После смерти Энгельса его ближайший соратник Бернштейн стал активным адептом эволюционной идеи. В своих теоретических статьях, публиковавшихся в официальных социал-демократических изданиях, он подверг критике весь корпус идей, легших в основу теории социальной революции. В частности, он критиковал диалектику, а также теории концентрации земельной собственности и «отмирания» государства[424]. В его критических трудах ему помогали Вернер Зомбарт[425], Пауль Кампфмейер и ряд других немецких теоретиков. Печатным органом, пропагандирующим взгляды эволюционистского крыла немецких социал-демократов, стал основанный в 1897 году журнал Sozialistische Monatshefte. Струве, хотя и не писал ничего для этого издания, определенно симпатизировал ему. Его раннюю критику некоторых положений марксистской доктрины можно рассматривать как своего рода российский аналог этого направления немецкой социал-демократии.
Внутрипартийные волнения 1898-99 годов, вызванные деятельностью Бернштейна, возникли отнюдь не по причине новизны его идей — подобные идеи появились и циркулировали внутри партии достаточно давно, — а в силу того, что Бернштейн стал настаивать на том, чтобы партия внесла в свою программу соответствующие поправки. В письме, написанном в октябре 1898 года и адресованном Штутгартскому съезду Германской социал-демократии, он убеждал делегатов съезда в том, что партия должна отречься от теорий обнищания и социальной революции, перенеся тем самым проблему критики марксизма из области идеологии в область политики. Среди партийных лидеров началась паника. Для них вышеназванные теории не просто олицетворяли идеи, которые можно было принять, скорректировать или отвергнуть в соответствии с последними достижениями науки, — это были догматы веры, на которых держалось единство радикального движения, пусть оно даже функционировало уже в условиях стабильного и процветающего общества. Они не возражали против критики отдельных или даже всех доктрин Маркса, но только до тех пор, пока она не выходила за пределы страниц теоретических журналов. А ревизия партийной программы — это совсем другое дело. В этом вопросе инстинкты социал-демократов ничем не отличались от инстинктов всех прочих политиков: необходимо цепляться за каждое словосочетание, выражающее партийные интересы, неважно, является ли оно «реалистичным» и «истинным» или нет. Парадоксально, но в данном случае внутренний консерватизм политической организации работал на сохранение ею революционной позы.
По требованию партии Бернштейн теоретически обосновал свои взгляды и в 1899 году опубликовал их в книге, названной «Условия возможности социализма и задачи социал-демократии»; содержание этой книги стало предметом оживленных дискуссий как в самой Германии, так и за границей. В конце концов немецкие социал- демократы отвергли предложения Бернштейна, так же поступил и Социалистический интернационал. Но при этом — и этот факт полезно помнить при разборе того, что впоследствии произошло со Струве — за Бернштейном признали право сохранить свое членство в партии. Вместе со своими последователями он занял периферийную, но прочную позицию на правом фланге немецкой социал- демократии и получал некоторое удовлетворение, наблюдая, как партия следует тем самым эволюционным курсом, который она в свое время отказалась принять. Характерно, что наиболее решительно требовали исключения ревизионистов из Интернационала представители Восточной Европы, такие, как Плеханов, Парвус (Гельфанд) и Роза Люксембург.
Вникая в суть разногласий, возникших среди немецких социал-демократов, Струве не испытывал особых затруднений в определении того, на чьей стороне лежат его собственные симпатии[426]. Он сразу же встал на сторону ревизионистов, хотя и не чувствовал большого уважения к интеллектуальным способностям их лидера. Он полагал, что Бернштейн «слаб в философии, немножко филистер, теоретически не совсем ясно мыслит»[427], к тому же он считал, что Бернштейн — мыслитель неоригинальный, следующий уже проложенными путями, прежде всего — фабианцами, в особенности — Веббсами[428]. Критика Бернштейна казалась ему слишком поверхностной, поскольку для него марксизм был не «грандиозной философской системой», требующей философского же анализа[429], а простым «эмпирическим конструктом». Тем не менее Струве восхищала гражданская смелость Бернштейна, и он не сомневался, что созданное им движение в конце концов одержит победу, поскольку оно в гораздо большей степени сообразуется с жизненными реалиями, чем марксистская ортодоксия[430].
К тому же Струве приводили в ярость те нападки, которые партийные ветераны, особенно Плеханов, обрушили на Бернштейна. Плеханов не только, не вникая в их суть, огульно отмел все его аргументы, но и отказал ему в личной честности. Бесконтрольно пользуясь все тем же «отравленным оружием», от применения которого в дискуссиях его в свое время призывал отказаться Энгельс, Плеханов организовал кампанию систематической травли Бернштейна и его сторонников в российской и немецкой прессе. И когда лидер германских ортодоксальных марксистов Каутский, отвергнув все аргументы Бернштейна, нашел в себе достаточно благородства, чтобы выразить ему благодарность за то, что он «заставил партию еще раз подумать», Плеханов, не колеблясь, немедленно обрушился и на Каутского[431]. Такая агрессивность со стороны Плеханова отчасти была вызвана ущемленным самолюбием — Бернштейн нанес ему смертельную обиду, написав в своих «Условиях возможности социализма», что Плеханов и его сторонники представляют меньшинство в российском социал-демократическом движении[432]. Но основной побудительной силой его поведения была приверженность все тому же староверческому принципу религиозного фанатизма: догматы веры неприкосновенны, или вера перестанет существовать.
Струве был убежден, что в глубине всей этой антиревизионистской кампании, организованной Плехановым, лежит интеллектуальная нечестность. Он был бы способен уважать плехановский догматизм, если бы чувствовал, что тот искренне убежден в неправоте Бернштейна. В этом случае он оспаривал бы его взгляды, но не имел бы к нему претензий морального характера. Однако Струве был уверен, что в глубине души Плеханов чувствовал, что Бернштейн затеял хорошее дело. Отвергая ревизионизм из соображений чисто политического характера, Плеханов ставил партийные интересы выше истины и совести, что превращало его в тривиального лжеца: «Ложь может быть объективно безвредна или полезна, но до тех пор пока она не сознана как таковая. Для того же, кто ее уже осознал как ложь, она, будучи поддерживаема, обращается в зловредный яд. Так и с ортодоксией. Верить в нее безопасно, но перестав верить, необходимо ее отвергнуть, как ложь… а иначе она развратит мышление»[433].
Рожденная сознательной ложью интеллектуальная нечистоплотность была проявлением тенденции, фактически уже наметившейся в действиях Плеханова, — подменять разумное обсуждение назревших вопросов и проблем «пролетарско-революционным выяснением» мотивов и благонадежности[434]. По мнению Струве, поведение Плеханова по отношению к Бернштейну несло в себе явные инквизиторско-полицейские черты, шокировавшие его и вызывавшие в нем опасения относительно будущего социал- демократического движения. Эти опасения, усиливаясь год от года, начали перерастать в нешуточную тревогу.
Но Струве все еще верил, что реальность непременно одержит верх над мифом, поэтому ему казалось, что будет совсем не трудно, оставив Плеханова в одиночестве, перевести российских социал-демократов в лагерь ревизионистов. Туган-Барановский и Булгаков уже были на его стороне, а в некотором отношении даже впереди него. Казалось, что обращение Веры Засулич не должно было составить особого труда. То же казалось и в отношении Ленина[435].
Однако уже первый опыт, заключающийся в попытке обращения в ревизионизм Потресова, отнял у него столько сил, что потребовалась некоторая передышка. В течение первых месяцев 1899 года он вел с Потресовым (находившемся в то время на административном поселении в Вятке) оживленную переписку, которая открыла ему глаза на то, насколько тяжелую миссию принял он на себя. Положительного результата эта переписка не имела — раз от раза тон писем становился все более язвительным, свидетельствуя о назревающей ссоре.
«Я начал с критических сомнений, — писал Струве в одном из этих писем, — пережив чрезвычайно живительную и полезную пору увлечения ортодоксией и окончательно вернулся к критике — под давлением непреодолимого внутреннего убеждения, вносившего и вносящего много беспокойства в мою душевную жизнь… Не знаю, Вы ли излечитесь от утопизма, я ли отрекусь от реализма, но если не произойдет ни того, ни другого, в наших воззрениях будет существовать глубокое различие»[436].
«Я был огорчен Вашим письмом, — ответил ему Потресов, — огорчен, потому что я чувствую, что мы перестали друг друга понимать, начали говорить на разных языках. А ведь у нас с Вами — сколько общих житейских и иных воспоминаний, сколько прожито вместе! Когда-то Вы с полуслова разумели мою мысль, мое настроение, теперь — все выстрелы Вашего письма летят мимо, не попадая в цель. Плохой это признак!»[437]
В процессе обмена мнениями страсти достигали такого накала, что однажды Калмыковой пришлось порвать одно из писем Струве Потресову, чтобы предотвратить между ними бесповоротную ссору