Освобождения. Народные массы России, писал он, безразличны к идущей войне, и студентам, которых Струве призывал присоединяться к демонстрациям, просто не к чему было присоединяться: «Пока русская армия будет кулацким символом русского нахальства… мы не станем кричать: “да здравствует русская армия”». Проявление патриотических чувств, по мнению Милюкова, лучше отложить на будущее, когда возникнет нужда защищать свободную Россию[741].
Но Струве и не думал уступать. Правым, которые обвиняли его в недостатке патриотизма, он ответил, что в данном конкретном случае истинные национальные интересы России требуют военного поражения страны: «Истинно национальная и истинно государственная точка зрения не позволяет рассматривать войну как какое-то состязание, которое якобы без победы нельзя прекратить. Война есть акт политический и, как таковой, должна быть обсуждаема с точки зрения разумности и целесообразности той политики, одним из звеньев которой является война.
Нельзя говорить: войну необходимо вести до конца, независимо от того, имеет ли смысл ее вообще вести. Тем более этого нельзя говорить в данном случае, когда более чем неясно, до какого конца — до победы или до полного истощения сил — придется вести войну….
Перед всяким ясно, трезво и беспристрастно рассуждающим умом с поразительной ясностью выступает то, что можно назвать парадоксом русско-японской войны.
Этот парадокс заключается в полном объективном совпадении тех ближайших политических целей, к которым стремится воюющая против нас Япония, с национально-государственными интересами русского народа на Дальнем Востоке. Япония стремится вытеснить Россию из Маньчжурии, русский народ заинтересован в том, чтобы уйти оттуда с возможно меньшими потерями»[742].
Струве вовсе не считал, что потеря дальневосточных владений — трагедия для России. История знает немало случаев, когда большие территориальные потери являлись прелюдией к национальному возрождению: примером могут служить потери Францией Канады, а Великобританией — североамериканских колоний[743].
Левым же, обвинявшим его в национализме, Струве отвечал, что они плохо осведомлены о настроении народа. Со всей России поступали сообщения корреспондентов, что населению страны далеко не безразличен исход войны, при этом некоторые группы доходили даже до патриотической истерии[744]. Все это удивляло самого Струве, поскольку до самого начала военных действий он не верил, что правительство пользуется такой поддержкой населения[745]. Но убедившись в своей непрозорливости и осознав положение вещей, он пришел к выводу, что у либералов нет иного пути, как прислушаться к проявлениям сентиментально-националистических чувств и использовать их в собственных целях[746].
С точки зрения историка позиция Струве может показаться не слишком реалистичной, однако его нельзя упрекнуть в непоследовательности. Что же касается современников, то среди них его позиция в отношении войны вызвала замешательство, дававшее о себе знать еще долго после того, как сама война уже закончилась. Одни твердо верили в то, что в 1904–1905 годах Струве поддержал войну[747] другие же столь же твердо верили, что он возлагал большие надежды на поражение России[748]. После революции 1917 года Струве солидаризировался с теми, кто считал, что он поддерживал войну[749], но его статьи времен самой русско-японской войны опровергают это мнение. В 1904–1905 годах он не раз обвинял Россию в том, что именно она развязала войну, и, предрекая ее поражение, утверждал, что, несмотря на вызванные этим поражением огромные потери, в долговременной перспективе оно будет полезно для страны. Его призывы поддержать армию, создавшие ему в определенных кругах репутацию «ястреба», на самом деле были только тактическим маневром, с помощью которого он хотел обеспечить либералам поддержку масс. И все-таки нельзя отрицать то обстоятельство, что пораженчество Струве несло в себе элемент двойственности, тем самым значительно отличаясь от пораженчества радикалов. Он никогда не забывал об интересах российского народа и российского государства, даже когда жаждал падения правительства. Его пораженчество было умеренным, тактическим, идущим от ума и в силу этого малоубедительным.
Спустя месяц после начала войны охранка возобновила регулярную слежку за Струве[750]. На этот раз она была более результативной, поскольку незадолго до этого штутгартские агенты Гартинга сумели обеспечить себе доступ к корреспонденции Струве. При попустительстве немецкого почтового начальства шпики перлюстрировали все адресованные Струве письма, копировали или конспектировали их, а полученную таким образом информацию отправляли в Санкт-Петербург[751]. Но переписка между Струве и его корреспондентами велась с большими конспиративными предосторожностями, в силу чего из их писем мало что можно было понять. А внедрить в среду руководителей Союза освобождения своего провокатора охранка не могла, поскольку все члены Союза были известными и к тому же абсолютно неподкупными людьми. Как это ни странно, но непрактичный ученый и его аристократические и литературные друзья в деле сокрытия от полиции своих тайн преуспели гораздо больше, чем профессиональные революционеры.
Русско-японская война разрушила планы Союза освобождения по проведению всенародной антиправительственной агитационной кампании, решение о которой было принято учредительным съездом за месяц до войны. В то время, когда солдаты и матросы умирали на дальневосточном фронте, а большинство земцев решительно противились всему, что, по их мнению, могло помешать успешному ведению войны, совершенно невозможно было настраивать население против правительства. Кроме того, большие трудности возникли в связи со значительным усилением репрессий со стороны полиции. Несколько членов Совета Союза были арестованы и сосланы, хотя это произошло и вне их связи с Советом, о существовании которого охранка, по всей видимости, до сих пор не знала. На место выбывших членов в Совет были кооптированы новые лица, и он продолжал собираться на ежемесячные совещания — либо в Москве, либо в Санкт-Петербурге[752].
Центральный аппарат Союза освобождения, его мозг и нервный центр в то время находился в Москве. Здесь, в самом городе и в его пригородах, жили наиболее известные и влиятельные конституционалисты, в том числе и четыре из пяти избранных в Совет земцев. Московский Союз имел множество автономных отделений, каждое из которых самостоятельно решало вопросы, касающиеся формулирования политической программы и планирования политических акций. Каждое такое отделение обозначалось одной из букв алфавита. В конце концов их стало так много, что букв алфавита стало не хватать — этот факт весьма наглядно говорит о масштабах этой организации. Наиболее влиятельным было старейшее отделение Союза, обозначаемое как Группа А; эта организация имела весьма немалый бюджет и даже держала на полной ставке оплачиваемого секретаря. Группа А занималась разработкой вопросов политической стратегии, и многие из предложенных ее членами разработок позднее составили важнейшую часть конституционного проекта, принятого Союзом освобождения в 1905 году[753]. Эта Группа также определяла и направляла действия нескольких секций, исполнявших особые функции. Одна из этих ключевых секций, Техническая, отвечала за получение и рассылку специальной литературы либерального толка, поддерживала связи с прочими отделениями Союза, а также организовывала специальные политические банкеты. Другие секции занимались агитационной работой, например, среди женщин или среди крестьян. Существовала даже так называемая Историческая секция, в состав которой входил М. Покровский, впоследствии — один из лидеров советской исторической науки[754].
Если в московских организациях Союза освобождения преобладали земцы и люди с ярко выраженной либерально-конституционалистской ориентацией, то в Петербурге тон задавали политики, которые прежде всего были радикалами, а уж потом — либералами. Многие из них раньше были социал-демократами, а некоторые — активными эсерами. Лидерство в этой группе принадлежало четырем интеллигентам, членам Совета; самой известной и интересной фигурой среди них была неутомимая Кускова[755]. Согласно своим политическим взглядам и предпочтениям, петербургские освобожденцы вели свою пропаганду и агитацию прежде всего среди промышленного пролетариата. Они установили хорошие отношения с рабочими организациями города, что позднее сослужило им неплохую службу.
В провинциальных российских городах дела Союза освобождения шли далеко не так блестяще. Кускова, совершив весной 1904 года от имени Союза поездку в Курск, Орел, Саратов и Харьков, нашла созданные в этих городах отделения раздробленными и по преимуществу дезориентированными. Трудности, по ее мнению, вызывались не столько идеологическими разногласиями, сколько социальными различиями, существовавшими между членами Союза. Провинциальные Союзы освобождения, отмечала Кускова, повсюду разделялись на две группы: «верхняя палата», состоявшая из земцев и людей с высоким профессиональным статусом, и «нижняя», которая, как правило, состояла из наемных работников земств и представителей «демократической интеллигенции». Никакая политическая общность не могла нивелировать того обстоятельства, что в социальном отношении эти две группы были слишком чужды друг другу. Возникавшее на этой почве глубокое внутреннее недоверие друг к другу постоянно провоцировало всевозможные разногласия, мешавшие наладить слаженную политическую работу. В некоторых городах дело доходило до того, что представители «третьего элемента» срывали организуемые земцами банкеты, используя для этого ватаги рабочих