говорит о том, что все неразрывно связано на этом карнавале моды, где приглашенные были менее свободны, чем это казалось на первый взгляд.
В самом деле, такая ли уж легкомысленная вещь мода? Или же она представляет, как мы полагаем, глубинную черту, характеризующую определенное общество, экономику, цивилизацию? Его порывы, его возможности, его требования, его радости жизни? В 1609 г. Родриго Виверо потерпел у японских берегов кораблекрушение, направляясь на большом, в 2 тыс. тонн водоизмещения, корабле в Акапулько (в Новой Испании) из Манилы, где Виверо временно исполнял обязанности генерал-капитана. Почти сразу же жертва кораблекрушения превратилась в почетного гостя на этих островах, полных любопытства ко всему иностранному, а затем — в своего рода чрезвычайного посла, который попытался (впрочем, тщетно) закрыть Японские острова для голландской торговли. И который будет также планировать — и тоже тщетно — отправку рудокопов из Новой Испании, дабы наладить более эффективную эксплуатацию серебряных и медных рудников архипелага. Добавим, что этот симпатичный персонаж был умен и оказался хорошим наблюдателем. Однажды в Йеддо он беседовал о том о сем с секретарем сёгуна. Секретарь ставил испанцам в упрек их гордость, их преувеличенное мнение о себе, а потом — слово за слово — коснулся их манеры одеваться, «разнообразия их костюмов — области, в коей испанцы столь непостоянны, что-де каждые два года одеваются на иной лад». Как же не приписать эти изменения их легкомыслию и легкомыслию правителей, допускающих такие злоупотребления? Что же касается секретаря, то он мог бы показать, «опираясь на свидетельства традиции и старинные бумаги, что его народ более тысячи лет не изменял своего костюма»{1012}.
Шарден, прожив в Персии десять лет, был столь же категоричен (1686 г.): «Я видел одеяния Тамерлана, кои хранят в сокровищнице в Исфахане; они скроены совершенно так же, как делают сегодня, без малейшего различия». «Ибо, — пишет он, — одежды людей Востока вовсе не подчиняются моде, они всегда сшиты по одному фасону. И… персы… остаются так же верны себе и в том, что касается цветов, оттенков и видов ткани»{1013}.
Я не осуждаю эти мелочные замечания. На самом-то деле будущее принадлежало, пусть даже в силу простого совпадения, обществам, достаточно беззаботным, чтобы беспокоиться об изменении цвета, материала и покроя костюма, а также порядка социальных категорий и карты мира, — иными словами, обществам, порывавшим со своими традициями. Ибо все неразделимо. Разве не говорит Шарден об этих персах, что они «вовсе не заинтересованы в новых изобретениях и открытиях», что они «верят, будто обладают всем, что потребно для нужд и удобства жизни, и тем довольствуются»{1014}? Достоинства и оковы традиции… Быть может, чтобы открыть дорогу инновации, орудию всякого прогресса, требовалась определенная неугомонность, относившаяся и к одежде, к фасону обуви и прическам? А может быть, требуется и некоторый достаток, чтобы питать любое новаторство?
Таких турок, зарисованных Беллини в XV в., можно было бы в почти неизменном виде увидеть на картинах XIX в. Лувр, собрание Ротшильда. (Фото Роже-Виолле.)
Но мода имела и иные значения. Я всегда думал, что в большой мере она возникает из желания привилегированных любой ценой отличаться от стоящей ниже их массы, воздвигнуть преграду, поскольку, как писал в 1714 г. один находившийся проездом в Париже сицилиец, «нет ничего, что заставило бы знатных людей так презирать раззолоченные одежды, как увидеть их на теле презреннейших из людей на свете»{1015}. Значит, требовалось изобретать новые «раззолоченные одежды» или новые отличительные признаки, каковы бы они ни были, приходя в отчаяние всякий раз при виде того, что «все весьма переменилось и [что] новые буржуазные моды, как мужские, так и женские, воспроизводят моды, принятые у людей благородного происхождения»{1016} (это сказано в 1779 г.). Совершенно очевидно, что нажим последователей и подражателей непрестанно вдохновлял гонку. Но если дело обстояло так, то потому, что привилегия богатства выталкивала на передний план определенное число нуворишей. Наблюдались подъем по социальной лестнице, утверждение определенного благосостояния. Существовал и материальный прогресс, без него ничто бы не менялось настолько быстро.
К тому же моду сознательно использовал мир купечества. В 1690 г. Николас Барбон пел ей хвалу: «Мода, или изменение платья… суть дух и жизнь торговли» («Fashion or alteration of Dress … is the spirit and life of Trade»). Благодаря ей «великий корпус торговцев остается в движении» и человек живет как бы в вечной весне, «не видя никогда осени своей одежды»{1017}. Фабриканты лионских шелков воспользовались в XVIII в. тиранией французской моды, чтобы навязать за границей свою продукцию и устранить конкуренцию. Их шелковые изделия были великолепны, но итальянские ремесленники воспроизводили их без труда, в особенности когда распространилась практика высылки образцов. Лионские фабриканты нашли быстрый ответ: они стали содержать рисовальщиков, так называемых «иллюстраторов шелка», которые каждый год полностью обновляли образцы. Когда копии поступали на рынок, они оказывались уже старомодными. Карло Пони опубликовал переписку, не оставляющую никакого сомнения по поводу хитрой уловки лионцев в данном случае{1018}.
Мода была равным образом и поиском нового языка, чтобы отринуть прежний, способом для каждого поколения отрицать предыдущее и отличаться от него (по меньшей мере если речь шла об обществе, где существовал конфликт поколений). Текст, восходящий к 1714 г., утверждал: «От портных требуется больше труда для выдумки, нежели для шитья»{1019}. Но в Европе проблема в том как раз и заключалась, чтобы изобретать, оттеснять устаревший язык. Устойчивые ценности — церковь, монархия — тем более стремились сохранить прежнее лицо, по крайней мере ту же оболочку: монахини носили одеяние женщин средневековья; бенедиктинцы, доминиканцы, францисканцы остались верны своей очень древней одежде. Церемониал английской монархии восходит самое малое к войне Алой и Белой розы. Это было сознательное движение против течения. Себастьен Мерсье не заблуждался на этот счет, когда писал в 1782 г.: «Когда я вижу церковного служку, то говорю себе: вот так все были одеты в правление Карла VI»{1020}.
История костюма, прежде чем мы с нею покончим, должна нас привести к истории тканей и текстильных изделий, к географии производства и обмена, к медленной работе ткачей, к регулярным кризисам, которые влекло за собой отсутствие сырья. Европе не хватало шерсти, хлопка и шелка; Китаю — хлопка; Индии и странам ислама — тонкой шерсти. Тропическая Африка покупала иностранные ткани на берегах Атлантики или Индийского океана в обмен на золото и рабов. Таким вот способом бедные народы оплачивали тогда свои закупки предметов роскоши!
Разумеется, существовало определенное постоянство зон производства. Так, обрисовывается зона, ареал шерсти, довольно мало изменившийся с XV по XVIII в., если оставить в стороне опыт, свойственный Америке с ее очень тонкой шерстью вигони и грубой шерстью ламы. Этот ареал охватывал Средиземноморье, Европу, Иран, Северную Индию, холодный Северный Китай.
Следовательно, в Китае были свои овцы, «и шерсть там весьма распространена и дешева». Однако же «они совсем не умеют делать из нее сукна по европейскому образцу» и очень восторгаются английским сукном, хоть почти его не покупают, ибо в Китае «английские сукна стоят несравнимо дороже самых прекрасных шелковых тканей». Китайские плотные шерстяные ткани грубы, это своего рода власяница{1021}. Тем не менее они изготовляли некоторые саржи, «весьма тонкие и весьма ценные… в кои обычно облачаются зимой старцы и уважаемые особы»{1022}. Так что у китайцев не существовало затруднений, связанных с выбором. У них были шелк, хлопок, да еще два или три вида легко поддающихся обработке, хотя и не особенно распространенных, растительных волокон. И когда на севере наступала зима, мандарины и большие господа одевались в соболя, а бедняки — в овчину