Тех золотых первоначальных лет –
«Я и не знал, что я пою стихами», –
Сказать бы мог любой певец-поэт.
Вот почему моей любезно музе
В кругу друзей небрежно говорить
С единою свободою в союзе,
Хоть иногда без толку, может быть.
Что за беда! Я удивлюсь угрозе,
Что проза есть порой в стихах моих, –
Хоть не люблю стихотворений в прозе;
Но стих поет, как полоз на морозе,
И вдаль влечет, непринужденно лих,
Куда – Бог весть. Прими мой вольный стих.
ЛЮБОВИ ЯКОВЛЕВНЕ ГУРЕВИЧ
Пусть мой привет запоздалый
Будет приветом живым:
В жизни лихой и усталой
Был я как будто немым, –
Только провеяли тихо
Шелестом легким слова, –
Где ж бессловесное лихо?
Жизнь не живым ли жива?
Памятью милой былого
Ширится новый полет,
Проникновенное слово
К дали далекой зовет;
Дух окрыленный – за дело,
Снова к труду от труда,
Творческой воли всецело
Новая ждет череда;
Юности благоуханней
И осиянней весны,
Ясностью воспоминаний
Тихо цветут седины…
Им приносите приветы,
Долу склоняясь головой,
И перед ними, поэты,
Жизни служите живой.
«Хорошо проболеть и проплакать…»
Хорошо проболеть и проплакать
Эту пору весны городской,
Ядовитую сырость и слякоть
С неизбывной, пустою тоской.
И дождаться желанья немножко
Освежить пересохшую грудь,
И привстать, и неслышно окошко
Ослабевшей рукой распахнуть, –
И сквозь лязга, и камня, и люда
Вдруг – вдохнуть, словно песню, струю,
Что провеет Бог знает откуда
На вспорхнувшую душу твою –
Всею крепостью силы зеленой:
Это – дарствует солнцу земля,
Это – ласка земли полнолонной.
Это — где-то — вот тут — тополя.
«Когда за грань полустолетья…»
Когда за грань полустолетья,
Вздохнув, ступил спокойно я,
Помнилось мне: ведь это – третья
В пути прямого бытия.
Там, на заре самосознанья,
Росистую приветив рань,
Младенца робкие созданья
Уже знаменовали грань.
Недавно с четвертьвековою
Нетяжкой ношей, на меже
Присел, поникнув головою,
И глядь – на новом рубеже.
Я провожал с невольной грустью
Спокойным взглядом старика
Струю, что близко мчала к устью
Немноговодная река.
Но вот над тихою водою
Вдруг всколебалась тишина
Такою песней молодою,
Что мне, с душой моей седою,
Вторая молодость слышна.
«Как узник, что тайком…»
Как узник, что тайком
Крепит себя глотком
Запретной жалкой водки,
Так я спешу вздохнуть
Во всю живую грудь:
Ведь наши дни коротки, –
Вздохнуть, когда вдохну
Мгновенно глубину
Случайного привета,
Что жизнь подчас пошлет
Средь медленных тягот,
Во сне, когда-то, где-то…
Так ныне я живу,
И сладок наяву
Какой-то тонкой тайной
Мне легкий твой привет,
Хоть не ко мне, о нет,
Слетает, гость случайный,
А прямо к бытию,
Что полнит жизнь твою
Невольною улыбкой, –
Улыбкой, что мелькнет
В тягучести тягот
Вдруг золотою рыбкой.
«Только вечер настанет росистый…»
Только вечер настанет росистый
И прохладный пахнет ветерок,
Я стою под сиренью душистой,
Ожидая условленный срок.
Изломалась сирень, поредела,
И заглохли куртины давно,
Но, как прежде, и пышно и смело
Светят звезды, а в доме темно.
Слышу, стукнуло тихо окошко,
Сердце замерло. Зорко тяжу:
Далеко серебрится дорожка,
Никого… Но я глаз не свожу.
Кружевную узнаю накидку
И услышу шаги в тишине:
Ты тихонько отворишь калитку
И сойдешь в тихий садик ко мне.
«Ты вновь предо мною стоишь, как бывало…»
Ты вновь предо мною стоишь, как бывало,
И тихо глядишь на меня.
И вновь я не верю, что сердце устало,
Что нет в нем былого огня.
Ты думаешь: бедный! Я знаю, напрасно
Он верен любви роковой;
Он будет томиться так долго, так страстно,
В борьбе с непреклонной судьбой.
Но горькую долю тот верно полюбит,
Кто помнит признанья свои,
Кто счастье, и жизнь, и всю душу погубит
За миг непонятной любви.
«У меня ведь не альбом…»
У меня ведь не альбом,
У меня этюдник мужа.
Привела ли в милый дом
Нас сегодня злая стужа, –
Нет, этюдник нас манил
И привет хозяев дома, –
В чем и руку приложил
Я владелице альбома.
«Торжеств иных прекрасней и утешней…»
Торжеств иных прекрасней и утешней,
Прекрасен твой домашний юбилей.
И вдвое мне сочувственней, милей
Тридцатилетие – порою вешней.
Тебе и в самом деле тридцать лет:
Вся мягкость юноши и твердость мужа
В тебе – одно, так стройно обнаружа
Двоякий лик: прозаик и поэт.
Равно с Москвой и с дальнею деревней
Ты говоришь на языке родном:
То сказочник, то мудрый агроном,
Не знаю где правдивей и душевней.
И мягким вольным воздухом полей
Над мокрою весною москворецкой,
Уютом теплым, ласковостью детской
Мне веет твой прекрасный юбилей.
«Что чудо начудесило!..»
Что чудо начудесило!
Вовек мне не сквитаться.
А, право, как-то весело
Певцам перекликаться.
Как будто зорькой вешнею
В простом, живом величьи
Под яблонью, черешнею
Ты слышишь песни птичьи.
Как будто в небе книжица
Глубинная сияет
И слово-бисер нижется,
Игрою упояет.
Не белых ли крестовиков
Рассыпал полной шапкой
Иван Лексеич Новиков –
Не шапкою – охабкой?
Звенит, переливается –
Светлее братец братца —
По бархату катается, –
Ну, где тут расквитаться!
«Дельвиг и добрый, и мудрый от юности пел…»
Дельвиг и добрый, и мудрый от юности пел, как седая
Древность учила: вовек старости страха не знал.
Прав был милый певец. Я, ныне рубеж преступая
Поздних годов, повторю: благо и благо тому,
Кто, над белою розой свивая плющ благодатный,
Звонкою чашей готов дружнюю чашу лобзать;
Трижды счастлив, кто с песней волён перекликнуться песней,
Яркому звуку – старик – голос ответный подаст.
«Послушай тишину под этими звездами…»
Послушай тишину под этими звездами,
Такими крупными в морозной вышине.
Здесь мы окружены чистейшими снегами
И в их спокойствии уже спокойны сами,
Как бы причастные надмирной тишине.
Безмолвно оглядись средь мира столь простого,
Куда, неведомы и просты, мы вошли:
Не правда ли, – молчишь, а, кажется, готова
Душа твоя найти единственное слово
Для разрешения всех тягостей земли.
«Что-то грустен я стал. Погадай-ка мне, милая…»
Что-то грустен я стал. Погадай-ка мне, милая.
Или лучше гадай о себе.
Жизнь моя не мила мне, такая остылая,
Равнодушная к шаткой судьбе.
А твоя, – а твоя словно песня певучая,
И в душевной тоске горяча.
Пусть порою томит, и лаская, и мучая,
Но глубоко дыша и звуча.
Улыбнешься и взглянешь глазами веселыми,
И печальные молвишь слова –