[89].
Большая часть работ Струве, написанных в 1890-х годах, представляет собой рассуждения по поводу основных положений вышеприведенного отрывка: что история — это неумолимый процесс; что производственные отношения определяют содержание институтов и идей; что социальные перемены являются неизбежным следствием временного несоответствия между экономическим базисом и общественной надстройкой. Струве считал, что такой взгляд на историю (с некоторыми важными поправками, которые внес он лично) дает столь же ценное своей научностью объяснение эволюции человеческого общества, какое дарвинизм дает эволюции биологических видов. Такой взгляд на вещи вполне соответствовал стандартам, установленным «критической» философией, поскольку, в отличие от «субъективной социологии», не смешивал sein с sollen. В 1890-91 годах на вопрос одного из друзей о том, что он считает сутью марксизма, Струве ответил: «…что в марксизме нет ни грана этики, что последовательный марксист только констатирует то, что есть и становится»[90]. Струве был убежден в «научности» системы Маркса так сильно, что полагал вполне возможным быть марксистом, не становясь при этом социалистом[91].
Струве видел в марксизме лишь один большой изъян, и этим изъяном была для него марксистская философия. «Диалектику» он отверг с самого начала — она явно принадлежала к чужеродному телу «метафизики». С другой стороны, философия марксизма виделась ему на редкость последовательной «реалистической» доктриной. Полагая сочетание столь разнородных элементов излишним, он был убежден, что из марксизма без особых затруднений можно изъять диалектику. В самом начале 1890-х он поделился с одним из друзей своими соображениями по поводу того, что «у Маркса и Энгельса эта реалистическая точки зрения, к сожалению, затемнена гегельянской фразеологией» и что он «намерен проводить эту точку зрения в более адекватных терминах рилевского критицизма»[92]. Необходимо отметить, что этой своей попыткой заменить содержащиеся в марксизме элементы гегельянства философскими идеями неокантианства Струве, будучи в то время еще студентом университета, предвосхитил возникшее позднее в том же десятилетии в среде европейских мыслителей-социалистов серьезное теоретическое течение, получившее название «критического» или кантианского марксизма[93].
Надо сказать, что в деле разработки философского аспекта своей доктрины, дополняющего ее экономический, социологический и политический аспекты, Маркс действительно не слишком преуспел. Изначально он был гегельянцем, затем, отказавшись от Гегеля, стал сторонником Фейербаха и, наконец, отказавшись и от Фейербаха, занялся созданием собственной философии, которую Плеханов назвал «диалектическим материализмом». Разрабатываемую им философскую теорию Маркс наметил лишь в самых общих чертах, которые позднее были развиты Энгельсом в его «Анти-Дюринге» и «Людвиге Фейербахе». Философия Маркса и Энгельса базируется на материализме; но это не совсем обычный материализм, который в силу присущей ему статичности не мог соответствовать тщательно разработанной ими концепции истории. Внедрив в материализм диалектический метод, Маркс и Энгельс придали ему динамические черты. Изначально существуя как искусство логического рассуждения (возьмем, например, философию Платона), в руках Гегеля и прочих немецких идеалистов диалектика превратилась в средство, дающее возможность объяснять изменения в мире явлений — используя принцип движения через отрицание, то есть путем перехода явления в свою противоположность. Соединив диалектику с материализмом, Энгельс получил возможность объяснять социальные изменения в философских терминах отрицания. Это имело большое значение для марксистской социологии, поскольку подводило логическое основание под утверждение о том, что капитализм на высшей стадии своего развития должен перейти в свою противоположность, то есть в социализм. Таким образом было найдено философское обоснование тезиса о том, что социальные изменения неизбежны по своей сути и революционны по своей форме.
Как уже было отмечено, по мнению Риля, главного философского авторитета для Струве, Гегель был «первейшим метафизиком». Действительно, «диалектика» содержала в себе все признаки метафизики, как ее определил сам Риль. Особенно явно это просматривалось в том, что она нарушала логический принцип тождества, в котором Риль видел ключ к проблеме причинности. Проводя аналогии с математикой и физикой, Риль показал, что причина всегда должна непосредственно и без искажений переходить в следствие: «Как в математическом уравнении одна и та же величина стоит и справа, и слева, так и причина возрождается в следствии, но уже в другой форме». Тождество причины и следствия, считал Риль, со всей ясностью подтверждается и законами сохранения материи и энергии[94].
Если перевести принцип тождества на язык социологии, то получится утверждение о том, что социализм не может возникнуть из отрицания капитализма: если причиной социализма является капитализм (как это выходило по Марксу), то социализм должен содержать его в себе. Струве сделал из этого вывод, что: «не только исторически, но и логически социализм… своим бытием обязан капитализму: без него он призрак, лишенный плоти и крови»[95]. Следуя логике Риля, Струве сразу же отказался от концепции социальной революции как утопической, заменив ее эволюционной моделью социализма, в чем-то схожей с моделью фабианского социализма. Иными словами, применив метод логического анализа, он осуществил ту критику социальной революции, которую Бернштейн провел несколькими годами позднее — в конце 1890-х.
В конечном итоге, между 1888 и 1890 годами Струве принял базовый принцип марксистской теории — экономический детерминизм, — оговорив, что переход от докапиталистической к капиталистической ступени должен проходить мирно и постепенно. Понятый таким образом марксизм давал Струве «научные» основания считать, что самодержавный режим в России должен исчезнуть. Это стало основной побудительной причиной для перехода Струве около 1888 года в ряды социал-демократов. Позднее он писал: «Так же, как в 1885 году, следуя велению сердца и убеждению, для меня было естественно стать либералом и конституционалистом, так и тремя годами позднее, но теперь уже только в силу убеждения для меня было естественно стать социал-демократом»[96]. Таким образом, бесстрастность при выборе убеждений была не в характере Струве, и у нас имеется достаточно оснований, чтобы утверждать, что его приятие социал-демократии шло не только от головы, но и от сердца. Но справедливо и то, что его отношение к либерализму и социал-демократии весьма разнилось. Либерализм ассоциировался для него с абсолютным добром и являлся конечной целью политики, тогда как социализм выступал лишь в качестве средства. Чувство социального равенства было и навсегда осталось ему чуждым. А в его рассуждениях относительно нового порядка, который однажды уничтожит эксплуатацию человека человеком, всегда сквозило некоторое пустозвонство, столь несвойственное его высказываниям о свободе. В определенном смысле он перевернул ту классическую концепцию отношений между либерализмом и социализмом, которую создала русская литература. Для Плеханова или Аксельрода политическая свобода была шагом на пути к классовому сражению; для Струве же классовое сражение было, в лучшем случае, дорожной станцией на пути к политической свободе. Социализм в его глазах представлял из себя нечто проходное, поэтому на него не стоит смотреть как на одну из базовых составляющих его мышления.
Приняв марксистскую социологию, оставалось, однако, еще доказать, что капитализм может обрести твердую почву в стране, в которой девять десятых населения проживает в деревне, а большая часть земли находится в общинном пользовании и, следовательно, не является товаром. Споры по этому вопросу не могли быть решены путем непосредственного обращения к статистике, которая свидетельствала о несомненном росте капиталовложений, увеличении добычи полезных ископаемых и развитии тяжелой индустрии. Как и большинство российских экономистов, Струве определял капитализм в терминах марксизма, то есть как систему, характеризующуюся процессом отчуждения производителя от средств производства. Это отчуждение, согласно Марксу, начинается в сельском хозяйстве и проявляется в массовом ограблении крестьян, как это было показано на примере английских законов об огораживании[97]. Поэтому до тех пор, пока не было очевидно, что общинная система рушится и крестьяне уходят с земли и пополняют резерв рабочей силы, серьезно говорить о явной победе капитализма в России было невозможно.
Струве, судя по всему, пришел к выводу, что страна встала на этот путь, находя подтверждение своему мнению в двух факторах: ужасном голоде, поражавшем страну два года подряд (1891-92), и том объяснении, которое дал этому факту А. И. Скворцов, российский экономист, чьи работы оказали на Струве существенное влияние.
Страшный голод, разразившийся в России сначала в 1891- м, а затем в 1892 году, имел целый ряд причин, среди которых были и следовавшие друг за другом неурожаи. Голод случался в России при любых формах правления, потому не было особой нужды искать ему далеко идущие объяснения в политической или социальной сферах. Но эти два неурожая, тем не менее, были широко восприняты как своего рода поворотный в историческом отношении пункт и стали объектом жарких споров. Радикальные публицисты старшего поколения увидели в факте этого голода подтверждение давно поставленного ими диагноза и исполнение их предсказаний: налоговая и тарифная политика правительства довела обнищание крестьянства до такой степени, что оно оказалось не состоянии поддерживать даже минимальный прожиточный уровень. Россия должна была отказаться от капиталистического пути развития или обратиться в руины. Таков был вывод, сделанный Воронцовым, Даниельсоном и другими представителями старшей радикальной школы на страницах