– Точно, – улыбаясь, кивнул Левка. – Угадал. А повилика по-латыни кускута. Единственный вид порядка синюховых. Знаешь, всякая этакая взрослая важность – это как щит глупцов.
В общем, я отвязался от него еле-еле, договорился на завтра. «Щит глупцов». Как говорила моя Таля: каждый чайник бежит со своим кипятком.
Я хотел заглянуть снова на кладбище, впереди из какой-то парадной вышли две девицы, одна, высокая, вытащила из пачки сигарету и похлопала себя по карману пиджачка.
Сейчас спросит, понял я, спички. Точно, шлюхи. Хотя день, но все равно.
Девица с сигаретой, вполне на вид приличная, ненамазанная, волосы короткие, дернулась ко мне. Но вторая, черненькая, к ней протянула руку, останавливая.
Потом… В спину мне смех, затем мужской голос, я не обернулся.
Лишь дойдя до угла, я понял, что я идиот. Они увидели лицо мое. Какое?… Они, наверное, из офиса вышли, у них перерыв, идиот.
Левка ведь не виноват, что мои погибли. Отец его инвалид войны, только он умер, упомянул Левка, всего полтора года назад.
На следующий день мы ехали на трамвае к старику, о котором упомянул Левка. Район был далекий, новый, одни пятиэтажки.
Женщина, наших примерно лет, открыла дверь, кивнула на Левкино «Добрый день, Валя», пропустила молча в квартиру.
Из-за письменного стола крутанулся в крутящемся старинном кресле нам навстречу лысый, сухой старик, поздоровался и уставился на меня из-под неожиданно черных насупленных бровей.
– Нет, – сказал он наконец резко, – фамилию не помню. Тридцать первая школа? Так?
– Так… – не сразу ответил я. – Я тоже вас узнал, Вадим Георгиевич.
Человек, которого все боялись, сидел передо мной. Почему Левка не предупредил меня!.. Тогда, конечно, он не был лысым – черные его волосы были зачесаны назад, и черные его брови, как у Мефистофеля углом, когда вздымались, суровые синие его глаза. Я не знаю, сколько было ему лет в то время, быстрый, плотный, в темном всегда костюме, черном галстуке, стремительный человек, Веденяпин.
Лысый старик тронул палку, прислоненную к креслу, собираясь встать. Он был у нас и в других школах учителем химии, биологии. Почти универсал. Правда, почему-то не лектор пединститута. А он и сейчас был аккуратный, только без галстука, в теплой байковой рубашке и без своего пиджака…
Он сидел уже боком к столу, а мы перед ним, как ученики, хотя и не за партами, на диване. И он говорил. Резкий, нет, даже каркающий голос… Это был учительский монолог. Левка словечко иногда вставлял, соглашаясь, поглядывал на меня: правда, интересно ведь?…
А старик говорил, говорил. О том, что мне совершенно было неинтересно: о новейших методах преподавания естественных наук.
Его стол был у окна, на столе исписанные листы бумаги, ручки в стаканчике хохломском, стопы книг. Дверь рядом, куда Валя ушла во вторую комнату. По стенам книжные стеллажи, обеденный столик, а больше ничего.
Ночью я все не засыпал, думал: правда ли, что он не узнал меня? Левка, похоже, об этом вообще не слышал или забыл, что в той давней истории я был тоже, был тоже замешан.
Закончился наш последний выпускной экзамен, помню, меня вызвали в учительскую, попросили зайти к завхозу. В комнате завхоза не было, сидел за столом незнакомый человек, назвался Петром Петровичем.
Никакой книги, объяснил ему я, о которой он спрашивал, я никогда не видел у учителя химии. Это уже потом мне сказали, что и моя фамилия упоминалась в деле Вадима Георгиевича.
Просто следователь этот обманул меня, записав меня также в свидетели. Но и я ведь не сказал ему правды, потому что я знал, я-то знал про книгу. Однако разве можно убедить кого-нибудь, что ты не виноват ни в чем.
Прошло уже четверть века, теперь эта книга давным-давно продается на всех лотках.
Я лежал под одеялом с закрытыми глазами, пытался спать. Вот плывем, плывем по реке, это Печора. Белая ночь. Река тоже белая, нет, как серебряная она…
Я и Виктор, двое рабочих, мы заглушили мотор, мы движемся, скользим, скользим по инерции. Раздвигается без плеска гладкая вода. Гладкая вода…
Когда я ушел из дома, уехал из города, ведь я был свободен наконец… От всего! Сколько исходил, столько изъездил, и как поначалу было тяжело. Нанимался на любую, на всякую работу, но ведь сказал мне дурачок-бродяга: кто в кони пошел, тот и воду вози.
В конце концов домашний адрес нашей уборщицы участка на кладбище я узнал. Было невозможно караулить ее, когда они подменяют друг друга как хотят. Ведь если бы знали, как трудно мне быть здесь, в городе, еще день, еще один день. Лишний день.
– Ее Маруся зовут, у нее впереди зубы золотые…
«Золотые». В переулке я нашел ее дом, старый, двухэтажный. А на стене вывеска: «Фабрика „Художественные промыслы“». Фабрика?
Я отворил дверь. В парадной пахло густо гуталином. Здоровенный человек в майке и милицейских, с кантом, брюках, согнувшись, начищал до блеска щеткой полуботинки.
– Маруся? Да, соседка моя. Тут квартиры. Она наверху на фабрике пол моет.
Маруся в косынке, сатиновых шароварах и дырявой футболке мыла наверху в коридоре пол, подрабатывала. Золотые зубы видны были у нее не впереди, а сбоку на скуластом ее лице, когда она улыбнулась наконец. Потому что я подтвердил, что буду платить, высылать, не задерживая, и принялся разъяснять, где могила. В общем, договорились мы встретиться в конторе в четверг. Точно. Будет ждать. Но если б раньше…
– Фабрика… Фабрика? – оглядел я коридор. Был длинный ряд дверей, однако почему-то тихо. Только далеко где-то постукивали вроде молоточки.
Открылась рядом с нами дверь, вышла девушка, тоненькая, в брючках, взглянула мельком и пошла, как посуху, по мокрому полу. Я смотрел ей вслед, как идет она в облегающих своих брючках, независимо. Маруся, в сердцах подхватив ведро, попрощалась до четверга и ушла, шлепая босыми ногами, в другую сторону.
В полуприкрытую дверь видны были на стене деревянные некрашеные полки, на них что-то яркое, будто сказочное.
Я постучал в дверь.
В комнате за длинным столом сидела в голубом фартуке непонятного возраста женщина и вертела в руках большую глиняную птицу.
– Я проездом здесь, – начал я, поздоровавшись. – У вас тут что? – И назвался по имени-отчеству. – Я работаю в художественном музее. – И даже вынул удостоверение свое, показал.
– А я Фалалеева Зоя Филипповна, – улыбнувшись, покивала женщина, словно ждала меня всю жизнь, и подвинула ближе ко мне птицу. Лицо у Зои Филипповны было такое домашнее, поэтому вроде очень знакомое.
– Интересуетесь, значит, как куклы рождаются? А вы присаживайтесь.
Я огляделся, взял табурет и сел за стол против Зои Филипповны.
На голове полураскрашенной птицы был не гребень, а блестящая корона, глаза совершенно человечьи, клюв красный внутри и раскрыт широко. Птица смеялась.
– Что? – сказала Зоя Филипповна. – Так вот и играюсь. Как дети. И по-всякому. Всякий раз по-другому. Полепим и в печь, и распишем. А не сразу. Вот тут цвет не вижу пока. Вчера смотрела, сегодня смотрю. Пока смотрю. Само придет, само. Нельзя ни за что сразу ляпать.
– Зоя Филипповна. – Я наклонился через стол. – И никогда не надоедает?
– Никогда.
– Да мне тоже, – признался я. – Вот, скоро почти пятнадцать лет.
– Ей, конечно, хорошо, – уже в другой комнате говорила мне Инна-керамистка. – Она Фа-ла-леева. Одни авторские у нее работы, не штамповка. В Японию на выставку р-раз – и идут. А мне как? Модель есть: тарелки, кружки гони!
– Но вы ж только начинаете, Инна.
– Начинаю… Ничего я не начинаю. Заболела кладовщица, на подмену кого? – меня.
Мы сидели с ней и вправду в кладовке. Всюду тесно, кругом, на полках, на столе, на полу у стенки, чашки, тарелки, вазы, чайники, и все в темно-синих цветочках, темно-синих листьях. Вся комната в бело-синем керамическом саду, а посередине, сжавшись, за столом с ведомостями в голубом фартуке голубоглазая Инна, волосы темные, стрижена под мальчика, такая хорошенькая, но какая злая. И чего к Зое Филипповне приходила, все завидует? Прямо досада взяла, что заглянул.
– У нас на фабрике, – искривила девчачьи свои губы, – воз-рож-дение! Частный хозяин новые мастерские открыл. Но главное, главное – металлопластика, бижутерия! Самое главное – прибыль! Прибыль.
Да… Конечно, с другой стороны, ей обидно. Я даже пожалел девчонку.
– Раньше вот с матерью жила, – все, все вдруг, словно папаше, выпалила, – с дедом Вадей. А теперь и к маме не пойдешь. Потому что я не хочу его видеть, понимаете? Ни за что, прилипалу!
– К вам? Прилипалу?
– Прилипалу. Да, Лева такой.
– Лева… Может, Леван Михайлович?
– И вы его знаете?…
Быстро, плавно едет по проспекту машина, Левка за рулем, я рядом. Мы молчим.
Когда скашиваю глаза, вижу вовсе не «медальный» профиль его: нос небольшой, пухлый подбородок и светлые, мелкие кудряшки над ухом. Если не вглядываться, это все тот же прежний Левка с третьей парты во втором ряду…
Я смотрю направо, пытаюсь понять, где мы.
Он тормозит. Светофор.
У серого дома на тротуаре желтая ремонтная машина с железным суставчатым хоботом. Тонкий хобот достает до самого верха, девятого, похоже, этажа, на конце хобота площадка, там человек, что-то делает у окна.
– Не ворует, – говорит Левка, покосившись. – Кондиционер устанавливает.
– Да? Послушай. – Я смотрю на него. – Почему все-таки мы ехали к Веденяпину на трамвае, а не на твоей машине?
– Все потому же.
Левка поворачивается ко мне. И теперь, очень близко, я вижу его лицо. Вовсе не с третьей парты. Морщинки. И седина проблескивает в кудряшках около лысины. Только голубоватые глаза в белесых его ресницах все те же. Они смотрят на меня в упор, но они печальные.
– Она считает, Валя, Валя, что я богатый, – говорит Левка, – машину еще увидит, да и отца ее эксплу-ати-рую. А я машиной больше зарабатываю, подвожу вечерами. Зарплата в университете у нас известно…
Зеленый свет светофора. Мы едем.