ой деликатнейший человек… Вы не бегите.
И Олег Петрович снова сел.
– Потому что, – кивнул ему Кирилл Афанасьевич, – как считает, например, Иван Сергеич, если хорошо беседуешь вдвоем, то это не двое говорят, это восемь человек! Нет, нет!.. Успокойтесь. В научном смысле. – Он вытер ладошкой губы. – Первый, знаете, только приспосабливается, опускается до уровня собеседника, как Иван Сергеич говорит. Второй одновременно… Э-э… – И махнул рукой. – Второй, третий, пятый, восьмой… Тридцать лет – вот вы представьте только! – тридцать лет, он как попал сюда, Иван Сергеич, так и существует здесь, существует с Верой Павловной – тихо, скромно, благородно, петербуржски, всепонимающе, ни в чем не изменяясь!.. Что? А я, знаете, математик, я психологией ис-тин-ной морали не занимался…
– Ясно, – понял наконец Олег Петрович и выпил спокойно остаток водки. – Так вы за это его и ненавидите?
– Господи! – выпучил глаза Кирилл Афанасьевич. – Господь с вами! – Он даже руками на него замахал. – Наоборот! Я… я очень ценю! Когда он приходит… Это самый хороший человек, какие только есть на белом свете. А вы как скажете, молодежь?
– Не знаю, – пожал плечами Олег Петрович. – Абстрактной нравственности не бывает.
– Зачем же так, – покачал головой Кирилл Афанасьевич и опустил глаза, потрогал бородку. – У каждого своя судьба… Не нужно так. – Он закусил губу и замолчал. Посмотрел рассеянно на картинку с избой и небом, потом приблизил ее, прищурился. – Ишь, все ж таки смешной домик, действительно… Как это у них говорится?… «Нарисуем – будем жить»?… А я… Я в нем родился.
Кирилл Афанасьевич вдруг отодвинул в сторону все картинки и протянул поспешно через стол руку.
– Я вам сейчас коллекцию покажу, хотите?! Старинных наших инструментов! И сыграю… А? Таких вы еще не видели никогда! Ведь вы горожанин… У меня и жена, знаете, была коренная этакая горожанка, ох, красивая была украинка, из самой Полтавы, никак такого не понимала…
И Кирилл Афанасьевич быстро-быстро почти побежал к кровати, взял откуда-то большой инструмент треугольный, вернулся с ним и, сев на стул, приготовился, устроив осторожно инструмент на коленях.
– Вот видите, это вот и есть гусли, кусле, двадцать восемь струн. Сейчас я сыграю вам старинные народные песни! Я их Ивану Сергеичу иногда играю. Вы не знаете, что он еще говорил, а? Когда, мол, глядишь с удовольствием в зеркало…
– Да я это знаю, знаю, извините. – И Олег Петрович уже решительно встал. – Я только думал, что это играет арфа. Я ведь, Кирилл Афанасьевич, не деревенский, – усмехнулся он с трудом, – и… вообще… Мне надо лекцию готовить. Извините меня, спокойной ночи… – Олег Петрович вышел наконец в коридор, притворил поплотнее дверь.
Так и остался Кирилл Афанасьевич со своими гуслями на коленях, в черной своей ермолке на белой голове, закрыл глаза. Потом начал медленно перебирать струны, медленно, тихонько. Поднял голову к потолку, вспоминая слова, а затем поймал мелодию и дребезжащим голосом всё-таки запел:
Ой пэш коршта
Мыйын чонем…
Потому что он был мариец и пел песню на давно им забытом марийском языке:
Ой пэш коршта мыйын чонем.
(Ой болит моя душа.)
А Олег Петрович медленно ходил по комнате у себя, почему-то очень голодный, словно и не ужинал в кафе – должно быть, после водки, – и откусывал по очереди то плавленый сырок, с которого счистил обертку до половины, то кусок булки городской, давно засохшей, и побаливала в затылке голова, потому не включал он большую лампу, а горел только маленький свет на столике, но спать не хотелось, заниматься не хотелось, ничего вообще не хотелось.
«Потому что никто не знает, – подумал расстроенный Олег Петрович и бросил булку и кусок сырка на стол, – кто я такой. Я такой нормальный, я давно практичный, я солидный человек! И даже не из деревни родом… Но это все неправда. Я – сказочник, товарищ ректор! Великий сказочник Олег Дементьев… Мечтатель Олег Петрович, доцент Дементьев…»
– Не знаете, что отличает человека, – сказал Олег Петрович зло, – от животного на двух ногах? Не знаете? – И посмотрел на стол.
«Эх, наше образованное поколение, – подумал грустно Олег Петрович, – все жаждет выхода фантазии и чувства, все ищет собственный путь… Всегда в ногу с веком? – подумал он о Кирилле Афанасьевиче, – ну, хорош».
Он вытащил из стопки книгу Ивана Сергеевича, раскрыл ее, прилег на раскладушку, на одеяло сверху и прислушался – было очень тихо.
Он перелистнул страницу о диалогах Платона, написано было сложно, и болела голова; затем цитата была знакомая – когда человек смотрит и как смотрит и так далее, – но это было явно совсем другое, потому что Кирилл Афанасьевич (такой собеседник сверхнаучный!) все путал на этом свете, все упрощал – до себя. И Олег Петрович прекрасно себе представил, как сидит на стуле психолог и философ Иван Сергеевич, вежливый и старый, терпеливый человек, и слушает гусли…
Он оглянулся быстро, но было тихо.
«Иван Сергеевич, – подумал Олег Петрович, отодвигая книгу, – удивительный человек. Возможно, – рассудил Олег Петрович философски, – истоки силы нравственной – национальное самосознание. И самостоятельность духа, – подумал он, – для нашего поколения активных ищущих людей… – Он прикрыл рукой глаза от света на столе и опять послушал. – Что за черт… Надо просто быть спокойней! Неторопливей и спокойней, неторопливей и спокойней». Посмотрел опять на дверь и услышал долгий стук…
И, подхватив карабин, он вышел в коридор.
– Пошли, – сказал ему второй с карабином, и они пошли, и впереди небыстро двинулись – шестеро или, пожалуй, семеро.
Прямо под дулом шел Витя в старом пальто с поднятым воротником, руки у него были за спиной. А рядом Ниночка в одной рубашке, с длинными голыми ногами. А справа от нее постукивали, покорно постукивали костыли.
«Иван Сергеевич!» – вдруг с ужасом понял он, куда его ведет, это был никакой не сон. «Эй, вы, послушайте! – хотел он крикнуть и поднял руку. – Что это такое?!»
– А!.. – выдохнул Олег Петрович. – А!.. Это сон.
И метнулась быстро чья-то фигура из угла…
Он привстал рывком на раскладушке.
Это была, понятно, чушь. Нелепая чушь!.. Олег Петрович резко рванул через голову свитер – запах пота был резкий, какой-то не свой, а чужой. Вот всегда он считал, что это запах «рыжих людей», а это, может быть, – не слишком молодого человека? «События в жизни у Мудреца, – вспомнив о Платоне, скривился невесело Олег Петрович, – есть искания и испытание истины».
Он со злостью стащил с себя брюки и кинул, не складывая, на табуретку, потушил свет, залез под одеяло и укрылся до подбородка. Прямо перед глазами был переплет окна и очень заметно серело небо, висели ребристые, блестящие сосульки: небо было дымное и серое, хотя была еще ночь, – это явно от уличных фонарей. «Да и вся наша жизнь, – подумал отчаянно Олег Петрович, – только колесо: работа, работа, семья, заботы, по субботам кино. И снова работа, и снова кино. И дрязги мои ашхабадские из-за проклятых баб. Когда подумать о душе?»
Он смотрел на окно, но там видно было только небо и сосульки, а рядом в стене что-то потрескивало потихоньку, потом опять была тишина и снова треснуло потихоньку, но в другом уже месте, в стенке, гораздо выше, самые обыкновенные ночные звуки, словно тут всюду был не кирпич, а рассыхалось дерево потихоньку, как в деревянном доме, и он зажмурил глаза – вдруг так захотелось, так захотелось опять, чтобы сбоку горела печка, и трещали дрова в огне, и было тепло, и приятно, и запах дыма, и именно Иван Сергеич, все понимающий, жалеющий людей необыкновенный человек, который столько лет прожил в этой комнате, высланный из Ленинграда, был его родным отцом, и Олег Петрович всегда бы топил ему печку…
Олег Петрович повернулся на бок, засунул руки под подушку глубоко, весь согреваясь под одеялом, потом представил, как утром приедет он к Ивану Сергеичу и скажет ему: «Иван Сергеич, теперь я живу в вашей комнате, и пусть в малой мере, но я ваш преемник…»
Он подошел наконец к перекрестку, где были всюду новые дома, справа, слева, все с балконами – пятиэтажные, ярко-белые или кирпичные новые дома. Сияло солнце, как на праздник, и под деревьями снег был от пыли нежный, кремовый, ну прямо как на праздник. Было три часа дня.
Лекции кончились, и он шел небыстро по мягкому снегу из кафе по улице Гоголя, а это ее пересекала улица Пушкина. Но жил Иван Сергеевич на улице Жуковского, – значит, скорее всего, следующий перекресток.
Итак?… Итак: «Здравствуйте, Иван Сергеевич. Как новый преподаватель, я считал своим долгом и адрес взял в институте, считал своим долгом, как коллега, хотя и историк, но считал своим долгом…» И др. и пр.
По снежной, по укатанной мостовой, по всем этим солнечным снежным тротуарчикам улицы Пушкина как волны набегали тени, словно от крыла самолета, но только непрерывные, как волны одна за другой, по разноцветным платкам и пальто прохожих катились длинные тени – над ними был легкий дым от новеньких, очень высоких труб. Трубы котельни торчали длинные, светлые, оцинкованные над крышами пятиэтажных домов, и Олег Петрович весело пересек дорогу с редко бегущими грузовиками и подумал, что он бы мог в этом нешумном городе все-таки укорениться.
«Если жизнь, например, Ивана Сергеича, – представил он, – была, быть может, не слишком счастливой, то ведь тут все зависит от позиции человека… От его умения, умелости, от активности, начать жизнь сначала. А вообще-то, конечно, человек никогда не верит, – усмехнулся Олег Петрович, – что это с ним может произойти плохое. С другими – да. Но с ним?… Нет!»
Он улыбнулся девушке-дворнику и обогнул сугроб, а дальше, по улице Гоголя, шли пустыри, где лежали бетонные плиты навалом, затем появились хибары с палисадниками и кустами, а потом опять стоял новый дом на самом углу, с булочной на первом этаже. И вот эта перпендикулярная улица была действительно улицей Жуковского.