истинный капитализм, всегда многонациональный, родственный капитализму великих Ост- и Вест-Индских компаний и разного масштаба монополий, юридически оформленных и фактических, которые некогда существовали и в принципе, в основе своей аналогичны монополиям сегодняшним. Разве мы не имеем права утверждать, что дома Фуггеров и Вельзеров были транснациональными, как сказали бы сегодня? Ведь они были заинтересованы в делах всей Европы, а представителей имели и в Индии, и в Испанской Америке. И разве Жак Кёр веком раньше не вел дел аналогичного размаха на территории от Нидерландов до Леванта?
Но совпадения распространяются и дальше. Ибо вслед за экономической депрессией, последовавшей за кризисом 1973–1974 гг., начала вырисовываться новая, современная форма внерыночной экономики: едва прикрытый натуральный обмен, прямой обмен услугами, как говорят, «travail au noir», да плюс к этому еще многочисленные формы надомничества и самодеятельного «ремесла». Этот уровень деятельности, лежащий ниже рыночного, или за пределами рынка, достаточно значителен, чтобы привлечь внимание иных экономистов: разве он не дает самое малое от 30 до 40 % национального продукта, которые таким образом ускользают от всякого статистического учета даже в индустриально развитых странах?
Вот таким образом трехчастная схема сделалась точкой отсчета труда, который я сознательно задумал вне сферы действия теории, любых теорий — единственно под знаком конкретного наблюдения и одной только сравнительной истории. Истории сравнительной во времени, с использованием языка, который меня ни разу не обманул, — языка длительной временной протяженности (la longue durée) и диалектики прошлого и настоящего. Истории сравнительной для возможно более обширного пространства, ибо исследование мое, в той мере, в какой это было в моих силах, охватывает весь мир, оно имеет «всемирный» масштаб. Как бы то ни было, на первом плане остается конкретное наблюдение. С самого начала и до конца моей целью было увидеть и показать, сохраняя за увиденным его объемность и сложность, его многообразие, которые суть отличительные черты самой жизни. Если бы можно было разъять живой организм и отделить друг от друга три уровня (думаю, они были бы полезной формой классификации этого организма), история была бы наукой объективной, каковой она, очевидно, не является.
Три тома, составляющие настоящий труд, носят такие названия: «Структуры повседневности: возможное и невозможное»; «Игры обмена»; «Время мира». Последний представляет хронологически построенное исследование последовательно сменявших друг друга форм и преобладающих аспектов международной экономики. Одним словом, это история. Первые два тома, гораздо более сложные, много места отводят исследованию типологическому. Первый (уже публиковавшийся в 1967 г.) представляет, как выразился Пьер Шоню, своего рода «взвешивание мира» — попытку выявить пределы возможного в доиндустриальном мире. Один из таких пределов — место в истории «материальной жизни», бывшее тогда огромным. Второй том — «Игры обмена» — сопоставляет экономику и надэкономическую деятельность капитализма. Следовало различать эти две большие плоскости, объяснить их друг через друга, как через их взаимодействие, так и через их противостояние.
Смогу ли я убедить всех? Наверняка — нет. Но в таком диалектическом движении я нашел по крайней мере одно не имеющее равных достоинство: идя новым и в какой-то степени мирным путем, избежать чрезмерно страстных споров, которые вызывает все еще «взрывоопасное» слово «капитализм». К тому же третий том извлек пользу из тех объяснений и обсуждений, какие ему предшествовали: он никого не заденет.
Таким образом, вместо одной книги я просто-напросто напишу три. Но мое упорное стремление охватить в этом труде весь мир («mondialiser») поставило передо мною задачи, для решения которых я, специалист по истории Запада, был по меньшей мере плохо подготовлен. Продолжительное пребывание и ознакомление с материалами в мусульманских странах (10 лет в Алжире) и в Америке (4 года в Бразилии) сослужили мне добрую службу. Но Японию я увидел через пояснения и наставления Сержа Елисеева, Китай — благодаря помощи Этьенна Балажа, Жака Жерне, Дени Ломбара. Даниель Торнер, способный сделать из любого человека доброй воли начинающего индолога, взялся за меня со всем своим пылом и щедростью, перед которой невозможно устоять. Сколько раз он появлялся у меня по утрам с хлебом и рогаликами для завтрака и с книгами, какие мне следовало прочесть! Я ставлю его имя во главе длинного списка тех, кому я обязан признательностью, списка, который, будь он полным, оказался бы нескончаем. Мне помогали все — слушатели, ученики, коллеги, друзья. Не могу забыть сыновнюю помощь Альберто и Браниславы Тененти, сотрудничество Михаеля Кёля и Жан-Жака Эмарденкера. Мари-Тереза Лабиньетт помогала мне в архивных разысканиях и в подготовке библиографических ссылок, Анни Дюшен — в бесконечной работе с примечаниями. Жозиана Очоа больше десятка раз терпеливо перепечатывала сменявшие друг друга варианты моего текста. Розелин де Айяла, сотрудница издательства Арман Колэн, тщательно и эффективно занималась проблемами редактирования и верстки. Я выражаю этим непосредственным моим сотрудницам свою самую сердечную дружескую благодарность.
Наконец, без Поль Бродель, которая повседневно участвовала в моем исследовании, мне не хватило бы мужества, для того чтобы переработать первый том и завершить два нескончаемых тома, последовавших за ним, для того чтобы выверить необходимые ясность и логику объяснений и выводов. Мы и на сей раз долго работали с ней бок о бок.
16 марта 1979 г.
Предисловие
И вот я на пороге первой книги — самой сложной из трех томов этого труда. Дело не в том, что каждая из ее глав сама по себе может показаться читателю недоступной. Сложность незаметно возникает из множественности поставленных целей, из трудностей раскрытия необычных тем, которые все надо включить в связный рассказ, — по существу, из непростого сведения воедино рассуждений параисторических, обычно изолированных друг от друга и излагаемых в виде побочных сюжетов в традиционном повествовании: демографии, питания, костюма, жилища, техники, монеты, города. Но ради чего их соединять?
Главным образом ради того, чтобы очертить поле действия доиндустриальных экономик и охватить его во всей его объемности. Существует ли некий предел, «потолок», который ограничивает всю жизнь людей, очерчивая ее как бы более или менее широкой пограничной полосой, которую всегда трудно достичь и еще труднее преодолеть? Такой предел, возникающий в любую эпоху, даже в нашу, — это грань между возможным и невозможным, между тем, чего можно достигнуть, хоть и не без усилий, и тем, что остается для людей недостижимым. Вчера — потому, что питание людей было недостаточным, их численность — слишком малой или же слишком большой (в сопоставлении с их ресурсами), их труд — недостаточно производительным, а овладение природой едва наметилось. С XV до конца XVIII в. эта грань почти не изменилась и люди даже не достигли предела своих возможностей.
Особо подчеркнем эту медлительность, эту инертность. Например, наземный транспорт довольно рано обладал элементами, которые могли бы позволить его усовершенствовать. Впрочем, то тут то там можно заметить, как возрастает скорость сообщений благодаря строительству новых дорог, улучшению экипажей, перевозящих товары и пассажиров, учреждению почтовых станций. И все же этот прогресс станет всеобщим лишь около 1830 г., т. е. в преддверии железнодорожной революции. Только тогда перевозки по дорогам расширяются, упорядочиваются, ускоряются и в конечном счете демократизируются; только тогда оказывается достигнут предел возможного. И это не единственная область, где подтверждается такое запаздывание. В конечном счете лишь с XIX в., с полной переделкой мира наступит разрыв, обновление, революция на всем протяжении границы между возможным и невозможным.
Нашей книге это обеспечивает определенное единство: она представляет долгое путешествие за пределами тех удобств и привычек, какими нас щедро одаривает современная жизнь. Фактически книга уводит нас на другую планету, в другой человеческий мир. Конечно, мы могли бы отправиться к Вольтеру в Ферне (это воображаемое путешествие ничего не будет нам стоить) и долго с ним беседовать, не испытав великого изумления. В плане идей люди XVIII в. — наши современники; их дух, их страсти все еще остаются достаточно близки к нашим, для того чтобы нам не ощутить себя в ином мире. Но если бы хозяин Ферне оставил нас у себя на несколько дней, нас сильнейшим образом поразили бы все детали повседневной жизни, даже его уход за своей особой. Между ним и нами возникла бы чудовищная пропасть: в вечернем освещении дома, в отоплении, средствах транспорта, пище, заболеваниях, способах лечения… Следовательно, нужно раз и навсегда отвлечься от окружающих нас реальностей, чтобы надлежащим образом проделать это путешествие вспять, в глубь веков, чтобы вновь обрести те правила, которые слишком долго удерживали мир в довольно трудно объяснимой стабильности, если вспомнить о тех фантастических переменах, которые должны были затем последовать.
Составляя этот перечень возможного, мы часто сталкивались с тем, что я во Введении назвал «материальной цивилизацией». Ибо у возможного есть не только верхний предел; оно ограничено и снизу — всей массой той «другой половины» производства, которая не входит целиком в движение обмена. Эта материальная жизнь, повсюду присутствующая, повторяющаяся, все заполняющая, протекает под знаком рутины. Хлеб сеют так же, как сеяли всегда; маис сажают так же, как его сажали всегда; рисовое поле выравнивают так же, как выравнивали его всегда; и по Красному морю плавают точно так же, как всегда плавали. Упорно отстаивающее свое присутствие прожорливое прошлое монотонно поглощает хрупкое время людей. И эта поверхность стагнирующей истории огромна: к ней в огромном своем большинстве относится сельская жизнь, т. е. жизнь 80–90 % населения земного шара. Разумеется, было бы очень трудно определить точно, где она кончается и где начинается гибкая и подвижная рыночная экономика. Конечно же, эта цивилизация не отделена от экономики так, как отделяется вода от масла. К тому же не всегда возможно безоговорочно решить, по ту или иную сторону барьера находятся доступные наблюдению действующее лицо, фактор или явление. И следует показать