{1028}. К тому же в XVII в. общественные бани, которые сохранились, в конечном счете перешли в руки цирюльников-хирургов. И только в Восточной Европе практика пользования общественными банями со средневековым простодушием останется в силе вплоть до последних деревушек. На Западе же они зачастую становились публичными домами для богатых клиентов.
С 1760 г. мода ввела в обиход купания в Сене, устраивавшиеся на борту специально построенных судов. «Китайские бани», сооруженные возле острова Сен-Луи, впоследствии долго были модными. Однако репутация таких заведений оставалась сомнительной, и чистоплотность отнюдь не сделала решающих успехов{1029}. По словам Ретиф де Ла Бретонна (1788 г.), в Париже почти никто не купался, «а те, которые это делают, ограничиваются разом или двумя за лето, т. е. за год»{1030}. В Лондоне в 1800 г. не было ни единого банного заведения. И даже намного позднее леди Мэри Монтегю, весьма высокопоставленная и очень красивая английская дама, рассказывала, что она как-то ответила лицу, обратившему внимание на сомнительную чистоту ее рук: «И это Вы называете грязью? А что бы Вы сказали, увидев мои ноги!»{1031}
В таких условиях почти не приходится удивляться скромным масштабам производства мыла, а ведь оно восходит ко временам римской Галлии. Его редкость сама составляла проблему; она, возможно, была одной из причин высокой детской смертности{1032}. Твердые мыла на содовой основе из стран Средиземноморья служили для личного туалета, в их число входили и душистые мыла, каковые должны были «иметь мраморный узор и быть надушенными, чтобы получить право касаться щек всех наших щеголей»{1033}. Жидкие поташные мыла (на севере) предназначались для стирки простынь и других тканей. В общем, баланс довольно скуден — а ведь Европа была континентом мыла «par excellence». В Китае мыла не существовало, как не было (там) и нательного белья.
С тщательным уходом дам за своей красотой нам придется подождать до XVIII в. и его открытий, которые пополнят старинное наследие. Тогда кокетка свободно могла заниматься своим туалетом по пять-шесть часов кряду — сначала с помощью служанок, а того пуще — своего парикмахера, болтая со своим аббатом или своим «амантом». Главной проблемой были волосы, укладывавшиеся в такие высоченные сооружения, что глаза красоток сразу же казались расположенными посередине туловища. Более легкой работой было нарумянивание лица, тем более что тон наносился не без щедрости. И только ярко-красный цвет румян, которого требовали в Версале, предопределял выбор: «Скажи мне, какие ты употребляешь румяна, — и я скажу тебе, кто ты». Существовало множество духов: эссенции фиалковая, розовая, жасминная, нарциссовая, бергамотная, лилейная, ирисовая, ландышевая; а Испания уже давно ввела в моду крепкие духи, изготовлявшиеся на основе мускуса и амбры{1034}. Как заметил в 1779 г. английский автор: «Всякая француженка считает себя за своим туалетным столиком во всем убранстве гением вкуса и изящества. И она воображает, будто нет таких прикрас, какие можно изобрести для придания лицу человеческому большей красоты, на которые она не обладала бы исключительным правом»{1035}. Что такие подделки уже весьма распространились, подтверждает «Нравоучительный словарь», дающий следующую дефиницию: «Туалет — это набор всех пудр, всех эссенций, всех румян, потребных для того, чтобы преобразить внешность и сделать юной и очаровательной самое старость и самое безобразие. Именно при туалете исправляют недостаток роста, делают себе брови, вставляют зубы, создают себе лицо и, наконец, меняют фигуру и кожу»{1036}.
Но еще более легкомысленным сюжетом были моды на прически, даже у мужчин{1037}. Скажем, будут ли они носить длинные волосы или короткие? Примут ли они бороду и усы или не примут? И поразительно видеть, что в этой столь специфичной области индивидуальные причуды мода всегда держала в узде.
В начале Итальянских войн Карл VIII и Людовик XII были безбородыми и носили длинные волосы. Новая мода — борода и усы, но при коротких волосах — пришла из Италии. Ввел ее, как нам рассказывают, папа Юлий II (в чем можно усомниться), которому-де позже стали подражать Франциск I (в 1521 г.) и Карл V (в 1524 г.). Никакой достоверности в этих датах нет. Достоверно известно лишь одно, что эта мода покорила всю Европу. «Когда Франсуа Оливье, который потом стал канцлером, явился в 1536 г. в парламент, дабы получить должность рекетмейстера, его борода напугала членов совместно заседавших палат и вызвала с их стороны протесты. Оливье был принят только на условии, что откажется от бороды». Но еще громче, чем парламенты, восстала против обычая «выращивать на лице шерсть» церковь. Вплоть до 1559 г. требовались даже королевские грамоты об утверждении (lettres royales de jussion), чтобы заставить строптивые капитулы, за которыми стояли традиция и старая мода, принять того или иного бородатого епископа или архиепископа.
Моды и поколения. На этом семейном портрете, выполненном в 1635 г. Д. ван Сантвоортом, бургомистр Дирк Якобс и его жена пребывают еще в «испанском» периоде моды: темные костюмы, брыжи, у него — длинная борода и пышные усы. Но все их дети одеты по новой франкоголландской моде: узкие цветные штаны, большие отложные воротники, полотняные и кружевные. Старший сын, как и полагается, носит небольшие усики и намек на бородку. Государственный музей, Амстердам. (Фото Роже-Виолле.)
Разумеется, капитулы не смогли одержать верх. Но и сами победители утомились собственными успехами. В самом деле, такие моды практически удерживались самое большое — столетие. С началом царствования Людовика XIII волосы снова становятся длиннее, а бороды и усы — короче. И опять-таки тем хуже для отстающих! Борьба пошла из-за иных предметов, но не изменила своего смысла. И вот очень быстро носители длинных бород «оказались в некотором роде чужеземцами в собственной стране. Глядя на них, люди склонны были считать, что те приехали из отдаленных областей. Именно такое испытал Сюлли… Когда он был призван ко двору Людовиком XIII, желавшим узнать его мнение по важному вопросу, молодые придворные не могли удержаться от смеха, увидев героя с длинной бородой, в костюме, каких больше не носили, его важную осанку и манеры, свойственные старому двору». И борода, уже «скомпрометированная», вполне логично продолжала уменьшаться до того момента, когда наконец «Людовик XIV совершенно упразднил и небольшую, «клинышком», бородку. Братья-картезианцы были единственными, кто от нее не отказался» (это было сказано в 1773 г.). Ибо церковь по самой своей натуре, как всегда, испытывала отвращение к переменам; а единожды приняв, она их сохраняла и по истечении моды на них в силу не менее очевидной логики. Когда около 1629 г. началась мода на «искусственные волосы», которая вскоре приведет к парикам, а позднее — и к парикам пудреным, церковь вновь выступит против моды. Может ли священник совершать богослужение в парике, который скрывает его тонзуру? Это послужило предметом яростных споров. Но парики не перестали от этого существовать, и в начале XVIII в. Константинополь даже вывозил в Европу «козью шерсть, переработанную для париков»!
Главным во всех этих легкомысленных эпизодах была продолжительность таких сменявших друг друга мод — примерно по столетию. Борода, исчезнувшая при Людовике XIV, снова войдет в моду только с романтизмом, а затем после первой мировой войны — около 1920 г. — пропадет. Хватило ли этих перемен на столетие? Нет, потому что с 1968 г. вновь стали носить длинные волосы, бороду и усы. Не будем ни преувеличивать, ни преуменьшать значение всего этого. В Англии, где около 1800 г. не было и 10 млн. жителей, 150 тыс. носили парики (если правда то, что утверждало налоговое ведомство). А чтобы этот небольшой пример привести в соответствие с наблюдавшейся нами нормой, укажем на восходящий к 1779 г. текст, который, несомненно, верен, во всяком случае в масштабах Франции: «Крестьяне и простой народ… всегда так или иначе брили бороду и носили довольно короткие и плохо ухоженные волосы»{1038}. Если даже и не принимать это заявление в буквальном смысле, можно побиться об заклад, что и на сей раз существует возможность того, что на одной стороне, среди большинства, наблюдалась неподвижность, а на другой, на стороне роскоши, существовало движение.
Все эти реальности материальной жизни: пища, напитки, жилище, одежда, мода, наконец, — не имели между собой тесной связи, не находились в корреляции, которую достаточно было бы отметить раз навсегда. Провести различие между роскошью и нищетой — это только первичная классификация, односторонняя и сама по себе недостаточно точная. По правде говоря, все эти реальности не были единственно продуктом вынужденной необходимости. Человек питается, строит жилье, одевается, потому что он не может поступать иначе. Но при всем том он мог бы питаться, устраивать жилище и одеваться по-иному, чем делал. Скачки моды говорят об этом в «диахронном» плане, а контрасты в мире, в любое мгновение прошлого и настоящего — в «синхронном». В самом деле, мы пребываем здесь не просто в сфере вещей, но и в сфере «вещей и слов», понимая этот последний термин шире его обычного смысла. Речь идет о языках культуры со все