И свет, и тени. Ты заговоришь –
Ответ услышишь, и вопрос, и речи
Живые, но за ними – не о них
Поймешь сосредоточенную думу,
Иль не поймешь – почуешь мимовольно.
И оттого над лепкой внешних форм,
Как над гармониею стройных звуков,
Или над хоровым многоголосьем,
Иль над единым песенным напевом, –
Парит иной, эфирный строй надзвучий,
Неслышных или еле слышных слуху
Обычному. И этот тайный строй
Соединяет малый мир с великим.
Вот отчего и этот чуждый взгляд,
Зараз и пристальный, и как незрячий
На то, что только ты.
Вот отчего,
В глаза взглянув готовому портрету,
Ты, может быть, себя и не узнаешь
На первый взгляд – таким, каким и знать-то
Не хочешь вовсе, изредка встречая
Чужим в случайном зеркале. Но миг –
Себя ты начинаешь узнавать,
А дальше, всматриваясь понемногу,
И познавать в себе – себя иного.
Познание – не правда ль? – опознанье,
Обретенье утраченного. Ты –
Искусством возвращаешься себе
И творчеством его воссоздаешься,
Себя опознавая в мире малом,
А малый мир – большом. Самопознанье –
Наук наука. Меж других имен
Искусство имя ей, многоименной
В единой цельности. Знаток ее –
Художник. Из художников же – мастер
Портрета, вещий. Гvωθισεαuтοv
ПЕПЕЛ
Не золотой песок, но светлый пепел
Из горстки в горстку мы пересыпаем,
Художники. То детская ль игра,
Или обряд таинственный и важный,
Свершаемый в ночном уединенье,
В сосредоточенности тишины,
В нерасторжимой цельности мгновенья,
Приостановленного волшебством?
Не Фениксом ли восстают из пепла
Перегоревшие деянья дней,
И не из пепла ли мы воздвигаем
Свои надгробья – книги?
Мне отрада
Листать свои, чужие ли страницы —
И чудится: вот проблеск в темноте —
Вот черный свертывающийся легкий
Листочек – вот на миг белеют знаки –
Чуть полувысказавшихся признаний –
Вот шепот еле внятный, или шелест,
Едва тончайшим слухом уловимый,
Рассыпавшегося в легчайший пепел
Листка сгоревшей жизни: «Пепел милый!»
И в этих-то уловленных мгновеньях
Мгновенья вечности своей вскрывая,
Ты цельное незыблемое знанье
Вдруг обретаешь.
Да, пересыпай
В божественной игре – в ночном обряде –
Свой пепел светлый – золотой песок.
ВАЯТЕЛЬ
Видел ли Ты, как ваятель работает? Образ разящий:
Труд и искусство – одно. Что без искусства за труд?
Что без труда за искусство? Великие это познали.
Помнишь Голубкину? В ней было дано мне понять
Многое. Мощью суровой, и мудрой, и доброй дышало
Это лицо, этот взор, хмурый и светлый равно.
Облик весь жестковатый, движенья, рабочие руки,
Низкий голос и речь, сильная в краткости слов.
Сдержанной силы сокрытый огонь привлекал, чуть пугая.
Как прорывался он вдруг в тихой ее мастерской.
Грубые руки, что глыбы зеленые глины швыряли,
Нежным касаньем перстов словно ласкали ее;
Ткань тончайших усилий ударом одним сокрушали,
Поиск уверенный вновь к жизни перст воздвигал.
Помню, странно увидеть себя и узнать, как впервые:
Полный законченный сплав мысли и формы живой.
Кончено? – «Завтра готово», – промолвила просто.
А завтра – Огненный гневный порыв. Всё крушилось – на взгляд:
Вместо житейского сходства – созданье искусства вставало:
Вот оно – вот торжество духа над бренным в тебе.
Так, совершилось. Но что же сказала она? – «Вот теперь-то
Я поняла. Всё не то. Знаю, что нужно. Начнем
Сызнова – вот как приеду назад из деревни. И будет
Вправду тогда хорошо. Это – не жалко разбить».
Месяц прошел в ожиданьи, назначенный. Весть из деревни:
Анны Степановны нет. В несколько дней умерла.
Мастер-художник почил от трудов. И живые творенья
Людям остались. И в них – память о вещем труде.
ВОЗЛЕ СТАНЦИИ
Кажется, если б не станция
Близкой железной дороги,
Не было б тут огорчения,
Кроме домашней тягучки.
Но, позабыв мизантропию,
Можно сказать, что и в этом
Есть утешение славное
Чтителю медленной жизни.
То – станционные барышни,
Те же точь-в-точь, как когда-то
В воспоминаниях Чехова,
В воспоминаниях Блока.
Кончить не может любезничать
Истинный рыцарь платформы –
Юный толстяк бело-розовый
С сухенькой бледной кассиршей.
Грузный уж стал погромыхивать,
Грозно посвистывать поезд. –
Нет, не стереть очарованной
Скучно-бессмертной картины.
РУССКИЙ АБСОЛЮТ
Я молчал не от лени, болезни, дум, недосуга, –
Нет, я молчал просто так. Так – это наш абсолют
Русский. Его толковать невозможно, но должно всецело
Просто принять – и во всем. Как же иначе? Да, так.
ГОЛУБИКА
Ягода пьяная – голубика.
Собирала ее баба полоумная,
Спины день-деньской не распрямливала,
Вдоль и поперек лес обшаривала,
Набрала лукошко полным-полно.
Принесла под крыльцо к вечеру,
Худыми руками костлявыми
Лукошко на ступеньку поставила,
Руки сложила, выпрямилась,
Ясными тазами глядит – улыбается,
Говорит тихим голосом,
Странною речью – дурочка.
Вышла к ней на крыльцо старуха старая,
Не стала ворчать-брюзжать,
Стала свое рассказывать:
«Ой, пьяная голубица-ягода!
Пошла это я по голубику в лес
Да ягоды голубики накушалася —
И закружилась у меня голова,
Насилу-то дорогу нашла,
Повалилась что мертвая.
Люди добрые домой принесли».
Послушал я старуху старую,
Посмотрел я на дурочку,
Полное у нее лукошко взял.
Улыбалась она, глазами глядя светлыми,
Тихо слова говорила непонятные.
Жизнь моя, жизнь моя –
Голубика, ягода пьяная.
О ВОЛКЕ
Старухе матушка ее рассказывала:
«В том году волки голодные разбегались;
Прямо на деревню прихаживали,
Людям от них, голодных, проходу нет;
Мальчонку одного в лес унесли.
А было такое дело памятное.
Старшенький мой-то на руках еще был;
Иду это я под вечер, его на руках несу;
Глядь – у самой дороги волк стоит;
Зубами пощелкивает – на меня глядит.
Я и говорю ему тихим голосом:
«Посторонись, волчоночек, дай пройти».
Что же ты думаешь? Отошел в сторонку,
Мне с ребеночком дорогу дал».
Так-то старухина мать ей сказывала.
ПРИЗНАК ПОЭТА
«Душенька, дяденька, Фетинька», – Фета Толстой называет,
Нежно любуясь, ценит цельность двоякую в нем:
Жизненный склад крепыша-земляка и эфирность поэта,
Сил природных, прямых сплав первобытно простой.
Раз, восхищаясь высоким лиризмом стихов чародея,
Присланных другу в письме, тут же приметил Толстой
Явственный и достоверный поистине признак поэта
В том, что на том же листке, на обороте стихов
Сетует впрямь от души деловитый хозяин-лошадник
На вздорожанье овса. Знает поэта – поэт.
ПРЕЖДЕ И ТЕПЕРЬ
Ныне порою поэты меня называют – профессор,
Кличут с улыбкой меня мужи науки – поэт.
Или успел я нежданно настолько состариться, чтобы
Время свое золотым рядом с теперешним чтить?
Или и вправду ученей поэты бывали недавно,
Как и ученый не в стыд часто поэтом бывал?
«Когда, склоняясь понемногу…»
Когда, склоняясь понемногу,
Уже и немощен и стар,
Всё вновь слежу знакомую дорогу,
Отрадно помянуть у дружнего порогу
Благовеличие радушных, мудрых лар.
Тебе вручен их добрый дар,
Многоразличный и напевный:
Уют семейный, мир душевный
И благодатное тепло.
Войду к тебе, мой друг, – от сердца отлегло,
Помину нет и о крещенской стуже,
Так весело пригреться у огня
(И еле помнится, как только что меня
Огонь перепугал пожаром – хоть и вчуже,
Да ведь могло стрястись и что-нибудь похуже)!
Здесь мирным вечером или на склоне дня
Беседы дружеской и скромной, и богатой
Мне вспоминается любимый завсегдатай,
Задумчивый певец таинственных скорбей,
Тревог и дум любви и дивных превращений.
Скиталец горестный, с печалию своей
Когда б явился он из замогильной сени
Друзей в заочный круг,
Как долгожданный друг –
Его душа бы отогрелась
Среди снегов чужой страны
И, может быть, венчая седины,
Вослед за былями безвестной старины
Взвилась бы песня – и пропелась.