Сладчайшею цветет живая даль,
Где из-за гор свой дух струит миндаль
Душистою и думною волною.
Ведь и в благословеннейшей стране
Венки пирам и дружбе приносила
Не роз и миртов царственная сила:
Певцы любили с ними наравне
Укроп, петрушку; чтили их свирели
Не Филомелу – ласточкины трели.
«Верю, что так: из удивленья…»
Верю, что так: из удивленья
Всё родилось наше искусство.
Ты предо мною – я потрясен.
Вот – я пою песни мои.
Молвишь, смеясь: «Песню я слышу;
Только, певец, ты простодушен».
Я же в ответ: «Шутка – и гимн.
Небо внизу – небо вверху».
«Часы спокойно пробили четыре…»
Часы спокойно пробили четыре,
И я тревожен: горек мне рассвет.
Дышала грудь размеренней и шире,
И словно мнилось мне, что больше нет
Глухих обид и мелочных сует.
В несчастном пробуждающемся мире
Два женских лика; из-за мглистых лет
Один всплывает: на волшебной лире
Таинственно и сладостно воспет,
Улыбчив он и чист в пыли клевет.
Другой всегда стоит передо мною
Загадочно далекой и родною
Улыбкою – и в этот смутный час
Печален свет расширившихся глаз.
В ночи вручен доверью и покою,
Теперь слежу с тревогой и тоскою
Рассветный путь. И, немощный, погас
Нестройных струн едва запевший глас.
«Я помню миг полноты…»
Я помню миг полноты
Глубокого вдруг дыханья,
Когда с камней мостовой
Я мягко ступил на землю.
Так долго был я в плену,
Так нудно втайне изныло
Всё тело без той земли,
Что неба ему дороже.
Идти по голой земле –
Дорогой, тропинкой малой,
Ступать по траве живой,
Зеленой, влажной, пахучей,
Да, вот отчего тогда
И песня легко запела,
И тихо слушала ты
И молча мне улыбнулась.
«Помните, друг мой, у Толстого…»
Помните, друг мой, у Толстого
В «Войне и мире» старый дуб?
Как он, гляжу вокруг я снова –
И свет становится мне люб.
Гляжу вокруг – да и сам не знаю:
Что на земле? и что во мне?
Странно радоваться маю,
Песню детства петь весне, –
Ну, а сейчас-то, в сентябре-то,
В камнях московских, под старость лет?
Каким теплом душа согрета,
Встречая серенький рассвет?
Расти, дышать – не в родном лесочке –
Пусть на юру и на ветру!
Лезут клейкие листочки
Сквозь кудрявую кору.
«Прости меня! Так часто о себе…»
Прости меня! Так часто о себе,
Непрошеный, с тобою говорю я –
И весь раскрыт, то плача и горюя,
То просветлев доверием к судьбе.
Но как молчать, когда помнится снова:
Чуть дрогнула живая тишина?
Не песня ли душе возвращена,
Устам немым – обетованье слова?
Хоть только блик мелькнул из темноты
Не знаю, что: отрада или мука –
Предчувствие очнувшегося звука —
И вот уже – передо мною ты,
И стройным то, что, смутное, томило,
К твоим коленам принести мне мило.
«Если спрошу: от этого дня…»
Если спрошу: от этого дня
Что отстоялось?
Внове ли мучит, тешит меня
Малая малость?
Или опять – и грезы мои,
И неизменней
Тайные язвы – старой змеи
Злых угрызений.
Новая боль – твоя и моя –
Груз налагая,
Радостна, крепость в мышцы лия
Ноша благая.
Глянь из окна: как всё замело, –
Камни и крыши!
Воздух прозрачен, тихо, бело;
Словно светлей, что было светло
Краше и выше.
«Ветер снова за окном…»
Ветер снова за окном
Плачет как ребенок,
В нем, сердечном, в нем, родном,
Бесприютнике ночном.
Голос мой ли звонок?
Всё о том же, об одном.
Неизбывном, вековом
Залился спросонок?
Плачу я но всей земле –
В поле, в доле, в лесе –
В нищей жуткой черной мгле,
В каждой хате на селе,
В городе и веси –
О родном ребячьем зле,
Вековечной кабале,
Неуемном бесе.
Вон – кружит, вот-вот – к окну!
Как его миную?
Не усну я, не усну,
Плачу – за тебя одну,
Плача, именую
Как родную сторону
В вековом ночном плену
Сторону родную.
Ты не спишь и ты одна,
Милая, родная:
Не до сна ведь, не до сна,
Слушай, слушай у окна
Вести ветра, – зная:
Ты ли, я ли, в нас – она,
Вся родная сторона,
Сторона родная.
«Я никогда не видел…»
Я никогда не видел
Индии тайн жемчужных,
Песни безмолвной не слышал
Губ твоих побледневших.
Гиацинт – женское имя.
Я никогда не вижу
Тихого ридинг-рума –
Круглой комнаты чтений,
Где о тебе я гадал бы.
Гиацинт – женское имя.
Я никогда не увижу
Глаз твоих потускнелых,
Черт твоих искаженных,
Явной тайной дрожащих.
Гиацинт – женское имя.
«Я год закончил мирною картиной…»
Я год закончил мирною картиной,
Улегшейся в оправу легких строф.
Но в заключенье тканью паутинной
На ней налег седой тоски покров.
Когда-то друг мне молвил пожеланье –
В идиллию включить наш грозный век;
Не правда ли, в таком повествованье
Поэт бы злу исход благой предрек?
В него поверьте, с нашей тяжкой былью
Соединив желанную красу.
Пусть год грядущий мглу нам явит пылью, –
Идиллию тогда вам принесу.
«Бьется птица в клетке…»
Бьется птица в клетке
Или в злом силке;
Петь бы ей на ветке
Да в родном леске!
Пожалей певичку,
С миром отпусти, –
Примут невеличку
Вольные пути.
Или возвратится,
Только позови,
Ласковая птица,
Пленница любви?
Милы ей тенетца,
Сладко забытье, –
Только и поется,
Где жилье твое.
Не в душистом поле,
Не в листве живой,
Волен лишь в неволе
Голос гулевой.
Петь о вешнем цвете,
О живой тоске –
То ли в целом свете?
То ль в твоей руке?
«Скоро ночь задышит цветами…»
Скоро ночь задышит цветами
Прямо в небо, к цветам нетленным
Не над мукой нашей и нами, –
Ах, не нам, и больным, и пленным.
Но далеко – нет, не далеко,
Только там, где простор и воля;
Где стеной не замкнуто око,
Пьет и луга разлив, и поля;
Где шептанья злака и былья,
Словно песню, впивает ухо;
Где невольно ширятся крылья
И глубоко дыханье духа.
Там по-детски возгласы птичьи
Пропоют с позабытой силой
В простоте и в вечном величье
О любви, нам навеки милой.
«Сквозь нашу скорбь, сквозь нашу боль…»
Сквозь нашу скорбь, сквозь нашу боль,
Сквозь искаженные черты
Всего, что в мире видишь ты, –
О, только сердца не неволь,
Пробиться ты ему позволь
К дыханью вольной красоты.
Она, нетленная, жива
И, как далеким временам,
Близка и животворна нам:
Лишь тайны темные слова,
Ее живого торжества,
Подобны давним, смутным снам.
Глубинной памятью о ней
Ее дыханье улови
И горестно благослови
Любовь твоих страдальных дней:
Она надежней и верней,
Как храм, стоящий на крови.
«Есть люди-звери — от крота до льва…»
Есть люди-звери — от крота до льва —
Жильцы земли, воители земного:
От слепоты до солнечного зова
В них родина владычная жива.
Есть люди-рыбы: им глуха молва,
Как сквозь кристалл прозрачного покрова:
Они плывут и внемлют рыбье слово,
И видят свет другого естества.
Но есть иные. Чуть, едва-едва,
Касаясь праха, – вот ширяют снова
Стихиею воздушною, иного
Сияния полны и торжества
В полетах белокрылых – голубого.
То люда-птицы: ими жизнь права.