[501]. В феврале 1899 года, когда Струве предложил Ленину написать для Начала рецензию на книгу одного из авторов этого журнала, тот оказался в сложном положении: книга ему не нравилась, но он считал, что сделает ошибку, если пойдет на публичную критику сторонника социал-демократов. В конце концов он разрешил свои затруднения тем, что 4/5 объема рецензии посвятил атаке на народников[502]. «Можно ведь, полемизируя между собой, оговорить общую солидарность против народников», — как бы извиняясь писал он своим родственникам после того, как решился на критику Булгакова[503]. Именно подобные «дипломатические» соображения сыграли решающую роль в том, что Ленин в течение долгого времени не присоединялся к Плеханову в его войне против Струве.
Явно выраженное беспокойство по поводу ревизионизма Ленин впервые проявил весной 1899 года. Первоначально его реакция являла собой довольно своеобразную смесь подозрительности и неверия. 27 апреля он написал Потресову, что «новая критическая струя», которая в такой степени захватила Струве и Булгакова, кажется ему «крайне подозрительной». Ему также «не понравилось» утверждение Струве[504] о том, что теория стоимости Маркса в том виде, как она изложена в первом и третьем томах «Капитала», «страдает противоречивостью» — но не потому, что он счел эту оценку неправильной, а потому, что сам Струве был уверен в ее «бесспорности», тогда как Ленину она представлялась «спорной»[505]. Когда же Потресов, более тесно общавшийся со Струве, сообщил ему, что Струве действительно сильно тяготеет к ревизионизму, Ленин был потрясен: «Если П. Б. [Струве] такой горячий защитник Бернштейна, что чуть не «ругается» из-за него, то это очень и очень печально, ибо его [Бернштейна] «теория» против Zusammenbruch’a — непомерно узкая для Западной Европы — и вовсе негодна и опасна для России»[506]. (Необходимо отметить, что ко времени написания этого письма Ленин все еще не видел книги Бернштейна[507].)
Той же весной между Струве и Лениным произошла небольшая ссора, первая со времени их знакомства в 1895 году, когда они дискутировали по поводу «Критических заметок». Тогда они преодолели свои разногласия и сумели прийти не только к идеологическому соглашению, но и к политическому альянсу; теперь же дело закончилось взаимным отчуждением.
Все началось с того, что Ленин вмешался в спор между Булгаковым и Туган-Барановским, разгоревшийся по поводу одной из занимавшей всех проблем — проблемы рынков[508]. Ленин послал Струве свою статью с тем, чтобы тот поместил ее в какой-нибудь журнал. Струве сделал то, о чем его просили, но дополнил публикацию небольшой собственной заметкой, посвященной критике теории стоимости Маркса. В первом же абзаце этой заметки он открыто выразил свою радость но поводу того, что марксизм все чаще и чаще подвергается критическому анализу: «Ортодоксальные перепевы, конечно, еще продолжают доминировать, но они не могут заглушить новой критической струи, потому что истинная сила в научных вопросах всегда на стороне критики, а не веры»[509]. Номер журнала, в котором были напечатаны обе эти статьи, Ленин получил в начале марта. Ему польстило то, что в сто споре с Булгаковым и Туган-Барановским Струве в большей степени принял его сторону. Однако его сильно раздражило в позиции Струве то, что он расценивал как либо недопонимание, либо умышленное искажение Маркса. Поэтому он не замедлил с весьма резким ответом[510]. Как и четыре года назад, он позволил себе назидательный гон учителя, но на этот раз это был тон обращения к нерадивому ученику. На призыв Струве приступить к широкой критике Маркса Ленин возражал: «Нет, уж лучше останемся-ка “под знаком ортодоксии”!», добавив при этом, что, по его мнению, ортодоксия вовсе не требует ни слепой веры, ни отказа от конструктивной критики[511].
Эго расхождение с Лениным, при всей его незначительности, повергло Струве в состояние сильнейшего разочарования. Убедившись в своей полной неспособности воздействовать на друзей посредством ясных логических аргументов, он ощутил себя в полном тупике: «Даже самые сведущие и отличающиеся остротой мысли марксисты, — прокомментировал он, — способны не усматривать логически безусловно необходимых выводов из основных теоретических посылок своего учителя»[512]. В письмах Струве к Потресову, написанных летом 1899 года, больше пег речи о «живом и прогрессирующем уме» Ленина. Напротив, о книге «Развитие капитализма», которую он сам же готовил к печати, говорится, что в ней «отсутствует столь ценное для меня движение мысли», в силу чего она «наводит на меня эстетическое уныние»[513]. Струве публично ответил Ленину в короткой и еще более резкой статье, в которой сообщал, что даже не знает, с чего начинать оспаривать своего оппонента, настолько по-разному они воспринимают марксистскую экономику. По поводу ленинской приверженности ортодоксии он едко заметил: «…он (Ленин) считает, по-видимому, решительно обязательным по всех случаях не только думать, но и выражаться по Марксу, и к тому же по переведенному на русский язык Марксу…. Я рассуждаю условно: “если верна теория трудовой ценности’’, Ильин |Ленин| же должен рассуждать категорически: “так как теория трудовой ценности говорит то-то и то-то”»[514]. В конце статьи Струве отметил, что было бы неплохо, если бы Ленин освободился, наконец, от «чар ортодоксии». Это был последний случай, когда Струве высказывал по поводу Ленина подобные пожелания и надежды. С этого времени он стал считать его столь же невосприимчивым ко всем доводам жизни и логики, как и Плеханова, и даже перестал отвечать на письма, которые Ленин продолжал ему посылать[515].
С наступлением своего последнего проведенного в ссылке лета Ленин решил познакомиться с ревизионистской литературой, особенно — с неокантианской философией. Чтобы адекватно оценить это направление философской мысли, он решил самостоятельно вникнуть в историю философии, начав с французских материалистов XVIII века. Его провалы в знании этого предмета были огромны (я «очень хорошо сознаю свою философскую необразованность», — признавался он в частном письме[516]); однако предмет оказался настолько чужд ему, что вскоре он отказался от мысли глубоко изучить историю философии. Бегло повторив зады, он обратился к Штаммлеру и тут же объявил его книгу «сплошной erkenntnisstheoretis- che Scholastik» [теоретико-познавательной схоластикой), содержащей «глупые “определения”» и «глупые “выводы”»[517]. Относящиеся к 1897 году дебаты Струве и Булгакова по поводу вопросов исторической причинности произвели на него такое же впечатление. Он пришел к выводу, что Плеханов прав: неокантианство действительно является философией «реакционной буржуазии», с которой «необходимо посчитаться серьезно». Поделившись этими мыслями с Потресовым в письме от 27 июня 1899 года, он также выразил свое изумление по поводу сообщенного ему Потресовым факта, что в Петербурге весьма сильны антимарксистские настроения. Он хотел знать, кто за всем этим стоит. «Он [Струве] ли это и его К° развивают тенденцию к единению с либералами??» И если все на самом деле обстояло именно так, то Струве более не заслуживал звания «товарищ» (Genosse): «Если П. Б. [Струве] совершенно перестанет быть Genosse, — тем хуже для него. Это будет, конечно, громадной потерей для всех Genossen, ибо он человек очень талантливый и знающий, но, разумеется, «дружба-дружбой, а служба-службой», и от этого необходимость войны не исчезнет»[518].
Однако Ленин еще не был готов к настоящей войне. Совершив полемический наезд на Булгакова, которого он считал наихудшим из ревизионистских отступников, перед тем, как отослать рукопись для публикации, он все же смягчил наиболее резкие пассажи своей статьи, «…я, мол, «ортодоксальный» и решительный противник «критиков»… но не надо преувеличивать этих разногласий [как это делает г. Булгаков] пред лицом общих врагов», — так он объяснил свою позицию Потресову[519].
Наиболее сильную брешь в невозмутимости Ленина пробил полученный им в конце июля от его сестры Анны документ под названием «Credo». Этот текст был написан юной марксисткой Екатериной Кусковой, только что вернувшейся из Западной Европы, где она вместе со своим мужем С. Н. Прокоповичем изучала профсоюзное движение. Анна получила этот текст от Калмыковой и, переписывая его для своего брата, дала ему название «Credo», под которым он с тех пор и стал циркулировать, хотя сама Кускова не была согласна ни с данным ему названием, ни с приписываемым ему значением программного документа[520]. Как и все, что когда-либо выходило из- под пера этой спиритически настроенной женщины, «Credo» было путанно и написано довольно корявым языком, но основная его идея была очевидна: по мере созревания русского социализма партия должна будет отказаться от формирования самостоятельной рабочей организации и присоединиться к общенациональной борьбе за конституцию и гражданские свободы. «Партия признает общество; …и ее стремление к захвату власти преобразуется в стремление к изменению, к реформированию современного общества в демократическом направлении…»