ДЕТИ АДАМОВЫ
Есть образы высокого раздумья.
Так древний грамотник не знал, о чем
В письме затеять мирную беседу:
Размыслился, раздумался; далеко
Мечтою жизненною залетел –
И вот она ему живописала,
Всё дальше увлекая, в глубине
Веков за образом живущий образ.
И восходя к извечному началу,
Из настоящего смотря в былое,
В мечту живущую, он видел жизнь,
О жизни и писал он, прост и важен.
Старинное письмо от брата к брату
Феофилактовичу – сбереглось
Столетьями и, ветхое, гласит
О ветхом нашем праотце Адаме, –
Оно зовется: Разговор о детях
Адамовых, как жили , но о нем
Самом гласит, а ежели о детях
Его, то это прямо и о нас –
Не ветхое, а новое всегда,
Всегда живое. Ныне же особо
Сочувственно его читаю я:
Брат милый мой, благополучно здравствуй.
Ты на своем походе задал мне
Прошенье некое о написанье
К тебе чего-нибудь. О том я помню;
Что – думаю – писать? На мысль пришло
Мне жизнь Адама вкратце помянуть,
Людского прадеда, какою жил он,
Из рая изгнанный за преступленье.
Диковина немалая подумать,
Как он завод свой заводил – строенье
Хоромное, и пахоту ржаную,
И ловлю рыбную, и сенокосы,
И прочее. Стал строить он избу,
Где бревна смечены — не сечены. Чем сечь?
Ну, топором? Ахти, топор не кован
И топорища нету. – Вот беда!
Вперед избы ведь надо кузню строить,
А из земли не выкопать железа,
Да и копать его не знамо чем;
Не жжены уголья; как жечь, не знает.
Еще и лес весь на корню; что раньше, –
Железные заводы завести.
Иль сечь ему леса? Копать ли пашню,
Иль делать сохи – бороны? Еще
Ни плотники на свет не рождены,
Ни кузнецы не зачаты; другие
Все мастера на землю не поспели
И хитрецы не вышли. Ах, любезный
Наш праотец! Какие слезы лил
Ты о своем несчастии! Какими
Плачевнейшими воплями наполнил
Ты воздух в горестном таком житье!
Вот пищи просит чрево, – пищи нет:
Не сеяна. Уж, повеленьем Божьим
Явившись, рожь растет, – не жата рожь:
Иль с корнем рвать ее, – не знает бедный.
Рвет колос да другой; вот молотить
Их надобно, – не слыхивал он, как;
Обмолотивши, надобно молоть,
А как молоть? Где жернова? Огонь?
Квашня? Мутовка? Печь? И печи нет,
Не складена. Вот тут-то надо жить,
Да не тужить. Дождь с небушка пошел –
Укрыться надо; стужа стала – нужно
Одеться; а кафтан не шит, а шуба
Не кроена. Где ножницы? Игла?
Того и не бывало. Бесконечно
О всем об этом слово, да пора
Окончить: видно, нам без власти Божьей
Не сделать ничего. А Бог в семь дней
Всё сотворил для нас. Письму конец.
Но бесконечны образы раздумья –
И тянутся, и вьются, близки, близки,
Живые, полные житейской силы
И правды горькой, горестной – о людях,
О сыновьях Адамовых, о нас,
О нищенской недоле – доле нашей.
О, мой народ родной, мечтатель жизни,
Не за грехи ли, Божьим попущеньем, –
Ты, как Адам, и ниш, и наг стоишь,
Бессильно руки опустил, чело
Понурил низко хмурое, не знаешь,
Куда ступить тебе и что начать.
Дождешься ли, чтоб изволеньем Божьим
Тобой не сеянный поднялся колос,
Пойдешь ли новью, вскрытой бороздой
Опять — впервые? Только веруй в Бога:
Ведь Он в семь дней всё сотворил для нас.
МАКСИМ ЮРОДИВЫЙ
Во времена татар, засухи, глада
И Черной Смерти – лютою зимой,
Всего лишась, едва прикрыт лохмотьем,
Когда мороз трещал, хрустел и злился,
По улицам он бегал средь народа
Смущенного, страдавшего – и громко,
Без устали: «Хоть яростна зима,
Но сладостен, – всё повторял он, – рай».
И слышавшие укреплялись духом.
И было неизменно так, покуда
Жил, подвиг свой свершая на Москве,
Максим – юродивый и чудотворец.
СОЛНЦЕ В ЗАТОЧЕНИИ
Некий царь прогневался на Солнце
И велел сложить великую башню
Без окон без дверей, с крепкими стенами,
И Солнце в ту башню заточил он.
Среди бела дня мрак черный растекся,
Пятнадцать ден Солнце не светило.
И разгневались на то гневом великим
Все двенадцать планет небесных –
И молот тяжкий состроить повелели
Больше темной башни царевой.
Крепко тем молотом башню били.
Из первой трещинки луч показался –
И великая башня расселась –
На волю выплыло ясное Солнце.
Потом на той башне улеглася Цапля.
А как села Цапля на море
Да свои распустила крылья, –
Всё море крыльями покрывала.
ДВА КРЕСТА
Когда-то был рекою наш ручей.
Смотри, как берега его широко
Раздвинулись: один уходит вдаль
Обширною, пологою долиной;
Вон нива, вся струистая, пространно
На нем переливается волнами
Под легким ветром; вон луга светлеют
И улыбаются на солнце, влажно
И сочно зелены; а там – деревня
Курится светлыми столбами дыма
На светлом небе и блестит оконцем,
Темнея гнездами дворов, избушек
И огородов пестрых и звуча
Чуть слышно звуками привычной жизни.
Другой же берег, правый, всходит круто
К суровому темнеющему бору,
Что как-то жестко вырезал свои
Немногие отдельные вершины
По-над черно-зеленою стеной
Немыми знаками на бледном небе;
Внизу опушкой видная дорожка
Теряется в бору; и, заглушен
Столетним мягким шумом – слышишь? – звон.
И, отвечая предвечерним звукам
Невнятным говором, но умиренным,
В песчано-каменистом ложе, с камня
На камень тихо прядает ручей,
Прозрачный и холодный, беспокойный,
Но светлый. Там же, где из бора вплоть
К нему дорожка подошла, а против
Тропинка из деревни, – там струе
Подставлен деревянный желобок
И, сужена, она с особой силой
Прозрачною хрустальною дугой
В кипенье пены звучно ниспадает
И хлопья белого цветенья мчит,
И поглощает, и, опять прозрачна,
По камням и песку спокойно вьется.
Порою из деревни с коромыслом
И парой ведер девушки сюда
Бегут, переговариваясь звонко,
И осторожно, медленно обратно
Идут, чуть ношу светлую колебля
Плечами сильными. Порою жница
Усталая сойдет кувшин наполнить.
Звучащий под упругою струей –
И к ней устами быстрыми приникнет.
А то в полдневный зной придет пастушка
Склониться и студеною водою
Вдруг шею, плени, и лицо, и грудь
Так весело и жадно освежить
И убежать к недальнему, в истоме
Жующему, медлительному стаду.
Но и с крутого берега порой
Из бора строгого неспешно сходят
Крутой протоптанной дорожкой жены,
Безмолвные иль с тихими словами,
В одеждах черных и с поникшим взором.
Не раз бывали встречи водоносиц
Тут – резвых, шумных, ярких, там – спокойных
И строгих. Тотчас тихий разговор
Приветным становился, и простым,
И сдержанным. Вот после мирной ночи
За лесом заалело. Ярче. Первый
Так бодро, остро резкий брызнул луч
И алый край слепительного солнца
Торжественно и медленно поплыл
Над смутно темными зубцами елей.
Туман заколыхался и пополз
Над просиявшею водой, белея
Всё реже, тоньше. Тихо у воды
Сидит черница, опустив на землю
Кувшин тяжелый. За ручьем, напротив
К воде падущей девушка поникла –
Руками под упругую струю –
Склонив лицо румяное и плечи.
Глядит черница на нее: «Послушай,
Скажи, сестра, что это у тебя
Два крестика на шее – кипарисный
И золотой?» – «А ты пришла мне тайну
Свою поведать?» – «О, давно хочу –
И не могу. Или могу? Да, слушай.
Никто не знает. Я его люблю.
Он был моим. Он умер. Я одна.
Мне жизни нет. Вот всё – как на духу». —
«Так, я давно узнала по тазам –
Тебя сюда в обитель привела
Печаль сердечная – твой тяжкий крест».
«Ну, а твои два крестика?» – «Что делать!
Хоть ты меня спросила так нежданно,
Уж расскажу и я тебе, сестрица,
Мою житейскую простую повесть.
И я любила, а была ль любима –
Не ведаю. Так говорил мне, правда,
Прекрасный мой жених. Но вдруг уехал,
Мне только крестик золотой оставил –
Вот этот, маленький. С себя позволил
Он снять его». – «Забыв тебя?» – «Да, правда,
Жизнь бурною волной его помчала –
И я его жалею. Он так молод».
– «А ты не молода? Иль ждать его
Еще ты долго будешь? Не придет».
– «Да, не придет, я знаю. Но молиться
О нем могу. У Бога жизни легкой
Прошу ему – и верю, Бог услышит.
И мне легко. Всё помню я, что крестик
Его на мне. Что делать? Надо жить.
Старухе матери во мне опора.
Вот и сейчас родная ждет меня –
И с внучками. Прости. Вот зазвонили
В обители. Спеши. И я в обитель
Приду когда-нибудь». – «Тебе легко». –
И медленно пошла одна лесною
Дорожкою на благовест недальный –
И темный бор блистал на солнце, влажный,
Прохладный, нежился с приветным шумом;
И полем не спеша пошла другая
Росистою тропинкою в траве
С игрою радужной несчетных капель,
Не расплескать стараясь полных ведер,
К родной деревне, издали звучащей
Живыми звуками привычной жизни,
По-утреннему милыми. А солнце
Уж поднялось горячее и землю
Широкую лобзает ровным светом.