У РУЧЬЯ
Чужестранец
Девушка стройная! Мне не забыть, как я, обессилен,
Влагой живою вотще рвался уста охладить, –
Ты ж из-под сени дерев над ручьем, как виденье, предстала, –
Звонкий наполнив сосуд, гибко склонилась ко мне…
Кто ты? И что за ручей, подаривший мне исцеленье?
Как же я вас помяну в дальней отчизне моей?
Дева
Этот ручей – Иппокрена, а я называюсь Эрато.
Странник! На трудном пути чаше о нас вспоминай.
ПАСТУХ
Как задымится луг в вечерних теплых росах,
Отдохновительно кладу я гнутый посох,
Заботливый пастух – найти невольно рад
Усладу краткую среди затихших стад.
Меж тем как на огне варится ранний ужин,
Здесь обретаю я, с Каменой сладко дружен,
Цевницу мирную на лоне тишины,
И звуки томные, медлительно слышны,
Покой души поют, поют любовь и Хлою;
А ласковая ночь и медом, и смолою,
Цветами и дымком забытого огня –
И вдохновением повеет на меня.
ГОСТЬ
Сидели мы тихо в уютной и теплой землянке,
Вдвоем у огня коротая ненастливый вечер
И наш разговор иногда прерывая невольно,
Чтоб слышать дыханье уснувшего первенца-сына.
Уж руки нехитрую делали сами работу:
К нам отдых сходил после долгого дня трудового.
Но вот постучали; жена отложила плетенье,
Чтоб дверь отворить. И пахнуло дождливою ночью –
И странник вошел. Он с поклоном просил о ночлеге.
Его, обогревши, к столу мы скорей посадили
И с ним разделили беседу и пищу простую,
Вблизи очага для него мы постель разостлали,
А сами на листьях легли к колыбели поближе.
И скоро вкусили усладу благих сновидений.
Еще я дремал, как услышал, что сын наш тихонько
Заплакал во сне, и привычно промолвилось: «мама».
Она, приподнявшись, запела чуть слышную песню
И с ласковой нежностью, медленно, в полудремоте,
Почти не касаясь рукою, поглаживать стала
Не сына – меня. Рассмеялись мы весело оба,
Беззвучно – боясь потревожить и сына, и гостя.
И скоро все четверо спали покойно и тихо.
РЫБАК
Льдины плывут по реке. А уж ты свой челнок снаряжаешь:
Руль за кормой укрепив, новые весла несешь;
Парус твой ветхий починен, натянуты снасти тугие;
Тут же, на влажном песке ты невода расстелил.
К белому лбу прикасаясь всегда загорелой рукою,
Вот – из-под хмурых бровей смотришь в широкую даль:
Пар на востоке алеет. Холодные светятся воды.
Вешнее солнце встает. Льдины плывут по реке.
ЭРИННА
Юноша
Знаешь, как сладостно, друг мой, в дождливый вечер зимою
Прялки жужжанье внимать, пальцев движенье следить
Девушки милой и нежной в знакомой хижине… Будто
Музыке внемлешь душой, пляскою взор веселишь…
Друг
Или движенью стиха отдаешься ты сердцем стучащим:
Деву — певицу любви – слышал на Лесбосе я;
Дивная пела любовь и с любовью свое веретенце:
Женских служений печать, светлая, красит чело.
Юноша
Словно желанья влюбленных, пленительно сладостна Сафо;
С прялкой вечернею в лад вдруг задрожавших сердец
Стройно б воспела она молодые, живые восторги!
Так; не ее ли сейчас ты, вспоминая, почтил?
Друг
Нет! Но мудрым урокам ее вверялась певица,
Чтоб возрасти и воспеть прялку свою – и любовь.
Пусть же, как ей, – веретенце тебе о любви напевает.
Песней – любовь говорит. Любишь, – так песне внемли.
ЮНОШЕ
Сколько бы ты ни любил, – поцелуем тебя знаменуя,
Вновь прикоснется к челу тот же невидящий бог.
Делию, Дафну, Лилету владычицей ты нарицаешь, –
Свежим, душистым венком каждую пышно укрась.
Юному сердцу послушный, лишь зовам иным не покорствуй:
Верный себе самому верен и воле богов.
Боги покорны незрящему, Делия, Дафна, Лилета –
Верь – увенчают тебя свежим, душистым венком.
АМФОРА
Из-под листьев винограда,
Осеняющих чело,
Ты была бы, верно, рада
Глянуть быстро и светло, –
Да в весенний резвый праздник,
Веселясь утехой злой,
Так легко слепой проказник
Ранит нежною стрелой:
И склоняя стыдливо взоры
На трепещущую грудь,
Ты стараешься амфоры
На ходу не колыхнуть.
АМАЗОНКИ
В лесах Гаргарии счастливой…
Пушкин
Талия
Дедушка, скажем спасибо тебе! Окажи нам услугу!
Поселянин
С радостью вам укажу я дорогу. Верно – пастушки?
Родом из дальних краев? Да, слышно – там уж не сыщешь
Ныне и стада такого, как в прежнее время. Бывало,
Мне приходилось туда наезжать, да в город; а дальше…
Эвсебия
Только бы нам до Коринфа добраться. Там же знакомый
Путь и маячат дубравой поросшие скалы родные.
О, наконец! И неужто пешком мы пойдем из Коринфа?
Там не одних я знакомых найду – и знаю отлично,
Где табуны пасутся под городом…
Поселянин
Так-то, девицы!
Значит, выходит, уж вы – не пастушки: впрямь – амазонки.
Эвсебия
Да! Амазонки! О, Талия, выберем стройную пару –
Борзых, лихих скакунов.
Талия
Ах, только бы мне – вороного…
Эвсебия
Да, вороного тебе, а мне – белоснежного. Вскочим,
Крепко возьмем удила – и помчимся в даль золотую
Вихрем тайн, что в ушах зашумит и захватит дыханье!
Только удары копыт по звенящей, гулкое дороге!
Только биение сердца в блаженно-расширенной груди!
Только мельканье лесов, и лугов, и ручьев, и селений!
Только зеленый простор и простор голубой – бесконечный!
Воля! Великая воля! Весенняя воля родная!
Поселянин
Путь вам счастливый и час вам добрый, девушки-дети!
Талия
Ну, выводи же скорей, старинушка, нас на дорогу –
К милой Гаргарии нашей, где лесом увенчаны скалы!
ДАФНИС
Как пышно зелены, как радостно цветущи
На пастбищах моих разметанные кущи!
Как мягко ложе мхов! Я жду, спеши сюда,
Наида нежная! покинь свои стада:
Росистый легок путь по роще предвечерней.
О, дай мечте моей взноситься легковерней!
Спадает ярый зной; дневным трудам земли
Отдохновение Зефиры принесли;
Одна душа моя исходит нежным зовом:
Ко мне! Царицею ль грядешь в венке дубовом,
В слепящем пурпуре — из веси золотой,
Как я зову тебя тревожною мечтой?
Ах, нет! Любви моей – убранства грез не надо.
Из тихой рощицы, как резвая мэнада,
Ты выйдешь, милая, знакома и проста.
Одеждою твоей да будет – красота.
ХЛОЯ ПОКИНУТАЯ (Вариации)
1. «Сладостный Дафнис! Вянут венки…»
Сладостный Дафнис! Вянут венки;
Слезы холодные осенью злою
Льются, как звуки любовной тоски,
Полные всё же прощальной хвалою.
Солнце, цветы, мотыльки – далеки,
Сладостный Дафнис, помнишь ли Хлою?
Солнце, цветы, мотыльки – далеки…
Сладостный! Помнишь ли Хлою?
2. «Хлоя-пастушка розой цвела…»
Хлоя-пастушка розой цвела.
В розе увядшей нет аромата.
К сердцу беспечному грусть подошла.
Было ль ты, сердце, летом богато?
Ах, не смертельна ли страсти стрела!
Счастие вешнее было когда-то…
Ах, не смертельна ли страсти стрела!
Счастие – было когда-то.
3. «Клены багряные никнут к ручью…»
Клены багряные никнут к ручью,
В синие воды листья роняя.
Белая статуя. Здесь на скамью
Возле подножья сядь, дорогая.
О, как я сладко печаль воспою:
Мраморный Дафнис – и Хлоя былая!
О, как я сладко печаль воспою…
Дафнис и Хлоя былая.
4. «Хлоя печальная! Где твой пастух?..»
Хлоя печальная! Где твой пастух?
Розы поблекшие, скудные травы;
Даже багрянец листьев потух;
С мертвенным ветром стонут дубравы.
Тщетно призывами полнится слух:
Сердце уж полно смертной отравы.
Тщетно призывами полнится слух:
Сердце уж полно отравы.
5. «Знаю, как грустно в роще одной…»
Знаю, как грустно в роще одной:
Хлою прелестную Дафнис покинул.
Рады ль жены или девы иной
Милую в бездну горестей ринул?
Сладостный сон твой точно ли минул?
О, поделись же грустью со мной:
Сладостный точно ли минул?
6. «Хлоя глядит в быстротечный ручей…»
Хлоя глядит в быстротечный ручей,
Никнет, склоняясь то вправо, то влево…
Струи кристальные плещут звончей
Томной свирели – земного напева…
Слышишь ли шепот любовных речей –
Голос бессмертия, нежная дева?
Слышишь ли шепот любовных речей –
Голос бессмертия, дева?..
АФФРИКО
Метался он на душном, тесном ложе
И всё твердил: «Ах, Мензола! Ко мне!
Видение мое на сон похоже…
Иль и пришла ты, может быть – во сне?
Бывал ли рок бесчувственней и строже?
Но нет! Ведь он вручил моей весне
Свой дар любви – безмерную отраду –
Роскошней солнца, слаще винограду!
Узрел тебя – и устремился я
Тебе вослед, к любви твоей взывая.
Но тщетною была мольба моя:
Ты понеслась, высоко воздымая
Одежды белой пышные края
И алебастром ног в траве сверкая…
Но вдруг – стоишь. И криком раздались
Твои слова: «О, боги! Берегись!»
И в тот же миг над ухом прожужжало
Твоей рукой взметенное копье.
Я отшатнулся – отвратилось жало –
И древний дуб пронзило острие.
Но не от страха сердце задрожало:
Как мне сверкнуло счастие мое!
«О боги! Берегись!» Какие звуки!
И вслед за ними я – в цепях разлуки…
Нет, ты вернешься… Мензола, я твой!
Я по лесу искал тебя всечасно,
Склонялся жадно я над муравой,
Твои следы на ней целуя страстно –
И вот во мраке никну головой,
Молю судьбу и жду – ужель напрасно?
Но если сердца жар неутолим, –
Зачем не пал я под копьем твоим –
Безжалостным!.. О нет, я видел жалость:
В твоих глазах блеснувший нежный свет
И на ланитах вспыхнувшую алость –
Невольно данный мне любви завет –
Иль хоть надежды. Томная усталость
В моей душе… Ах, исцеленья нет!» –
Так он стонал на ложе одиноком,
В бесплодный мрак впиваясь жадным оком.
НИМФЫ
Сестры, сестры! Быстро, быстро – вместе, вместе вслед за ним!
Вкрадчивым топотом, ласковым шепотом, сладостным ропотом вдруг опьяним.
Душен шелест листьев сонных, рощ лимонных сладкий бред.
Путник взволнованный, сном очарованный, негой окованный, грезой согрет.
Ах, кружитесь, мчитесь мимо, вдруг – незримо вновь к нему.
Страхи задушите, вздохи потушите, песню обрушите в тихую тьму.
Путник милый, о, внемли же! Ближе, ближе тайный миг.
Разве ты радости, ласковой сладости, пламенной младости в нас не постиг?
Наша ночь тиха, тепла;
Играть мы будем до утра.
Нынче юная пришла
Впервые к нам еще сестра.
Звезды в небе зажжены
Среди колеблющейся тьмы:
Так торжественно должны
При них сестру приветить мы.
Клики, плески далеко
Мы бросим в пляске горячо;
В круг сплетемся так легко –
Рука с рукой, к плечу плечо.
Крикнет нимфа на бегу:
«Силены, фавны! вас зову!»
Спляшем с ними на лугу
В сне хмельном – иль наяву?
Брат! И ты к хмельной толпе
Не устремишься ль по росе?
Легок бег босой стопе!
Эй, люди! К нам бегите все!
После плясок нас в тиши
Лелеют пирные огни.
Сестры – все мы хороши,
К любой груди чело склони.
Будет ночь жива, светла
В багровых отсветах костра.
Как в траве ала, бела
Твоя подруга и сестра!
Путник милый, о, внемли же! Ближе, ближе тайный срок!
Разве ты радости, ласковой сладости, пламенной младости нам не сберег?
Да, ты с нами! Да, ты слышишь! Грезой дышишь и горишь!
Ночь благодатная, тьма ароматная, ширь необъятная, нежная тишь!
Звуки, лейтесь! Вейтесь, девы, – как напевы знойных чар!
Вами посеянный, ночью взлелеянный, вихрями взвеянный, буен пожар!
Сестры, сестры! Быстро, быстро! С нами, с нами – вот же он!
Тающим топотом, плещущим шепотом, радостным ропотом он опьянен!
ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ
«К твоей прекрасной
Пастух несчастный,
Вернешься ль вновь?
Когда б я знала,
Какие жала
Таит любовь!»
Так говорила
Самой себе
Пастушка Лила,
К своей судьбе
Взывая тщетно.
Но неприметно
Принес зефир
Прохладный мир
На ту полянку,
Где Купидон,
Как легкий сон,
Настиг смуглянку.
И молвил он:
«Резвись на воле
В цветущем поле;
Дарю одну
Тебе весну,
Одну – не боле!» –
И уж далек,
Как мотылек, расправив крилы, –
И голос Лилы
Вновь раздается –
Звончей, звончей;
Она смеется –
Журчит ручей:
«Ах, что за сон
Смежил ресницы?
Уж скрылся он…
Стрекозы, птицы –
Люблю, привет!
Поля, дубравы,
Листочки, травы!
Его ж? О, нет:
Его – люблю ли?
Мне лишь в июле
Пятнадцать лет».
ПОЛДЕНЬ
Когда ты купаешься в речке,
Резва и мила, как ребенок, –
И там, на траве изумрудной,
Белеют одежды твои, –
А я, опираясь на локти,
Глазами следя за тобою,
Лежу на песке – и свирели
Стараюсь любовь передать, –
О, как я люблю эти воды,
И в их синеве серебристой
Движенья лилейного тела,
И белую ткань на траве;
Но больше певучей свирели
Люблю я твой смех беззаботный:
Вот он, по воде раздаваясь,
И в небе, – как птичка, – звенит.
ЗАХОД СОЛНЦА
Девушка
Ах, как я рада! Я рада пожару заката!
Счастьем и ясной печалью душа так богата!
Что ж не восходом на утре любви я пленяюсь?
Верно, – спокойно, покорно – я с жизнью прощаюсь?
Юноша
Милая, нет! Ты пленяешься юною грустью:
Светлый поток, истомленный, не клонится к устью, –
Он лишь темней, в серебристом тумане влекомый;
Тайной дыша, благодатною веет истомой.
ЛЮБОВЬ ДРИАДЫ
– Мой милый, мой милый, меня заманило мечтанье
Из темного леса в твой светлый пестреющий сад.
Мой милый, мой милый, меня истомило молчанье
Под сенью навеса в зеленом жилище дриад.
– Зачем, о дриада, зачем из лесного приволья
Ты к плену влечешься? Зови, о, зови же скорей
Все племя людское в объятья зеленого мира!
Молчишь? Уходи же: по нем я навеки томлюсь.
И вечно дриада тоскует в зеленом приволье –
И слышит, всё слышит: «Зови, о, зови же скорей
Ты племя людское в объятья зеленого мира!»
И всё шелестит: «Ах, по нем я навеки томлюсь!..»
Тоскует и милый: когда б не манило мечтанье
Для темного леса покинуть пестреющий сад!
Всё слышится: «Милый! Меня истомило молчанье
Под сенью навеса в зеленом жилище дриад!».
НИМФА
Кентавров бешеных стада
Скакали но лесам и долам.
Нам, нимфам, чуялась беда
В их вопле яростно-веселом.
Уж солнце, рдея, как костер,
Сквозь ветви, низкое, пылало, –
А в нашей роще всё ж немало
Тревожных, трепетных сестер
Приюта зыбкого искало.
Моей двенадцатой весне
Был стыд и ужас непривычен;
Весь этот день являлся мне
Так боязно-своеобычен;
Где, где вздохнет свободно грудь?
В часы смятенья и тревоги
Нет одиночеству дороги.
О, если б хоть куда-нибудь
Мне помогли укрыться боги!
Куда ж смятенную тоску,
Свою тревогу выше меры,
Свое томленье повлеку?..
И вдруг очнулась у пещеры.
Шуршащий плюш завесил вход…
Прохлада, тьма, уединенье…
В последнем, трепетном волненье
Спешу – вхожу – гляжу – и вот –
Неизъяснимое виденье!
Громадного кентавра лик
Рыжебородый, грубый, старый
Над нимфой дремлющей поник…
В руках с звенящею кифарой,
На деву устремив глаза,
Исполнен страсти и печали,
Он пел… И стройно так звучали
Напевы неги… И слеза
В морщинке тлела… Я… ушла ли?
И не ушла, и не вошла:
Вся предалась иному строю –
И миг за мигом я жила
С моей прекрасною сестрою, –
На ложе лиственном дремля,
Полна таинственным желаньем…
А где-то – с воплем их и ржаньем
Кентавров бешеных земля
Встречала гулом и дрожаньем.
СВЕТЛОЕ ОЗЕРО
Светлое озеро тихо плескало.
Тихо плескали и грезы во мне.
Жаркое солнце к закату клонилось.
Ярко сияли прибрежные рощи,
Вея покоем, глядясь в глубину.
Грудью вдыхая разымчивый запах
Листьев, и хвои, и трав, и воды,
Я на коряге сидел, в отраженье
Видя и рощи, и небо, и солнце,
Берег зеленый, корягу, себя.
Нежась лениво, глядел я и слушал.
Мирный кузнечик вблизи стрекотал.
Звонко кукушка считала мне годы.
Воды шептали, деревья шумели.
Слушал, глядел я, лицо наклонив.
Кто ж это смотрится вместе со мною?
Вот голова приклонилась к моей…
Щеки румяные, космы седые,
Кроткой улыбкой шевелятся губы,
Синие глазки, вот – лоб, вот — рога…
Друг! для чего прибежал ты из лесу —
Резвый, молчишь у меня за спиной?
Или наскучила воля лесная?
Иль захотел ты украдкой шепнуть мне
Тайну земли?..
КАРАУЛЬЩИК
Караульщик! – тише! тише!
Видишь – свет в оконной нише,
Слышишь — шепот шелестит…
Ведь она – не спит?
Ал, смотри же – выше! Выше!
Кто-то вон — с балконной крыши
Что-то сбросил – ловко слез, –
В темноте — исчез.
Вон висит еще веревка…
Ты! Взлезай же – быстро, ловко!
Настежь – светлое окно.
И пока – темно.
Ну, живей! Уж брезжит зорька.
Что же ты смеешься горько?
Блещут слезы, слезы — ах! —
На твоих щеках?
УТРО
Ты сегодня совсем некрасива,
Но особенно как-то мила,
И коса небольшую головку,
Что венок золотой, облегла.
И поникла головка устало,
Прислоняясь к прозрачным перстам;
Нежной тенью склонились ресницы,
Чуть дрожа, к побледневшим щекам.
Но твой стан так же гибок и строен,
Так же сильны и плечи, и грудь,
И горда молодая походка…
Позабудь же тоску, позабудь.
Вот цветы из росистого сада:
Резеда, горделивый левкой.
Утро нынче светло и душисто.
Успокой же меня, успокой.
Удержать не могла ты улыбки
И глаза на меня подняла.
Ты сегодня совсем не красива,
Но особенно как-то мила.
ПОРТРЕТ
Когда я целовал трепещущие пальцы,
И ты оставила качнувшиеся пяльцы
И светлые глаза с вопросом подняла, –
О, как на тот портрет похожа ты была,
Портрет прабабушки в широкой тусклой раме,
Висевший на стене в гостиной, тут, над нами:
Такой же нежный день склонялся и горел
На золоте волос и складки платья грел,
И руки тонкие, и кольца были те же,
И так же, чудится, два сердца бились реже,
И так же медленно алмазных капли две
Скатились на цветы по вышитой канве…
ЛЕТОМ
Мне было так просто, так весело с ним.
Мы в лунные ночи гуляли;
Бывало, над озером долго сидим…
А утром в lawn-tennis играли…
А в дождь – «Арагонскую Хоту» твердим
В четыре руки на рояли…
Мне было так просто, так весело с ним!
А нынче – я нынче сама не своя:
Я утром цветы поливала
И вдруг за куртиной услышала я
Шаги – и походку узнала, –
Так близко – где старая эта скамья…
На ней я так часто мечтала,
А нынче – я нынче сама не своя.
Хотела бежать или крикнуть – нет сил.
И слышу от слова до слова –
Он с гостем, он с другом своим говорил,
Что счастья не знает иного,
Что любит меня, что давно полюбил.
Что летом – что сердце — что снова…
Хотела бежать или крикнуть – нет сил.
Мне было так просто, так весело с ним…
Какое жестокое лето!
Зачем же он встретился с другом своим!
Зачем же я слышала это!
Зачем же он мною любим – не любим…
Не знаю, не знаю ответа!
Мне было так просто, так весело с ним…
БОГИНЯ
Я смутно помню деревенский дом увы,
(Должно быть, каменный и верно – белый)
С просторными хоромами, старинный,
С домовой церковью. Из коридор
Высокая и вечно запертая,
В нее ведет таинственная дверь.
Лишь раз она, я помню, отомкнулась,
И я увидел царские врата
И тусклый небольшой иконостас.
Живал здесь в доме — помню, говорили –
Потемкин. И вокруг еще как будто
Витали тени близкого былого,
И старый парк мечтанья навевал.
Обширной он поляной расступался
Перед подъездом пышным и широким,
Где львы чугунные по сторонам
Стояли, одинакие. А ближе
И в стороны чуть-чуть – на пьедесталах
Две белых женских статуи. Как мрамор
Казался словно светлым откровеньем
Иного мира – меж простых деревьев
И даже рядом с парой темных львов!
Здесь, помню, часто мы, мальчишки, шумно
Играли, бегали, дрались, скакали
Верхом на палочках. А иногда
Взлезали, дерзкие, на львов чугунных.
Но и тогда же стройный мрамор статуй
Невнятное внушал благоговенье.
Увы – не всем. Безвестный вольнодумец
Свою телегу тут остановил,
К божественным изваянным ногам
Вожжами крепко лошадь привязал,
А сам ушел. Я помню — сердце сжалось,
Когда в траву поверженной богиню
Увидел я. Младенческой душе
Почудилась обида роковая –
Проста, как просто стало всё кругом,
И непонятна в этой простоте.
ЯСТРЕБ
Не правда ль, милые, как хорошо,
Как славно вечер зимний коротать
Своей семьею в горнице уютной
Перед растопленной так ярко печкой,
Где и огонь так шаловливо пляшет,
Как будто рад он свету и теплу?
Да вот и он устал – лишь синеватой
И резвой струйкою по красным углям
Перебегает. Вижу, детвора,
Вам хочется на этих угольках
Испечь себе каштанов. Только вместе
Вы ждете и рассказов от меня –
О том, «как был я маленьким». Ну, ладно:
Ты, дочь моя, давай сюда корзинку,
А ты, мальчишка, ножик принеси;
Каштан ведь каждый надобно надрезать
(Его и взять приятно: круглый, с плоским
Одним бочком и гладенький), – а то
Как хлопнет он и выскочит из печки —
Ожжет, сгорит. Ну вот, угомонились, –
Теперь за дело. А пока о том,
Как был я маленьким, уж расскажу
Вам что-нибудь. Припоминаешь часто
Какой-нибудь житейский малый случай –
И он уж дорог нам; он говорит
О милом невозвратном. И сейчас
Я словно и не вспомню ничего
Помимо ястреба. Какой? Не страшный,
Не настоящий, а бумажный ястреб.
Вы знаете, что мы всегда на лето
В деревню всей семьей переселялись,
От города верстах в семи. Отец мой,
Уехав в город каждый день с утра,
К обеду возвращался. Помню, как
Любили мы встречать его. Как было
Мне радостно особенно – стоять
В саду, в конце аллеи, у плетня,
Облокотиться на него и прямо
Задумчиво, мечтательно глядеть –
Глядеть туда, на пыльную дорогу:
Налево ряд берез столетних; дальше
Идет дорога вдаль меж нив широких
И мне видна до рощи, где, я знаю,
Сворачивает влево. И оттуда
Вот-вот сейчас покажется тележка,
Еще едва чернея. Вот уж виден
И наш гнедой; на козлах – Сидор; дальше
В крылатке белой и в широкополой
Соломенной знакомой белой шляпе –
Отец. Как весело через забор
Махнуть к нему навстречу, и вскочить
В тележку, и доехать до крыльца!
И разве же не вдвое веселей
Встречаться так в день именин твоих?
Ребячья простодушная корысть
Зараньше ждет с открытою душой
Богатой жатвы. Так я раз стоял
И ждал. И вижу – едут. И бегу
Навстречу во весь дух – вскочить, обнять
И целовать его. И вот – но что же
В руках его? И слушаю слова:
«Ну, вот тебе твой ястреб». Не дышу…
– «Я – я просил – я – саблю» – и молчу —
И – в слезы. Правда, что не так-то долго
Я плакал, как его мы разглядели,
И нитку привязали, и пустили –
Не ястреба, а чудо: черно-синий,
С расправленными крыльями, и клювом
Изогнутым, повернутым направо,
И с черным глазом; с крепкими костями
Из палочек и прутиков – вблизи, –
Он снизу издали – живым казался:
Так он ширял могучими крылами
В поднебесье, что даже мелких пташек
Пугал своим полетом – дальше – выше –
Восторг! И был особенно я весел
В тот день, как бы за слезы в воздаянье,
И где-то там, на самом дне души
Чуть позднее дрожало сожаленье;
Его я замечал ли? А назавтра,
Когда отец, приехав, подал саблю
Мне вожделенную, – я как-то мало
Обрадовался ей. И вдруг – увидел,
Как осторожно он вчера за крылья
Держал руками ястреба – и понял,
Что так его держал он всю дорогу…
Конечно, после много веселился
И саблей я, и ястребом. Но всё же
Не мог я долго, долго позабыть
Того раскаянья, и угрызенья,
И к сердцу вдруг прилившей запоздалой
Любви и нежности. И вот теперь,
Когда прошло уж много, много лет,
Когда в мечтах нет сабли жестяной
(Когда и времена переменились,
Так что и он не с прежней неохотой,
Пожалуй, бы мне саблю подарил), –
Я многое, да, многое забыл,
А с тою же любовью помню ясно
И с поздней нежностью – всё эти руки:
Вот – держат за концы широких крыльев
Бумажную синеющую птицу –
Так бережно и осторожно. Тут
И весь рассказ мой. Так нередко в жизни
Едва заметный миг – навечно дорог,
И памятен, и жив, и жизни учит,
И жизненно душой путеводит.
Вот мой рассказ. А между тем, смотрите —
Каштаны уж готовы, испеклись,
И вкусно пахнет жесткая скорлупка.
Заря уж потухает. Вечер тихо
Склонился к ночи. Скоро на покой.
ДОМИК
In diesem Hause wohnte mein Schatz.
Heine [7]
В этом доме ты, мой друг, жила.
Как его я полюбил за это!
Я и в светлый день его любил –
С васильками на раскрытых окнах,
С этим милым и простым уютом,
С белизной накрытого стола;
Я любил его и в тихий вечер:
Так, с прогулки поздней возвращаясь,
Мне бывало радостно увидеть
Мирной лампы свет за занавеской
И на белом поле тень твою.
Только быстрой, радостной толпою
Убежали дни – и без тебя
Я любил твой милый домик – странный,
Без цветов, без занавесей светлых,
Со слепыми стеклами окошек
И с безмолвной грустью о тебе.
Но – как скоро насмеялись люди
Над моею светлою печалью!
Я услышал в доме голоса,
Я увидел в окнах чьи-то лица
Занавески с пестрыми цветами –
И уж ночью в темных пятнах окон
Я не мог следить своей мечты
И, шепча, твой образ в них лелеять…
И теперь я не иду туда –
К дому тихому – к мечте – к тебе…
Только редко издали взгляну –
И, вздыхая, никну головою.
В СЕЛЕ
В селе Балакове на волжском берегу
Под звездным куполом июньской теплой ночи
В немолчном говоре и пароходном шуме –
В селе Балакове на пристани слепец,
В одной руке держа разогнутую книгу
И от строки к строке водя по ней перстом,
Звенящим голосом, подняв лицо, читает
Толпе святой рассказ про дочерь Наира;
А возле – поводырь, мальчишка, с фонарем
Сбирает медяки, бросаемые на пол
Дощатой пристани. При шуме пароходном
Торопится народ и свой товар грузить,
И сесть на пароход, и просто потолкаться –
И громко «публику» слепец благодарит.
А звезды и вода горят спокойным светом
И тихо слушают одни – святой рассказ.
ТИФЛИС
Люблю брести один по улице Тифлиса,
Где строгий обелиск немого кипариса
Темнеет, недвижим на белизне стены,
И в знойную лазурь стремит столетий сны.
Но более люблю пробраться понемногу
Из городских теснин – на вольную дорогу,
Где встречу буйволов, волочащих арбу,
Верблюдов порожнем – нестройную гурьбу –
И смуглых путников с живой гортанной речью;
А может, ни одну мне душу человечью
Судьба счастливая навстречу не пошлет –
И ветер гулевой беспечный свой полет
Помчит навстречу мне меж серыми скалами
И — нежно-теплыми и полными волнами,
Всей роскошью садов – дыханьем миндаля
Повеет на душу весенняя земля.
ЗУРНА
На тесном дворике, где с трех сторон балконы,
А между них миндаль – раскидистый, зеленый –
Над камнем крепкий ствол возносит в вышину,
К весенним небесам, – услышал я зурну
Сегодня, в светлый день и праздник Воскресенья;
И бойкий барабан в пылу самозабвенья
Ей вторил ревностно, певице удалой.
Послушать вышел я – увидел пред собой
И барабанщика в лохмотии картинном,
И рядом – зурнача; в ребячески-невинном
Лице, в коричневых раздувшихся щеках
Старанье полное и важность – просто страх;
И тут же, просияв широкою улыбкой,
Один пустился в пляс – не тихий и не шибкий,
Руками поводя – степенно, не спеша –
Бог весть откудова явившийся муша .
О подвернувшемся мальчишке черномазом,
Что вслед за ним юлит, не мыслит он. Кавказом,
Еще хранящим дар прямого бытия,
На празднике весны так был привечен я.
В СУМЕРКАХ
Раз в сумерках меня ты не узнала
И подошла – и быстро обняла –
И крепко в лоб меня поцеловала –
И пламенем и дрожью обдала –
И вскрикнула, и скрылась. Да, но тайна
Уж мне была невольно отдана –
Так несомненна, так необычайна!
Чужда навек – и уж навек родна.
Как я томлюсь! Мгновенная отрада
В мой сумрак не вернется никогда.
Но за себя ль душа безмерно рада?
Во лбу моем горит твоя звезда.
ДУШИСТЫЙ ГОРОШЕК
Он
Ты свежа, как душистый горошек,
Что, цепляясь, растет у окошек
Вдоль по узенькой грядке в саду.
Она
Да, я вижу, что эту гряду
Полюбил ты порой предзакатной.
Мне милее рассвет благодатный.
Он
О, и всё же, и всё же, дитя,
Мне горошком душистым цветя,
Ты смеешься вечернею зорькой.
Она
А зачем же и слабой, и горькой
Мне усмешкой ответствуешь ты?
Разве любят печально – цветы?
ПРОГУЛКА
Помню летнюю прогулку в те далекие года.
Мы – влюбленные мальчишки, ты – резва и молода.
Беспричинное веселье, трели смеха, искры взгляда,
Живость быстрая походки, легкость светлого наряда.
Было радостно и мило не одной тебе – и нам,
Что равно повелеваешь ты, богиня, трем сердцам.
Помню, ты, шаля, фуражку вдруг взяла у кавалера;
Начала переполняться моего веселья мера;
Помню, как околыш синий и блестящий козырек
Шли сверкающей улыбке и румянцу нежных щек;
Как завидовал я тайно; и – в веселье и в печали
Как в груди с беспечным смехом слезы жгучие дрожали.
Но улыбка – примиряла, побеждала навсегда
В ту июньскую прогулку, в те далекие года.
МЕЧТА
Я знаю, отчего ты стала так грустна.
Все ночи долгие проводишь ты без сна;
Головку милую склоняешь ты к альбому,
И крадется слеза по глазу голубому.
И тихо наклонясь над маленьким столом,
Твоих листов мечта касается крылом, –
И, затаив в душе невольный трепет женский,
Ты слушаешь. Тебе, как Ольге милый Ленский,
Влюбленные стихи читает твой поэт –
Возвышенной души неистощимый бред;
И, кудри опустив, в слезах невольной неги,
Впиваешь ты душой струи его элегий.
СОСНЫ
Знакомым шумом шорох их вершин
Меня приветствовал…
Пушкин
О, хмурые друзья! как полюбил я вас
Порой осеннею в перед закатный час.
Вы были издавна, развесистые сосны,
И думам, и мечтам, и песням плодоносны;
Но никогда душе кочующей моей
Не навевали снов отрадней и родней,
Как ныне – строгие в эфире темно-синем.
Мы грань вечернюю, таинственную минем
С одною думою; и снится наяву,
Что в ваших душах я неведомо живу:
Не часто ль чудился в суровых ваших хорах
Глухой тоски моей сливающийся шорох?
И отклик слышал я созвучиям родным,
Взлетевшим некогда с земли к мирам иным?
Так гармонически, так стройно отвечали
Вы, сосны тихие, на зов былой печали.