Фая прислушалась еще.
Потом, подтянув рукав телогрейки, засунула пальцы за калитку сбоку ворот и отвернула деревянную вертушку.
Мы прошли. Под ногами вздрагивали и заскрипели ледяные доски настила, на них цепочкой отпечатались закаменелые собачьи следы.
Фая шла быстро, как проводник, почти не оскальзываясь заплатанными на пятках валенками. По обеим сторонам настила стояли в снегу редкие ели. Желто-зеленые, такие нарядные синицы вспархивали над сугробами, у одной развевалась в клюве размочаленная веревка.
С крыши бревенчатого дома лесника свисали сосульки. Труба не дымила наверху, хотя, пожалуй, попахивало дымом. А за окнами были цветы, и в одном окне сидел над цветами непонятно на чем попугай. Он был белый, сидел опустив хвост. Только подойдя ближе, я понял, что это кошка.
Баба Фая боком, пыхтя влезла на крыльцо и стала дергать, а потом кулаком тарабанить в дверь. Переждала немного. Опять затарабанила.
Я пошел наконец – Аня следом – вокруг дома, заглядывая в каждое окно. Но ничего там не было видно, стекла запотели. Между рамами лежал вместо ваты бледный зеленоватый мох, я прижался к холодному стеклу лбом: пушились маленькие ветки, мохнатые маленькие стволы.
– Что это… – тихо спросила Аня у меня за спиной, и я обернулся.
Поодаль был небольшой холм, он был укрыт еловыми лапами. Сверху торчала новенькая прямоугольная жестянка.
– «Егоров Захар Лукич», – прочел я, нагнувшись. – Восемь… Восемь дней только. – Я показал на дату на жестянке.
– Это лесник?… – Аня тронула меня за рукав.
– Не знаю, – прошептал я.
Опять стало слышно, как баба Фая с той стороны затарабанила в дверь.
– Пойдемте… – умоляюще потянула Аня меня за рукав. – Поищем маму.
Она тянула меня, и я, шагнув за ней к сараю, приоткрыл заскрипевшую дверь.
Было темно и пахло сыростью, подгнившими овощами. Я распахнул пошире дверь: под ногами расползалась разноцветная куча.
Я наклонился и протянул руку. Это была проросшая картошка, наверное разных сортов.
Из грязной кучи вверх поднимались фиолетовые небольшие ветвистые рога и тут же – белые стрелы с красными словно бы ягодами, а рядом, на светлых ветвях, желтоватые, друг над другом круглые картофелины. Будто вся куча под ногами была в бутонах.
– Погодите, – сказала Аня, не поворачиваясь. Она плечом прислонялась к косяку, платок у нее размотался и упал, короткие темные волосы свесились на половину лица. – Там… Это, наверно, запах?
– Какой запах… Стойте! – крикнул я, видя, как она вдруг гнется вперед, у нее подламываются колени. – Слушайте… – Я схватил ее.
– Вставайте! – закричал я в отчаянии, потому что не мог больше удерживать: она выскальзывала, обвиснув и оседая в картошку, неправдоподобно тяжелая, вверх поднималась одна дубленая куртка.
– Вставайте! – кричал я. – Вставайте! – На ее скуластых щеках под совершенно мертвыми приоткрытыми глазами стали уже проступать пятна веснушек.
Я выволок ее из сарая и усадил в сугроб как мешок, придержал за плечо. Набрал полную пригоршню снега и принялся, не разбирая, тереть лоб, нос, щеки. Голова ее моталась из стороны в сторону под моей рукой.
Когда подтянула она, наконец, ноги к животу и стала оттирать ладонью и отплевывать снег, подбирая пальцем пряди волос, я присел около на корточки.
Ее лицо было все красное и вовсе не такое молодое, она смотрела на меня с испугом.
– Господи, – сказал я, – да ведь я тоже испугался, слушайте, у вас бывает такое?
– Нет. А что было? Я ж спала. Но тут какая-то тетка стала кричать и таким грубым голосом, чтобы скорей убиралась отсюда! Убиралась скорей отсюда.
– Валя!!! – Я услышал, как зовет меня оробевшая баба Фая, но почему-то совсем близко от сарая. – Никого нет… Валя!! – Выходит, она тоже пошла вокруг, но только с той стороны. – Анюта! Анюта…
Я приподнял Аню за локти из сугроба. Потом передал Фае и вошел – еще раз проверить – в картошку.
В полутьме я обшаривал сарай, поскользнулся, зашиб ногу, наконец вылез, безнадежно мотая головой.
Когда мы вдвоем помогли Ане сесть в машину на бабы-Фаино место, я обошел, еще прихрамывая, спереди и влез внутрь, стиснул руль и посмотрел, прищурясь, на ключ зажигания. Потом на рычаг скоростей.
А ведь я до сих пор помню, как плакали бабы: «Смотрите – дети!»
Мы шли, стриженые и в оборванных ватниках, а бабы плакали: «Дети…»
Мы, городские, были высокие, но сзади шли маленькие, деревенские, без шапок. Действительно дети. В команде призывников никому еще не было восемнадцати в сорок третьем. Все ведь были когда-то детишками из последнего поколения войны.
Надо было, конечно, чтобы они не поняли, что мне нельзя доверять машину. Я посмотрел искоса на Аню рядом: она сидела без платка, с закрытыми глазами, втянув голову в плечи.
Я включил зажигание и тронул рычаг. Нет, сперва надо нажать на педаль сцепления. Сколько же лет я не водил машину?
Мы отъехали наконец. Но… Как мне сказать, чтобы она вместо меня смотрела по левую руку? Я ехал покамест медленно.
Но все-таки главное: куда?
– Я даже на колени, верьте, становилась, – сказала вдруг, открывая глаза, Аня, – просила, я просила… – Она ко мне не поворачивалась.
– Кого просили?
– Мужа. Чтобы маму не травил, чтобы…
– Ой, милая, – наклонилась к ней Фая сзади, трогая за плечо. – Она ж не в себе, она говорит, что ты ее бьешь в городе!
– Я?!
– Аня, пожалуйста, – перебил я, – пожалуйста, смотрите по левую руку. Я слева не так хорошо вижу.
– Остановитесь! – Она затормозила сама, резко, и, через меня перегнувшись, застучала костяшками пальцев по стеклу. – Дедушка!.. – закричала она. – Дедушка, остановитесь!
Я тоже всмотрелся, приспуская стекло: остановился большой дед с бородой, в шапке с ушами нарастопыр, опираясь на палку, в обтрепанном полупальто, перешитом явно из шинели.
– Дедушка, вы тут женщину не встречали, дедушка…
Дед, не двигаясь и не отвечая, исподлобья глядел на нее.
– Да чего ж ты не отвечаешь, а, дед? – спросил и я с досадой.
– А пошли б вы к Евгенье Марковне, – сказал наконец дед устало. – Надоели. – И отмахнул палкой, чтоб скорей проезжали мимо. – К Евгенье Марковне. Фьию! Я-то чую, где ночую. Пошли!
Аня отодвинулась от окна и убито поглядела на меня. Я слышал, какое прерывистое, жалкое у нее дыхание, ее лицо было совсем близко.
Винтовая лестница в квартиру моего молодого французского коллеги в провинции была без перил, узкая, а кругом белые-белые, гладкие стены… «Осторожно, закружится голова». – Он хорошо говорил по-русски.
Лестница вздымалась, и мы бесконечно, все поворачиваясь, вонзались, поднимаясь вверх…
Дом был старый, похоже шестнадцатого века, с улицы двухэтажный, на фасаде деревянные косые кресты. А тут ступени покрыты пластиком и квартира современная с компьютером, стоящим в кабинете на столе.
Я прошел вдоль книжных полок и заглянул в окно во двор. Как в яму…
Тут мы были не на втором, на четвертом этаже. Двор внизу был такой же, как и наши дворы, со строительным мусором, с почтовыми ящиками на всех дверях. Под нами из одного окна в другое была протянута веревка, на ней, обвиснув, сушились джинсы.
– Спокойно. Давайте спокойно, – сказал я, отодвигаясь, наконец, от нее. – Дорогие вы мои женщины, Аня, давайте спокойно… – И, стянув с головы свою нелепую вязаную шапочку вытер изо всех сил шерстью лоб, изо всех сил замотал головой.
Потом натянул ее обеими руками на уши, эту рогатую вязанку с надписью ski – лыжа, – и тронул машину.
– Спокойно, прошу вас, пожалуйста! – еще раз повторил я.
Теперь я двигался получше по проселку, но все так же взглядывал, сощурясь, влево. Становилось как-то все сумеречней, хотя белели вокруг снега. Темнело очень рано. Было, наверное, всего часа четыре или даже половина четвертого.
Я помню, как меня когда-то выбросило толчком из кузова: грузовик задом сползал к реке под пулями с горки, но я ведь только почувствовал, как тряхануло! И вот я уже стоял: я стоял на земле! Да. Это было чудо. Я не лежал, не упал, я стоял на земле!
Впереди виднелись дома поселка, кое-где огни в окошках. Четвертый дом, как показала пальцем баба Фая, это и была милиция.
Я остановил, не доезжая, машину, и, попросив бабу Фаю постеречь, мы пошли с Аней пустой улицей, платок цветастый с головы она держала в кулаке и пыталась, не поспевая, приспособиться вприпрыжку к моему шагу.
– Так вы надеетесь, да?… – Губы были у нее сильно потрескавшиеся, а нос вздернутый забавно, и сережки, как точки зеленоватые, вроде под цвет глаз.
Но я ответить не успел: у водоразборной колонки заплясали, увертываясь друг от друга, какие-то мальчишки взрослые с клюшками. Они рубили наотмашь непонятно кого длинными клюшками изо всех сил по лицу, по голове. И – враз разбежались. Двое остались лежать неподвижно на затоптанном снегу.
Было это, может, какие-то секунды, я понял, что стою, расставив руки, ее закрывая, она сзади прижимается ко мне.
Потом один начал медленно приподыматься. Он встал, качаясь, и поднял клюшку. Второй на коленях ощупывал лицо.
Да, верно: секунды. Когда глянул я, услышав голоса на крыльце, как сбегают, топоча, из милиции в незастегнутых шинелях, и обернулся снова – было уже пусто. Лежала только клубком большая кошка, прибитая.
Толстый лейтенант, нагнув голову, тронул ее носком ботинка, наконец двумя пальцами в перчатке поднял за ногу. Это была кроличья шапка.
– Подонки, – сказал лейтенант, плюнув в снег. – Постойте… – он поглядел на меня, на Аню. – У вас, кажется, машина? В больницу отвезете, у нас раненый. У нас «уазик» неисправный.
Он крикнул, сложив ладони рупором. Но уже вели человека: лицо у него было серое, рот открыт, он был в распахнутом светлом тулупе, с обмотанной кровавыми тряпками рукой. Сзади милиционер тащил по снегу за ремень зеленый ящик.
– Как отвезете, – распоряжался лейтенант, – так возвращайтесь, ваш вопрос мы разрешим.