Греки очень любили рисовать иконы, художники они были замечательные. Традиции у них из Египта и Ближнего Востока шли самые великолепные. И люди вешали у себя дома и в церквах иконы и на них молились, находя в этом, так сказать, утешение и удовлетворение.
Малоазиты — народ восточный, потому они склонны были больше мыслить абстрактными категориями. Они говорили, что надо молиться Богу Духу, а не изображению. Им говорили: «Да изображение-то нам просто помогает сосредоточиться».
«Ну, да, — говорят, — сосредоточиться! Вы доске молитесь, а не Духу!»
Слово за слово, — император Лев III из Исаврийской династии,[362] вот отсюда, из этих горных районов происходил (Л. Н. Гумилев показывает на географической карте. — Ред.), он сказал: «Мы, конечно, православные люди, но иконам молиться нельзя. А если вы хотите рисовать, то пишите светские изображения, а не иконы».
И велел сорвать самую почитаемую икону Божией Матери, к которой ходили жители Константинополя и почитали ее. Но когда солдат полез снимать икону, то население (женщины, главным образом) — выбили у него лестницу из-под ног. Он разбился.
И с этого началось. Воинственные, храбрые, прекрасные организаторы императоры-малоазиаты требовали, чтобы икон не было и чтобы люди молились абстрактным образом, в установленном порядке. Считалось, что иконы — это идолопоклонство. Жители европейской части империи — греки, славяне, албанцы — говорили: «Как? Наши святые иконы разрушать?! Что за безобразие?!»
У правительства, естественно, была вся власть, армия, и Сенат, и чиновничий аппарат. Выступали против них монахи Студитского монастыря[363] и любители изобразительного искусства. Эта война очень много крови унесла и стоила Византии больших потерь, потому что они мешали друг другу сопротивляться внешним врагам — арабам, болгарам, даже западным европейцам, берберам, которые захватили Сирию, — очень мешали. И, тем не менее, она продолжалась, так же как в Европе продолжались войны с альбигойцами, по существу сепаратистские войны Юга Франции против Севера, так же как Столетняя война. Только кончилось это несколько быстрее, потому что сам по себе массив Византии был меньше. И после Македонской династии[364] все эти споры угасли и уступили место третьей фазе этногенеза — инерционной, о которой я буду говорить в следующий раз.
У арабов, казалось бы, и такого спора не могло возникнуть. Там очень жесткая система почитания Корана. Произнести надо формулу ислама «Ля иляhа илля Ллаh Мухаммадун расулю-Ллаh». (Л.Н.Гумилев произносит по-арабски краткий и очень емкий словесный принцип таухида — безоговорочное принятие идейной основы Ислама. — Ред.) Это все мусульмане произносили: «Нет Бога кроме Бога и Мухаммед — Пророк его».
И казалось бы, — ну, какие тут идеологические споры могут быть? — Но ведь нашли из-за чего поспорить! Кто должен быть халифом? Тот ли, которого выбирают все мусульмане, или — потомок из семьи Пророка, потому что у Мухаммеда прямых потомков не осталось. У него сестра была Фатьма, и она вышла замуж за Али, у них было два сына — Хасан и Гусейн. Гусейн — младший, энергичный, погиб в борьбе со своими противниками в Месопотамии, его убили. И вот память этого события — ал-Хусайн — шииты[365] до сих пор празднуют. А если не празднуют, так с правом внесения какого-то выкупа.
А Хасан был человек толстый, сластолюбивый, имел большой гарем и развел большое количество алидов — потомков Али. Так вот, те, кто хотел выступать против центрального правительства, они выступали как земья Али. Земья — буквально «партия», партия Али. То есть земиты — это «партийные», которые возражали против, так сказать, государственной власти, базировавшейся на тех «беспартийных» мусульманах, подчинявшихся Сунне[366] — книге, сборнику рассказов о жизни Пророка. Дело, конечно, было не в Сунне, которую можно было почитать или не почитать, а дело в том желании не подчиняться центральному правительству, которое облеклось здесь в форму шиизма.
И шиизм закрепился настолько, что он создал идеологические системы — от совершенно прогрессивных, то есть от экологически позитивных, жизнеутверждающих, дающих право на жизнь, на сохранение биосферы, до совершенно негативных форм, еще более крайних, чем альбигойство во Франции. Причем, надо сказать, что тут (я уже рассказывал про распадение Арабского халифата) самыми энергичными противниками и врагами централизованной системы, имевшей сначала столицу в Дамаске, а потом в Багдаде, выступили те же самые арабы, которые как раз должны были, казалось бы, поддерживать свое арабское правительство. Но арабское правительство… дейлемиты Бахрейна,[367] — у них впервые возникла особая специальная карматская держава,[368] с карматской религией, если ее можно так назвать. По-моему, даже нельзя, — скорее с идеологической системой.
Карматы учили тому, что ислам имеет еврейские корни, это религия, годная для всех и про всех. Но если кто-нибудь хочет узнать больше, то надо заплатить деньги и стать «на путь». Ну, тоже, не у всех деньги брали, а только, так сказать, выбирали себе подходящих людей. Брали от этого новообращаемого взнос небольшой и сообщали ему кое-какие сведения. Но говорили, что это еще только вторая степень, очень слабая. Заплати еще и получишь третью, там интереснее. Дальше — четвертая.
Седьмая же … она была очень остроумная. Они открыли антимир.
Они сказали, что «Мухаммед — обманщик, все пророки — обманщики. Верить им не надо. Бога, конечно, нет, все — чепуха. Существует мир и антимир. Этот мир, в котором мы живем, — он плохой, потому что здесь всякие: кафии, эмиры, муллы, халиф со своим войском, — они угнетают и обижают бедных людей, которые, если они достигнут совершенства и удачно мир покинут, то они попадут в антимир, где все будет наоборот, — они будут обижать этих мусульман, кафиев, эмиров» и так далее.
Причем такая незамысловатая, казалось бы, антисистема нашла себе большое количество приверженцев. Так как весь мир, в котором мы живем, считался абсолютно плохим, то тот, антимир, считался хорошим. И по отношению к плохому миру разрешались все средства борьбы, в том числе ложь.
Карматы, или, как их на Востоке называют, исмаилиты,[369] должны были лгать всем. С шиитом он должен быть шиит, с суннитом — суннит; с евреем — еврей; с христианином — христианин; с язычником — язычник. Но он должен помнить, что он подчинен своему пиру — старцу. Никакого духовенства у них не было, а иерархия была очень строгая. Каждая община имела своих руководителей, которым подчинялась совершенно беспрекословно. На смерть они шли не дрогнув, потому что за мученическую смерть им гарантировалось попадание в антимир, где вечное блаженство. А чтобы они верили, что антимир действительно существует, что это не обман, им давали покурить гашиш — самый обыкновенный наркотик. — И вы знаете, они его видели! Видения у них были такие, что за них стоило, вообще, погибнуть.
Казалось бы, такая секта, отнюдь не отражавшая интереса к миру, а наоборот, крайне ему противоречившая, не должна была иметь никакого успеха. — Куда там! Они успешно взяли Бахрейн, захватили Сирию и Палестину, проникли в Персию, в Алжир.
И тогда Убейдула,[370] авантюрист, объявивший себя потомком Фатьмы, обратил в исмаилизм берберов Атласа, и установил там правление своей династии, и объявил халифом себя.
Фатимиды ходили в белых одеждах и назывались — «белые»;
в отличие от сторонников Багдадского халифа (Аббасидов), которые ходили в черных одеждах и назывались — «черные»;
в синих и зеленых одеждах ходили сторонники «белых» из династии Омейядов;
в красных (тоже была такая партия) ходили сторонники, которые религии не признавали, но духовное начальство отмечали — Аюбиды.[371]
То есть тут по линии условно взятого лозунга развернулась жуткая борьба, разорвавшая Халифат на составные части.
Как видите, в одних случаях мы имеем лозунги национальные, в других случаях мы имеем лозунги — искусствоведческие, то здесь — мы имеем лозунги, так сказать, чисто условные, в сущности, — цветовую гамму, в точности отвечающую разделению людей одной системы на разные группировки. Весь этот страшный период развала Халифата занял даже IX и Х в., несколько позже, чем в Византии.
К концу X в. Халифат уже не представлял никакой целостности. Все эти эмиры, калифары, все губернаторы провинций отказывались подчиняться Багдадскому халифу, выполнять его приказы и, самое главное, приносить ему доходы от провинций, которыми они управляли. Деньги они оставляли себе, — это они великолепно знали.
И деньги им действительно были нужны, потому что только с помощью денег они могли навербовать такое количество воинов и прислуги для воинов, тех самых простых субпассионариев, которые могли им обеспечить жизнь и победу в войне.
В те времена война стоила так же дорого, как в наше время, немногим дешевле, но число воинов, стоящих в строю, составляло примерно 10 % от числа мобилизованных. Потому что настоящий, полноценный воин — кази — имел панцирь, имел двух лошадей (одну для поездки, другую для боя). В бой нельзя было идти на усталой лошади — это смерть. Кроме того, он должен был быть чистым. Его должны обслуживать, стряпать и отапливать ему палатку. Он сам занимался только спортивными упражнениями и отдавал свою жизнь в решающем сражении. Усталому человеку идти в бой бессмысленно, это была растрата капитала, которого у них просто не было. Поэтому количество обслуги было колоссальное. Это сейчас всё разделено: солдат сам себе кашу варит в котелке. Но котелок предоставляется из тыла, пров