Нападки Маркса на идеализм были весьма актуальны в Германии 1840-х годов, в условиях глубокого укоренения гегельянской идеи о «бытии, определяемом сознанием». Не так обстояло дело в России 1890-х. И нет никакого смысла возрождать те аргументы, с которыми Маркс и Энгельс выступали против немецких гегельянцев. Большое сомнение вызвала у Михайловского и мысль о бескомпромиссном размежевании между наукой и этикой: в отсутствие человеческого сострадания и сочувствия знание слепо. Что же касается приведенной Струве цитаты из Маркса в поддержку античного рабства, то, по мнению Михайловского, до тех пор, пока не будут учтены страдания тех самых рабов, которые сделали возможным существование античной цивилизации, представление об античном мире обречено оставаться неполным и поверхностным.
Даниельсон, со своей стороны, подтвердил свои уже всем известные обвинения российскому капитализму и повторил свои рекомендации относительно выхода из российского кризиса: не индустриализация, а обобществление производства, то есть установление правительственного контроля над промышленностью и землей к выгоде всего общества в целом.
И Михайловский, и Даниельсон, и Воронцов дружно отказали Струве в праве называться социалистом. Они видели в нем буржуа, скрывавшего свое истинное обличье под маской социалиста. Даниельсон следующим образом объяснил причину возникновения псевдосоциализма того вида, который был представлен Струве. Голод 1891-92 годов нанес российскому капитализму сокрушительный удар, сделав явным его деструктивное воздействие на экономику. В поисках аргументов, оправдывающих неудачи в прошлом и доказывающих необходимость продолжения все той же политики в будущем, российские капиталисты и обратились к социалистической литературе. Теперь же они убеждают общественность страны в том, что вызванные ими в стране несчастья являются всего лишь необходимым предварительным условием для социализма. И «г-н. П. фон Струве» в действительности не марксист, а «идеолог плутократии». Воронцов же видел причину появления «буржуазного марксизма» Струве и Скворцова (в отличие от «научного марксизма» Даниельсона) в относительной слабости российского промышленного пролетариата. В силу этого, пояснил он, российская буржуазия смогла извратить марксизм и приспособить его к своим интересам. Подобные толкования задали тон всему последующему отношению несоциал-демократов как к самому Струве, так и к его партии — включая, как мы увидим в дальнейшем, и позицию Ленина[225].
Часть II. ЕДИНЫЙ ФРОНТ
Стремясь рассеять одно сомнение, они посеяли во мне три других; это голова Гидры.
Монтен
Глава 6. Встреча с Лениным
В 1895 году в России вдруг возникла мода на социал-демократическую версию марксизма, и в течение трех последующих лет эта теория овладела умами и чувствами людей настолько, насколько это возможно исключительно в тех странах, где борьба идей подменяет собой политическую деятельность. Эта столь неожиданная популярность стала возможной благодаря стечению нескольких благоприятных обстоятельств.
С 1890 года развитие российской промышленности вошло в стадию ускоренного роста. Индексы промышленного производства резко подскочили вверх, опрокидывая привычное представление о том, что российская экономика накрепко привязана к крестьянскому наделу и кустарной промышленности. В течение десятилетия 90-х годов производство железа, угля и нефти утроилось, а общая протяженность железнодорожной сети почти удвоилась[226]. Столь резкое движение вперед произошло благодаря не народному, а капиталистическому сектору экономики, то есть большим предприятиям, использующим наемный труд. Степень влияния, которое стали оказывать на тогдашнюю экономику деньги (достаточно большая часть которых были иностранные), может быть оценена с помощью статистики, показывающей, что между 1890-м и 1900-м годами капитализация русских корпораций и товариществ, выпускавших в обращение свои акции, увеличилась впятеро[227]. К худу или добру, но Россия определенно повторяла опыт Англии, Бельгии, Германии и Соединенных Штатов. В подобных экономических условиях представление о России, идущей по «особому пути», с каждым годом становилось все менее реальным. В силу чего политические движения, приверженные этой устаревшей идее, как консервативные, так и радикальные, теряли свою состоятельность перед лицом тех движений, которые выступали за ускоренную индустриализацию и развитие капиталистического производства — то есть социал-демократизма, а несколько позднее, либерализма.
Рост крупномасштабной капиталистической промышленности вызывал изменения в структуре профессиональной занятости в России, приводя ее к виду, соответствовавшему взглядам социал-демократов. Между 1887 и 1897 годами численность промышленных рабочих в России возросла с 1,3 до 2,1 миллиона человек, или — на 59 процентов[228]. Если бы этот темп роста сохранился, то к 1907 году в России насчитывалось бы 3,2 миллиона рабочих, а к 1917-му — 5 миллионов. Правда, подобные тенденции, проявившиеся за указанный отрезок времени, не стоит проецировать на будущее; но это редко тревожит тех, кто полагается на тенденции. В этом смысле российские радикалы отнюдь не были исключением. Отчетливо проявившейся тенденции к увеличению численности рабочего класса и, соответственно, к увеличению степени его влияния оказалось вполне достаточно, чтобы многих из них убедить в правильности социал-демократической программы.
Весьма обнадеживающие новости поступали и из Германии. Немалое впечатление произвел факт возрождения в 1890 году партии немецких социал-демократов, оказавшейся вполне жизнеспособной даже после двенадцати лет полулегального существования, протекавшего в условиях постоянных гонений. Но еще большее впечатление произвела способность этой партии одерживать победу за победой на национальных парламентских выборах. В 1890-м году она получила 1,4 миллиона голосов и 35 мест в рейхстаге; в 1893 году — 1,8 миллиона голосов и 44 места, а в 1898 году — 2,1 миллиона голосов и 60 мест. Рост влияния социал-демократов был настолько неудержимым, что консервативным Гогенцоллернам не оставалось ничего другого, как с большой неохотой принять политику социальных реформ (речь идет о кабинете министров, возглавляемом фон Каприви, 1890–1894 годы). Эти события в Германии показали, что абсолютизм бессилен перед выдвигаемыми народом требованиями политических и социальных реформ, когда они провозглашаются рабочим классом, организованным и ведомым социал-демократической партией. На этом примере многие российские радикалы убедились в преимуществах, которые можно извлечь из политической свободы, что способствовало их переходу на сторону социал-демократии.
Легкость, с которой книга Струве прошла через цензуру, и ее успех у публики навели Потресова на мысль, что пришло время попытаться осуществить более грандиозные издательские программы. Он разработал проект публикации нескольких серий книг, содержащих глубокое и обстоятельное изложение социал-демократических теорий; осуществление этого проекта должно было сокрушить монополию периодических изданий, принадлежавших старшим радикалам. Кроме просветительской, Потресов преследовал и политическую цель. Реализация задуманного им издательского проекта должна была привести к консолидации разрозненных социал-демократических сил как в России, так и за границей, скрепив их в ядро, вокруг которого со временем сформируется Российская социал-демократическая партия[229]. Для того чтобы вовлечь в сферу своего влияния как можно большее количество интеллигентов, Потресов собирался действовать исключительно законным образом, пропуская все свои издания через цензуру. Метод легального распространения закамуфлированной революционной пропаганды зиждился на уверенности в том, что цензуру можно обойти при помощи кодового или эзопова языка. Этот язык был подобен тому, который впервые использовали еще русские радикалы 1860-х.
Движение, возникшее вокруг литературно-издательского проекта, задуманного, организованного и финансируемого Потресовым и осуществляемого под интеллектуальным руководством Струве, известно под названием «легальный марксизм». Этот термин можно было бы назвать безупречным, если бы он употреблялся в своем прямом значении, то есть для обозначения одного из нескольких способов, с помощью которых социал-демократы пропагандировали свои взгляды в период между 1894 и 1899 годами. Действительно, те книги и периодические издания, которые выпустили за эти пять лет Потресов и Струве, вполне могут быть обозначены как «легальные» — в том смысле, что они были разрешены цензурой. Но, к сожалению, как и многие другие термины, относящиеся к истории русской революции, термин «легальный марксизм» был извращен: в ходе последующей политической полемики ему была придана политическая окраска. Наглядным примером некорректного использования этого термина могут служить советские справочные издания, в которых «легальный марксизм» определяется как «идейно-политическое направление российской буржуазной интеллигенции», придерживавшееся программы, впервые сформулированной Струве в его «Критических заметках» и отвергавшей классовую борьбу и революцию, отрицавшей экономический материализм и превозносившей капитализм[230]. Различные вариации этого определения часто встречаются и в работах, написанных на Западе[231].
Разумеется, Струве превозносил историческую миссию капитализма и принадлежал к эволюционистскому, либеральному крылу социал-демократии, однако утверждение о том, что его идеи создали целое движение, неверно: у него практически не было интеллектуальных последователей (хотя и были личные). Никогда не существовало ни течения, ни фракции «легальных марксистов», поэтому никаких следов их деятельности не обнаруживается в документах, относящихся к 1890-м годам — был лишь «легальный» способ пропаганды. В России его использовали все известные идеологи социал-демократии, в большинстве своем — завзятые революционеры, исповедующие экономический материализм и являющиеся врагами капитализма. В том