Антошка, едва не заполняя собой неширокий коридор, шел навстречу, но будто совсем не видя его, отдуваясь в бороду, в расстегнутой своей прозрачной курточке, под ней промокшая пятнами красная майка с нависшим внутри нее пузом.
– Что ж, – сказал он и усмехнулся криво, – получил диагноз: ты здоров.
Он лежит в боксе на широкой кровати, она раздвигается, когда нужно, она складывается, приподымается на винтах – она для хирургических больных. Но пока в обыкновенном положении, пока опять изучают, в который раз! анализы.
Из-за того что кровать высокая, подоконник ниже, и за окном, над белой сплошной оградой балкона высовываются яркие острые листья, это верхушки деревьев, а над ними небо в облаках. Бокс на седьмом этаже.
Если ж смотреть на балкон, – на нем стоит тумбочка. Списанная, вся облупленная, давно не белая. Она на коротких ножках. Поэтому между кафелем балкона и низом тумбочки есть узкая щель.
Он разглядывает щель. Потому что такое чувство: под тумбочкой что-то есть. То ли птица туда пролезла, то ли еще что-то живое туда засунуто.
Естественно, что его поместили в отдельный бокс. Такой, который оборудован не по-больничному: кресла, стол, журнальный столик, натюрморты на стенах. В недавние времена здесь находился, понятно, очень высокопоставленный человек.
Когда-то в командировке в Калязине он, что называется, чудом, случайно ночевал в «особом номере» в гостинице.
В том номере не было никаких дверей. Просто в грязную панель в коридоре вставлялся ключ, и ты оказывался сразу в однокомнатной квартире. С балконом, холодильником, телефоном, сортиром и ванной, телевизором, и даже букет живых цветов стоял в высокой вазе на столе.
Но когда утром он собрался оттуда выйти, то не смог. Койки плотно теснились в коридоре, и он, оказалось, сдвигал человека, который считал, что просто спит головой к стене.
«Извините», – только и пробормотал он. А тот привстал без звука и отодвинул койку, ничему не удивляясь, и не разозлился.
Почему же здесь, теперь, нет, никто ему не говорит ни одного неприязненного слова, но он ведь чувствует! Это чувствуется!..
Конечно, не у врачей, а – сестры, они не смотрят в лицо, они поджимают губы, и больные в коридорах глянут искоса и сразу отводят глаза, выглядывают из палат, когда он проходит, и быстро прячутся.
Потому что все они калеки, они все уроды в этом ортопедическом центре, в хирургии, а он – здоров. Потому что впервые по методу Илизарова тут пройдет эксперимент!
И из этого – сколько ни препятствуй – возникнет новое направление, он сам придумал в конце концов, как назвать, и предложил: антропометрическая косметология. Любой человек, а не эти уроды, сможет стать красивым. И первый этап сейчас: операция, после чего, говорят, рост увеличивается на восемь, а то и больше сантиметров!
Конечно, у здешних так называемых старожилов, а иные лежат долгими месяцами, – совершенно чуждый нормальным людям мир.
Говорят, например, ночью, когда дежурные сестры спят, в дальнем холле открывается школа танцев под двухкассетник. Музыка приглушенная, и там они пляшут, помогая костылями.
Как?… Этого он покамест не видел.
Зато он видел сам в коридоре майора (объяснили – что майор), на плече он носил вечерами лилипутку, и о ней говорили, что она его любовница.
Кто «объяснил», кто «говорил»? Как ни покажется это странноватым, почти все сведения теперь исходят от Саморукова: до операции психиатр Саморуков обязан его регулярно наблюдать. И в конце концов они даже начали играть с ним в шахматы.
– С одной стороны, – провоцировал его явно Саморуков, обдумывая: выдвигать своего коня или пока не надо, – древние китайцы утверждали, вот послушайте, дело, от которого ожидаешь слишком, подчеркиваю, слишком, большого удовлетворения, вряд ли получается.
Но с другой стороны, – Саморуков не выдвинул все ж таки своего коня, – оптимист, Виталий Борисович, бесспорнейше лучший реформатор, нежели пессимист. Тот, кто видит вещи в розовом свете…
(В общем, давно известно: у психиатров, которые слишком – подчеркнем тоже – много общаются со специфическими, так сказать, больными, у самих может «поехать крыша».)
– А женщины, Виталий Борисович? Вот что важно! Как женщины?… – совсем уж снастырничал Саморуков, поднимая глаза от шахматной доски. – Как вы относитесь к женщинам?! – Черные его глаза так глядели, будто гипнотизировал, правда опять-таки иронично.
Как?… Ну что ж объяснять вот такому психиатру…
Было это, помнится, на даче, в жару, у реки, и они все, пятилетние, смотрели из будочки: там, в доме за открытым окном, ходят по комнате удивительные голые женщины.
Вот так впервые взволновались в будочке их крохотные прежде уды, напряглись в отчаянии, поднялись и застыли. И так стояли они шеренгой в будочке, гололобые, голопузые, нацелясь в необыкновенных длинноволосых красавиц.
Ясно?! При этом не верьте вы поклепам на взрослых низкорослых людей. Ибо они еще могут вам дать сто очков вперед!
– Это по личному, Дмитрий Егорыч, разнообразному опыту.
…Уже наступил вечер, ушел, наконец, Саморуков, не доиграв второй партии.
Он осторожно вышел в коридор.
Горела лампочка на дежурном столике, стояли в деревянной подставке пробирки, лежала большая раскрытая тетрадь, но дежурной сестры не было. Справа, из ближнего холла был слышен телевизор, его, наверно, рядами, кругами обсели на стульях калеки.
Палаты – все двери настежь, – мимо которых он проходил, были (может, из-за телевизора?…) полупустые. Лишь изредка, укутанные с головой, на хирургических кроватях темнели фигуры.
По коридору навстречу, опираясь на две палки, медленно передвигался, по очереди переставляя ноги, человек в пижаме. Этот парень-«афганец» после давней операции тренировался каждый вечер, и теперь, проходя мимо «афганца», он почувствовал, как скользнули, ножом резанули по лицу ненавидящие глаза.
Он толкнул дверь на лестничную площадку черного хода. Там не было никого.
Он снял больничную пижаму, под ней была шерстяная кофта и нормальная ковбойка, быстро стащил пижамные штаны, еще в палате надел под них брюки, запихнул все больничное в целлофановый пакет и пошел вниз по лестнице.
На улице было хорошо, так хорошо! – прохладно, после чертова запаха больничных коридоров. Пахли листья, вечер был светлый, но уже уходили рядами слабо горящие фонари.
Странный был разговор с Антошкой, которому, как обычно, звонил днем в контору. Антошка просил, чтобы сам заглянул к нему в офис, где задержится допоздна, прийти в больницу не сможет. «Что-нибудь с „Надеждой“, да?! Или о Ваве?…» Но Антошка погмыкивал неопределенно.
Идти быстрей не хотелось, ничего плохого не хотелось. Шел бы, как все, неизвестно куда, среди этих всех нормальных людей.
Машины мчались, мчались по проспекту, он теперь уже стоял, чтоб перейти, ждал зеленый свет. Подходило все больше народу, еще больше, а машины мчались без конца.
Рядом, слева, только теперь заметил, стояла высокая, худая старуха, щурилась от бензиновой вони. Она была чем-то похожа на тешу Марью Савельевну, разве что эта в перевязанных ниткой очках. Манюня была ведь довольно покладистой и такой неразговорчивой женщиной, если б Вава была в нее.
– Вам помочь перейти? – спросил он. – Зеленый свет.
Он подставил локоть, понял, что она еле видит. – Держите под руку! – и почувствовал, как сжались судорожно ее пальцы, она уцепилась за него.
Он думал идти осторожно и не быстро, но теперь казалось, что это не он, а сама старуха тащит его через широченный проспект. Может, оттого, что высокая, костлявые и жесткие у нее руки, а он такой маленький, совсем он маленький возле нее.
Но вот, слава богу, красный свет, середина проспекта, они застряли рядом со всеми остановившимися людьми.
И влево рванулись машины, и, ополоумев, рванулась старуха (или это кто?!), потащила, дергая его изо всех сил, вперед. Еще секунда – бешеное колесо проехало бы по его ногам.
Он отскочил, вырывая отчаянно из ее пальцев свой локоть, старуха шатнулась от толчка и упала.
Дико завизжали тормоза.
– Задавил!.. Господи, задавил! Задавил!
Толпа надвигалась, она сжимала справа, слева, со всех сторон, и пробирались сквозь нее вперед любопытные, а он спиной выдавливался назад, стараясь, чтоб незаметно, но все быстрее, быстрей.
– С ней кто-то был? Был с ней кто-нибудь, а?…
Зеленый свет. Он шел быстро назад через проспект опять на ту сторону, тротуар все ближе, сдерживаясь, чтобы не побежать.
Завыла за спиной сирена «скорой». Как быстро… Он оглянулся и сразу завернул за угол дома.
Он шел по какому-то переулку вниз. Сворачивал, снова сворачивал. Стало отчего-то опять много людей. Навстречу шли, кто-то перегнал. Мальчишка вдруг выскочил из ворот, наскочил на него.
Тихого места не было, хотя совсем стемнело. Ноги больше не шли. Сесть. Надо сесть.
За что?! Колесо прошло в сантиметре, даже меньше от его сандалет. Проклятая. Костлявая…
Маленький сквер. Скамейки. Но всюду сидят.
Он пошел наискось. Вот, свободная, почти в кустах. Положил рядом пакет с больничным барахлом. Синяк, наверное, на левой руке над сгибом, куда вцепилась (какая сила была невозможная!..).
Надо уходить. Не к Антошке, к себе. Скорее…
Он все гладил правой ладонью то место на левой руке.
Когда добрался он до больничных ворот, они были замкнуты на ночь на цепь. Он двинулся вдоль решетчатой ограды к боковым воротам.
Он шел, шел вдоль решетки. Боковые ворота, он дергал их, были заперты.
Теперь он шел медленно, очень медленно и смотрел вниз: может, подкопано где-то, кто-нибудь пролезал ведь под оградой… Фонари светили бледно, очень редкие.
Вон, скорее всего. Он раздвинул мятый бурьян, нагнулся.
Наверное, это был собачий лаз, такой узкий и маленький.
Тогда он стал на колени, прикинул, лег на живот. Совсем вжался в землю, как небольшая, наверное, эта собака, просунул голову, толкнул вперед целлофановый пакет и пополз.