ном Гондурасе, «бразильским» («pau brasil», которое дает красную краску и которое рубят на побережье бразильского Северо-Востока), тиковым в Декане, сандаловым, розовым в иных местах…
Дровосеки за работой. Прорезное изображение на белом фоне, по-видимому, из Нижней Бретани, около 1800 г. Париж. Музей народных искусств и обычаев. (Фототека издательства А. Колэн.)
Наряду со всеми этими способами использования дерево служило для приготовления пищи, для отопления домов, для всех «горячих» производств, спрос которых на лес еще до XVI в. рос с пугающей быстротой. Поразительный пример: в 1315–1317 гг. возле Дижона в лесу Лезэ работали 423 дровосека и 334 погонщика быков перевозили дрова для питания шести печей, изготовлявших терракотовые плитки{1133}. В целом на это богатство, яростно оспариваемое (ибо оно только казалось сверхобильным), претендовало много дольщиков. В качестве источника топлива лес даже в те времена не шел в сравнение с очень скромной угольной шахтой. Чтобы срубленный лес восстановился, нужно ждать 20–30 лет. Во время Тридцатилетней войны шведы, чтобы добыть денег, вырубили в Померании огромные массивы леса, так что обширные районы превратились потом в пески{1134}. Когда в XVIII в. положение дел во Франции обострилось, утверждали, что одна-единственная нагревательная печь потребляет столько же дров, сколько такой город, как Шалон на Марне. Приходившие в ярость деревенские жители жаловались на кузницы и плавильни, которые пожирали леса и не оставляли топлива даже для хлебопекарных печей{1135}. В Польше начиная с 1724 г. зачастую приходилось отказываться от выпаривания рассола на огромных копях в Величке и удовлетворяться использованием пластин каменной соли из-за опустошений в окружающих лесах{1136}.
Дерево как топливо, материал, занимающий много места, и в самом деле должно находиться под рукой. Перевозить его на расстояние, превышающее 30 км, — это разорение, если только перевозка не осуществляется сама собой, речным путем или по морю. В XVII в. стволы деревьев, спущенные в Ду, путешествовали до самого Марселя. В Париж «новый» лес привозили целыми судами, а с 1549 г. начали «придумывать и сплав леса» — сначала из Морвана по течению рек Кюр и Йонна, а лет двенадцать спустя — из Лотарингии и Барруа по Марне и ее притокам. Проворство, с каким проводили под арками мостов караваны плотов, имевшие до 250 футов в длину, вызывало восхищение парижских зевак. Что же касается древесного угля, то с XVI в. он поступал в столицу из Санса, из леса От, а в XVIII в. — из всех доступных лесов, иногда на повозках и вьючных животных, но чаще всего по «речкам» — Йонне, Сене, Марне, Луаре — на судах, «нагруженных доверху, да еще с несколькими выгородками [на палубе], дабы удерживать уголь выше бортов»{1137}.
С XIV в. огромные плоты спускались по польским рекам до Балтийского моря{1138}. Такое же зрелище, только еще более грандиозное, можно было наблюдать в далеком Китае: плоты сычуаньского леса, в которых бревна были связаны между собой ивовыми канатами, сплавляли до Пекина. Они были большими или меньшими «сообразно богатству купца, но самые длинные были немногим более полулье»{1139}.
На большие расстояния лес доставляли морем. Так, «черные парусники» везли древесный уголь от мыса Корсо в Геную, а истрийские и кварнерские барки доставляли в Венецию дрова, которые она сжигала каждую зиму. Иной раз парусники тащили за собой на буксире древесный ствол из Малой Азии, которая снабжала Кипр и Египет. Даже изящные галеры привозили дрова в Египет, где нехватка топлива носила характер драматический{1140}.
Однако такие формы снабжения имели свои пределы. И большая часть городов должна была довольствоваться тем, что находила поблизости. Базелец Т. Платтер, который в 1595 г. заканчивал в Монпелье свое медицинское образование, отметил отсутствие лесов вокруг города: «Самый ближний — лес сенпольских стекольных заводов, в добрых трех милях в сторону Сельнёва. Именно оттуда в город доставляют дрова, продавая их на вес. Можно задать себе вопрос, где бы они взяли их, будь зима долгой, ибо сжигают они в своих каминах огромное количество дров, все равно дрожа от холода рядом с ними. Отопительные печи в этой местности неизвестны; пекари набивают свои печи розмарином, средиземноморским дубом и прочими кустарниками, настолько им не хватает леса в противоположность тому, что наблюдается у нас»{1141}. Чем дальше к югу, тем более нарастала эта нехватка. Испанский гуманист Антонио де Гевара был прав: топливо в Медина-дель-Кампо стоило дороже, чем то, что варится в котелке{1142}. В Египте за неимением лучшего жгли отжатый сахарный тростник, на Корфу — жом от оливок: из него делали брикеты, сразу же укладывавшиеся для сушки.
Это огромного масштаба снабжение топливом предполагало широкую организацию перевозок, поддержание в порядке водных путей, служивших для сплава, плюс наличие обширной торговой сети и надзора за запасами, относительно которых непрерывно возрастало число правительственных регламентов и запретов. Однако даже в странах, богатых лесом, он с каждым днем становился все более редким. Дело было в том, чтобы лучше его использовать. А ведь, по-видимому, ни в стекловарнях, ни на металлургических заводах не стремились экономить топливо. Самое большее — старались перенести «огненный завод» в другое место, как только радиус его снабжения слишком увеличивался. Или же сокращали на нем производство. Скажем, домна, «построенная в 1717 г. в Долгайне в Уэльсе», будет задута только четыре года спустя, когда «накопят достаточно древесного угля для 36 с половиной недель работы». В среднем она будет работать лишь 15 недель в году, и все из-за топлива. Впрочем, перед лицом этой постоянной «негибкости» снабжения доменные печи, как правило, «действовали только один год из двух или трех, а то и один год из пяти, семи или десяти»{1143}. По расчетам одного эксперта, в эти предшествовавшие XVIII в. времена средний металлургический завод, печь которого давала плавки в течение двух лет, один только пожирал за два года 2 тыс. га леса. Отсюда и напряженность, которая непрестанно усугублялась с подъемом экономики в XVIII в. «Торговля дровами сделалась в Вогезах промыслом всех жителей: всякий рубит как можно больше, и в скором времени леса будут совершенно уничтожены»{1144}. Именно из этого кризиса, для Англии латентного с XVI в., в конце концов родится каменноугольная революция.
Лион в XVII в. имел еще деревянные мосты. Рисунок Йоханнеса Лингельбаха. Вена. Альбертина.
И, разумеется, существовала также напряженность в ценах. Сюлли в своей «Œconomies royales» дошел даже до утверждения, будто «все необходимые для жизни припасы будут постоянно расти в цене и все возрастающая редкость дров станет тому причиной»!{1145} Начиная с 1715 г. рост цен ускорился, он «стремительно поднимается в последнее двадцатилетие Старого порядка». В Бургундии «более не найти дерева для поделок», и «бедняки обходятся без огня»{1146}.
В таких областях довольно трудно вычислить даже порядок величин. Однако мы располагаем по крайней мере грубыми оценками. В 1942 г. Франция, вынужденная обратиться к дровяному отоплению, видимо, использовала 18 млн. тонн дерева, примерно половину из которых в виде дров. В 1840 г. потребление во Франции доходило, очевидно, до 10 млн. тонн дров и древесного угля без учета дерева для строительства{1147}. Около 1789 г. оно было порядка 20 млн. тонн. В одном Париже древесного угля и дров потребляли тогда больше 2 млн. тонн{1148}, т. е. больше 2 тонн на жителя. Это чрезвычайно высокая цифра, но в ту пору привоз в Париж каменного угля был ничтожен: в 140 раз меньше, чем дров (разница между 1789 и 1840 гг. вызвана, вполне очевидно, возросшей ролью в потреблении каменного угля). Если предположить, что соотношение между Францией и Европой равнялось 1:10, то последняя сжигала 200 млн. тонн дров около 1789 г. и 100 млн. тонн около 1840 г.
Как раз исходя из этой цифры — 200 млн. тонн, — следует попробовать провести рискованный подсчет масштабов такого источника энергии, как дерево, в лошадиных силах (HP). Две тонны дров соответствуют одной тонне каменного угля. Примем гипотезу, что одну лошадиную силу в час дает сжигание 2 кг угля. Примем также гипотезу, что энергия использовалась в течение примерно 3 тыс. часов в год. Тогда доступная для использования мощность будет порядка 16 млн. лошадиных сил. Эти расчеты, которые я показал специалистам, дают лишь очень грубый порядок величин, а сведение к лошадиным силам одновременно и устарело, и ненадежно. К тому же необходимо учитывать и довольно низкий коэффициент полезного действия — самое большее 30 % от затраченной энергии, т. е. между 4 и 5 млн. лошадиных сил. По доиндустриальным энергетическим меркам такая цифра остается сравнительно высокой, но в этом нет ничего ошибочного: отметим, что, согласно более серьезным, нежели наши, расчетам, каменный уголь в экономике США возобладал над деревом только в 1887 г.!