Роднило их и еще одно обстоятельство: их общий страх перед капитализмом был столь силен, что для того, чтобы прекратить его дальнейшее вторжение, они готовы были на тайный сговор с самодержавием. Михайловский был готов на это из-за того, что, по его мнению, капитализм с его разделением труда духовно разрушает человека; Воронцов — из-за того, что он разрушает российскую экономику При этом Михайловский, ради сохранения социальной справедливости, был готов отказаться от требований политической и гражданской свободы: «Отдавая социальной реформе предпочтение перед политической, мы отказываемся только от усиления наших прав и развития нашей свободы, как орудий гнета народа и дальнейшего греха»,[75]. Экономическая программа Воронцова требовала серьезного государственного вмешательства — государство должно было принять на себя управление транспортом, горнодобывающей промышленностью и большей частью тяжелой индустрии. Иными словами, логика взглядов как субъективистов, так и сторонников особого пути, вела к одному и тому же — политическому оппортунизму. Это необходимо помнить, потому что именно здесь во многом кроется причина появления в России в 1890-х годах сильного социал-демократического движения, ратующего за социальное равенство и политическую свободу.
Как уже отмечалось, начиная с 1860-х и в последующие годы сущностным элементом российского радикализма был марксизм. И если, тем не менее, в 1890-х под интеллектуальным руководством Струве в России сформировалось политическое движение, которое уже самим словом «марксизм» бросало вызов обрисованному выше радикальному консенсусу, то это потому, что «марксизм» включает в себя несколько различных аспектов. Таковыми являются: (1) экономическая теория, объясняющая механизм оборота капитала и формирования прибыли в капиталистической экономике; (2) социологическая теория, привязывающая социальный, политический и культурный институты общества к существующему в нем основному способу производства; (3) революционная теория, предсказывающая нарастание противоречий между экономическим базисом и социальной надстройкой общества, которое приведет к свержению капиталистической системы; и (4) политическая программа, которая в достижении политической свободы видит существенный шаг на пути пролетариата к социализму. Как и любую идеологию, претендующую на создание всеобщей исторической теории, марксизм можно было не принимать во всей его полноте, а, приспосабливая для своих нужд, использовать выборочно, à la carte, как это и происходило на самом деле.
Именно этим и занимались российские радикалы и до, и после поворотного десятилетия 1890-х годов, приспосабливая к своим взглядам марксизм в столь избирательной манере, что картина его влияния на Россию приняла весьма путаный характер, и не только в сущностном отношении, но даже и в вопросе хронологии. Идеи Маркса проникли в Россию еще в 1860-х годах, с зарождением социалистического революционного движения, и с тех пор оказывали на нее непрекращающееся влияние. Социалисты-революционеры тех лет внимательно изучали взгляды Маркса и Энгельса, переводили их труды и даже переписывались с ними, консультируясь по российским проблемам[76]. Назвав Маркса «главным философом русского народничества»[77], Струве, возможно, впал в преувеличение, но совершенно очевидно, что вплоть до 1890-х годов никакой другой западный социалист-теоретик не имел сколько-нибудь сравнимого с ним влияния на российское социалистическое движение. Наиболее заметно влияние Маркса проявилось при фундаментальном разграничении капиталистической и народной форм производства, на котором базировалась идея «особого пути». Это разграничение непосредственно вытекает из марксистского определения капитализма как системы, отчуждающей производителя от средств производства, и вне этого определения не имеет никакого смысла.
Причина популярности Маркса в России отнюдь не лежит на поверхности, поскольку доминирующим настроением среди российских революционеров эпохи до-1890- х годов был анархизм. Сам Маркс был весьма поражен фактом мощного распространения своих теорий в России, поскольку никогда не скрывал своего отвращения ни к анархистам, ни к славянам. Ответ на эту загадку заключается в том особом отношении, которое было в России как к самому Марксу, так и к его учению. До 1890- х годов для российских радикалов Маркс был прежде всего экономистом, который осуществил научный анализ капиталистической формы производства и описал капиталистический способ эксплуатации наемного труда. Они оставили без внимания его социологию, которая, как и социальный дарвинизм, пришлась им не по вкусу своим детерминизмом и ставкой на социальный конфликт; точно так же они проигнорировали и политическую составляющую марксизма, которая показалась им слишком спокойно-парламентаристской. В их глазах Маркс был прежде всего критиком капитализма и, следовательно, авторитетным союзником в предпринимаемых ими усилиях по спасению России от ужасов капитализма. В 1880-м году — примерно за три года до того, как Плеханов основал в Женеве то, что обычно называют первым русским марксистским кружком, — Маркс похвалялся перед одним из своих друзей, что его «Капитал» в России имеет больше читателей и получил признание большее, чем где бы то ни было в мире, и он был прав[78]. Разработанный им экономический метод, равно как и введенная им терминология, действительно широко использовались в России, и не только литераторами и революционными активистами, но и придерживавшимися самых различных политических взглядов академическими учеными-экономистами, включая многих либералов и даже некоторых консерваторов. Рассматривать экономические явления через призму марксистских категорий в России научились задолго до того, как начали осмыслять социальное и политическое значения этих категорий.
Маркс и Энгельс не только не пытались препятствовать такому столь однобокому использованию своих теорий, но, напротив, фактически способствовали этому. Когда революционное движение в России еще только оформлялось, они с большим сомнением отнеслись как к идее о роли крестьянских общин, так и к теории особого пути. В посвященном Ткачеву язвительном эссе, опубликованном в 1874 году, Энгельс высмеял саму мысль о том, что русские являются народом, «избранным» для социализма, к которому им предопределено прийти особым кратчайшим путем. При этом общину и артель Энгельс определил как пережитки примитивной стадии экономического развития, в гораздо большей степени подходящие для деспотического, чем для социалистического устройства общества[79]. Нет сомнений, что подобная позиция Энгельса, равно как и Маркса, в определенной степени диктовалась фракционными соображениями, поскольку в их глазах панславянский социализм (как они его называли) являлся исключительно порождением национального мессианства Герцена и Бакунина, которых они ненавидели, видя в них своих конкурентов. Однако для неприятия идеи особого пути у родоначальников марксизма имелось и более веское основание, а именно, убежденность в том, что все общества должны пройти через однотипные стадии экономического развития.
Но в конце 1870-х годов Маркс и Энгельс изменили свое мнение. Изучая получаемую от российских корреспондентов экономическую и статистическую литературу, они убедились, что идея особого пути — не просто выражение национальной гордости, а результат серьезнейших попыток совладать с экономикой, которая в корне отличается от английской. И тогда они начали размышлять над возможностью существования разных типов экономик (в частности, об «азиатском» способе производства) и различных моделей экономического развития. Для подобной смены позиции были основания и политического характера. В конце 1870-х в Западной Европе наступило затишье. После того как Парижская коммуна стала достоянием истории, исчезли радужные надежды, которые Маркс и Энгельс возлагали на надвигавшуюся социальную революцию: Запад явно склонялся в сторону постепенной мирной эволюции. Бурлила одна Россия. Начиная с 1874 года и первой кампании «хождения в народ», российская молодежь становилась все более радикализированной, вовлекая правительство империи во все более напряженное противоборство. В 1878-79 годах начались террористические акции социалистов-революционеров. Удивительная смелость народовольцев, их умение действовать вопреки усилиям имперской полиции, а также их способность оспаривать власть шаткого самодержавия вызвали у Маркса и Энгельса такой восторг, что они немедленно отбросили свои прежние возражения против социалистической версии панславизма. В 1877 году в открытом письме к Михайловскому Маркс отказался от приписываемой ему Михайловским точки зрения, согласно которой все страны должны повторить экономический опыт Запада. Он допускал, что с 1861 года Россия двигалась по направлению к капитализму и что в случае, если бы он прижился там, ничто не смогло бы предотвратить его обычных последствий. Но, как теперь считал Маркс, только следствия капитализма неизбежны, сам же по себе его триумф вовсе не неизбежен. И нет такого закона исторического развития, согласно которому Россия обязана копировать Запад. «Если Россия будет продолжать идти по тому пути, по которому она следовала с 1861 года, — резюмировал он, — то она упустит наилучший случай, который история когда-либо предоставляла какому-либо народу, и испытает все роковые злоключения капиталистического строя»[80]. Этим «если» Маркс, фактически, всю силу своего авторитета отдал сторонникам «особого пути», сражающимся против российских либералов.
Еще раз высказаться по этому вопросу Маркс был вынужден четыре года спустя, когда Вера Засулич, разочаровавшись в терроризме и будучи готовой превратиться в социал-демократа, попросила его дать окончательный вердикт по поводу будущего общины и теории особого пути. В коротком ответном письме Маркс ограничился констатацией, что крестьянские общины действительно могут стать «точкой опоры социального возрождения России» при условии, что им будет обеспечено нормальное развитие и защита от «тлетворных влияний»