должна иметь свои слабые стороны: чем богаче содержанием система, тем, относительно, больше имеется в ней таких слабых сторон. И потому для «критиков», как бы слабы ни были их силы, вопрос о пересмотре должен был стать на очередь, под страхом неискренности или недобросовестности мышления. Говорить в данном случае об оппортунизме, значит совершенно неправильно ставить вопрос, неправильно и логически, и морально. Книга Бернштейна слаба, гораздо слабее, чем вышедшая раньше брошюра Кампфмайера, особенно плоха у Бернштейна философская и абстрактно-экономическая часть, но это все же не значит, что движение, начатое Бернштейном, спасует перед ортодоксальной контрреакцией. Поистине сожаление возбуждает она — ортодоксия — тем, что к ней присоединились Люксембург, Парвус и Шенланк — и то, что говорила, напр., Цеткина, шло не от разума, а от темперамента. Конечно, темперамент очень великая вещь, но нельзя питать энтузиазма к тому, во что не веришь — и потому отсутствие «энтузиазма» не только не может быть предметом упрека, но, наоборот, заслуживает полного признания и уважения. Следует критиковать неверие, но не заподозривать намерения и мотивы. А между тем враги Бернштейна очень погрешили в последнем смысле, и Бернштейн с большим достоинством ответил, что вопрос идет не об его личности, а об интересах партии…. (P. S. Я не буду спорить об этом с Г. В. [Плехановым], зная, что этот спор совершенно бесполезен.)»[450]
Пока Струве отдыхал в Силезии (он вернулся в конце мая, когда Нина родила второго сына, Алексея), конфликт между Началом и цензурой продолжал разрастаться. В конце концов после долгих колебаний цензура запретила распространение апрельского номера. Разрешение на распространение майского номера было дано, но сразу после этого Горемыкин решил прекратить эксперимент с опекаемым полицией радикальным журналом. 22 июня 1899 года журнал Начало был закрыт. Библиотеки и читальни получили приказ изъять с полок уже вышедшие номера; для надежности в проскрипционный список были включены и номера Нового слова[451].
После потери Начала у социал-демократов осталось еще три издания, в которых они могли публиковать свои статьи: Мир Божий, Научное обозрение и Жизнь[452] Ни одно из этих изданий тем не менее не являлось партийным органом. Факт отсутствия такового прежде всего объяснялся, конечно, обстоятельствовами цензурного характера, но одновременно он являлся и симптомом нездорового состояния российской социал-демократии, «единый фронт» которой к этому времени распался на несколько враждующих друг с другом фракций.
Отличительной особенностью ревизионистской теории Струве является то, что она возникла у него в голове сразу во вполне оформленном виде. Как только он решил открыто встать на сторону Бернштейна (это случилось в начале 1899 года), он тут же приступил к систематической критике Маркса; теперь у него не было никаких колебаний, он шел не на ощупь, и прежние попытки оздоровить марксизм путем модификации некоторых его элементов или даже удаления их были оставлены. Встав на этот путь, Струве тут же взялся за критику основ марксизма: теорию стоимости, являющуюся стержнем его экономической системы, и теорию революции, стоящую в центре его социологической и политической систем. Обычно, прежде чем приступить к столь обширной и глубокой критике какой- либо системы, автор вынашивает ее в своей голове в течение нескольких лет — для Струве годы, непосредственно предшествовавшие ревизионизму (1895–1898), были годами наибольшей лояльности по отношению к марксизму. А поскольку его просто невозможно заподозрить в сознательном двуличии, остается предположить, что в его голове одновременно уживались две противоположные идеологии — позитивная и критическая. Понять интеллектуальную шизофрению такого рода нелегко, особенно если вспомнить, что Струве с абсолютно одинаковым пиететом и равной страстностью поддерживал сначала ортодоксию, а затем ревизионизм. Пожалуй, этот эпизод биографии Струве с наибольшей наглядностью демонстрирует его необычайную способность одновременно занимать две взаимоисключающие позиции.
Однако почему же для того, чтобы обнародовать свое понимание сути марксистской экономики и социологии, Струве понадобилось ждать выступления Бернштейна? Ответ на этот вопрос содержится в его письме к Потресову, написанному летом 1899 года. В нем Струве объясняет, что, приняв на себя обязательства по поддержанию единства социал-демократического движения, он был вынужден держать свои сомнения при себе. Но теперь, когда ортодоксии брошен публичный вызов и ее критика явлена взору буржуазии, когда теоретическое и организационное единство движения нарушено, молчание стало неоправданным. Теперь интересам движения соответствовало не умалчивание, а открытая критика[453].
Перед тем как изложить суть своего понимания марксизма, Струве сразу же оговорился, что он, собственно, никогда не требовал от этого учения безупречной последовательности мысли: «Можно сказать, что ни одна глубокая и богатая содержанием научная система немыслима без противоречий. Чем она богаче содержанием, тем больше в ней, стало быть, разнообразных мотивов мышления, и тем возможнее столкновения между этими мотивами….Ни один, хотя бы и самый гениальный ум, не в силах строить цельное научное здание и задаваться в то же время работой критической проверки отдельных идущих в дело камней. Он вынужден строить по плану, который он сам свободно и без критических задних мыслей сложил в своей голове. Он строит по критериям, которые в глазах последующей критики являются в значительной мере эстетическими»[454].
«Великие строители науки вообще никогда не отличаются методологической ясностью. И благо им: такая ясность всегда сковывает размах творческой мысли; она всегда внушается известным скептицизмом, который есть не что иное, как теоретическая робость»[455].
Вместо того, чтобы, встав на философскую точку зрения, подвергнуть марксизм основательной критике, Бернштейн попытался придать ему вид последовательного учения, для чего убрал из него теории обнищания и социальной революции, а социологическую теорию модифицировал так, чтобы немного уменьшить присущую системе степень детерминизма. Действия такого рода были бесполезны, поскольку марксизм требовал глубокого критического анализа всех своих элементов.
«Мой подход… сознательно и априори лежит вне попыток сделать разработанную Марксом систему целостной и последовательной. Он скорее нацелен на обнаружение внутри этой системы сложной игры большого количества интеллектуальных мотивов и сюжетов. В этом случае не только не исключается наличие в системе противоречий, но, напротив, подразумевается их психологическая неизбежность и логическая взаимозависимость. Учитывая это, мы можем определить пределы действенности вышеозначенных индивидуальных мотивов. Такова первейшая и насущнейшая задача эпистемологической критики любой научной системы»[456]. И еще.
«Марксизм — не просто некая эмпирическая конструкция, каких существует не менее дюжины. Это учение представляет из себя грандиозную философскую систему, разработанную под влиянием таких мыслителей, как Гегель, Фейербах, Сен-Симон, Фурье и Прудон. Все системы подобного рода, независимо от того, насколько хорошо они согласуются с эмпирикой, должны пройти теоретическую проверку своих философских оснований, то есть должны быть опробованы на оселке эпистемологии и логики»[457].
Подобный подход, предполагающий, что критика метода является неотъемлемой частью научного исследования, — типично неокантианский.
Весной 1899 года Струве написал большую статью, посвященную социальной теории Маркса; в ней весьма убедительной критике были подвергнуты теории классовой борьбы и социальной революции[458].
В качестве основного объекта своего анализа Струве избрал locus classicus социальной теории Маркса — его знаменитый пассаж из «К критике политической экономии», в котором утверждается, что «способ производства материальной жизни обуславливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще», что в определенные исторические периоды «материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, внутри которых они до сих пор развивались», и что, когда это происходит, возникшее противоречие разрешается посредством социальной революции. Анализируя это утверждение, Струве спрашивает: если действительно верно, что способ производства «обуславливает» общественные отношения, то каким образом общественные отношения вообще «вступают в противоречие» со способом производства? Каким образом следствие может уклоняться от своей причины? Почему для того, чтобы установить нормальные отношения между производительными и общественными факторами, которые, согласно базовому утверждению теории, должны превалировать по самой природе вещей, необходим социальный взрыв? И поскольку ответов на эти вопросы не сушествует, из этого вытекает, что марксистская теория социальной революции входит в прямое противоречие с базовыми принципами экономического детерминизма.
Единственным верным выводом из теории экономического детерминизма, продолжает Струве, является вывод о том, что производительные силы и социальное устройство находятся в состоянии «постоянных частичных столкновений и согласований»: как только общественные институты начинают колебаться под воздействием изменений в способе производства, начинается их пересогласование, устанавливающее новый баланс. Несоответствие между ними никогда не бы