и партий, теоретиком и душой которой был Струве, начала распадаться. «Освободительное движение» сделало свое дело. Его, как правило, имеющая негативную направленность, деятельность в новой политической обстановке стала неуместной; теперь пришло время политических партий, которые, списав самодержавие со счета, начали конкурировать друг с другом, чтобы накануне грядущих выборов заручиться поддержкой электората. Струве не боялся ни конкурентной борьбы, ни того, какое воздействие она могла оказать на в основе своей неграмотные массы, поскольку продолжал верить в способность рабочих и крестьян ощущать, в чем заключаются их истинные интересы. Боялся Струве другого — того, что произойдет, если либералы не сумеют создать в стране жизнеспособную конституционную систему, основанную на принципах политической и общественной демократии. Если место самодержавного абсолютизма займет «барская конституция», то масс ы рабочих и крестьян, поняв, что их опять обманули и унизили, станут искать помощи у антилиберальиых экстремистских сил как правых, так и левых. В этой ситуации, с одной стороны, правительство может попытаться восстановить полицейско-бюрократический режим, а с другой — радикалы могут ввергнуть страну в пучину непрерывных революционных катаклизмов. Но в любом случае политическая свобода в России будет уничтожена в зародыше.
Опасаясь этого, Струве призвал либералов занять в отношении политических и социальных вопросов самую радикальную, какая только совместима с либеральными принципами, позицию. По его мнению, очень важно было обеспечить рабочим и крестьянам возможность законными средствами защищать свои интересы, а также добиться того, чтобы в их сознании возможность экономического благополучия неразрывно связалась с принципами политической свободы. Только выполнение этих двух условий создаст надежный заслон на пути экстремистов, стремящихся стать во главе масс. Никогда в жизни Струве не был столь отчаянным радикалом, как в 1905 году. Этот период, в общем-то, остался за рамками его отрывочных воспоминаний, поскольку в дальнейшем он предпочитал не вспоминать защищаемые им в то время идеи.
После убийства Плеве правительство больше месяца медлило с назначением преемника на его пост. Это было связано отнюдь не с тем, что трудно было найти высокопоставленного чиновника, который захотел бы возглавить министерство внутренних дел, поскольку, несмотря па связанный с этим постом достаточно большой личный риск, недостатка в охотниках на него не было, а с невозможностью определить, какой политической ориентации должен придерживаться будущий министр. Надо ли продолжать репрессивную политику Плеве, или необходимо отойти наконец-то от продолжавшейся вот уже четверть века полицейской практики и назначить на пост министра человека, готового повести дело к согласию и примирению. В конце концов — и это решение оказалось фатальным для самодержавия — был выбран второй вариант. Князь Святополк-Мирский, о назначении которого было объявлено в середине августа 1904 года, имел репутацию человека, твердо убежденного в необходимости перекинуть мост через все увеличивающуюся между правительством и обществом пропасть. Став министром, он провозгласил «новый курс», который должен был восстановить национальное единство и привести к общественному согласию. Для того чтобы показать серьезность своих намерений, он незамедлительно провел ряд реформ, повлекших за собой отмену коллективных наказаний в деревне и армии, частичную амнистию политических заключенных и ослабление цензурного надзора. Казалось, что это было предвестие более значительных изменений.
Назначение на самую важную административную должность в империи Святополка-Мирского, тон его речей и характер проводимых им реформ вызвали у населения страны гораздо большее воодушевление, чем то, которое ожидало и которого, возможно, хотело решившееся на этот шаг правительство. Оптимистические надежды масс росли очень быстро, создавая ситуацию, чреватую весьма серьезными осложнениями.
Конституционалисты приветствовали проводимые Мирским реформы, однако не торопились ни уверовать в благие намерения правительства, ни принять предложенного таким образом примирения. Они, скорее, были склонны видеть в назначении Мирского своего рода маневр, истинная цель которого заключалась в том, чтобы до окончания войны с Японией удержать народные волнения в определенных рамках, после чего можно будет повернуть армию на усмирение недовольных. Такова была цена, которую царскому правительству приходилось платить за обманутые в 1879–1881 годах надежды — интеллектуальная элита страны ему больше не верила. И теперь, когда оно рассчитывало на доверие и поддержку, от него требовали не обещаний, а конкретных действий — письменных гарантий того, что в дальнейшем законодательная и административная деятельность российского правительства будет подконтрольна и подотчетна. Иными словами, от него требовали конституции.
Струве был согласен с той позицией, которую заняли его друзья в России. Узнав о назначении Мирского, он поспешил выступить на страницах Освобождения с предупреждением, призывая читателей не поддаваться иллюзорным надеждам: вполне возможно, писал он, что сам по себе, как личность, новый министр действительно честный либерал, но это мало что значит, поскольку он является пленником системы. Она использует его, выжмет из него все, что можно, а затем, когда станет ненужным, избавится от него. Его деятельность несет с собой не реальные реформы, а «обольстительный запах уступок». В определенной степени он даже опасен: с его помощью монархия может расколоть единство сплотившихся против нее сил[787]. России нужна только одна реформа — конституция. И если Мирский действительно намеревается делать то, что обещает, он должен позволить открыто поставить вопрос о конституции. В противном случае не о чем и говорить[788].
Тема «безоговорочной капитуляции» правительства достаточно подробно обсуждалась на страницах либеральной прессы на протяжении всего периода, когда Святополк-Мирский был министром. Милюков в двух своих напечатанных в Освобождении статьях — «Новый курс» и «Фиаско нового курса», — как и Струве, отверг возможность перемирия с правительством. Его девиз был: либо все, либо ничего — либо конституция, либо война. И речи не могло идти ни о какой «промежуточной позиции» между самодержавием и конституционным правительством[789]. Возглавляемый конституционалистами юридический еженедельник Право занял ту же позицию. В неподписанной редакторской статье, напечатанной в выпуске от 3/16 октября 1904 года, журнал напомнил своим читателям, что два года назад, в момент своего назначения на пост министра Плеве тоже обещал реформы, которые в реальности обернулись все теми же полицейскими репрессиями[790]. В последующих выпусках Право все более бесстрашно защищало политическую позицию, очень сходную с той, которую уже несколько лет занимал Струве. В конечном итоге ответ конституционалистов на «новый курс» Мирского был таков: «Нам нужны не реформы, а реформа»[791]. Одним словом, либералы были полны решимости не позволить правительству ни обойтись полумерами, ни расколоть либеральное движение, ни выговорить себе время для передышки.
Такое поведение свидетельствовало о весьма воинственных намерениях, которые подчас выражались вполне откровенно. Характеризуя подобное настроение, Струве высказал мысль, которая потом часто повторялась в ходе либеральных дебатов в период двух первых Дум: «Целый ряд позиций окончательно очищен самодержавным правительством. Но главная позиция — самодержавие — все еще не оставлена. А так как спор идет именно об этой позиции, то положение вещей должно обсуждаться и поведение общества должно определяться исключительно с точки зрения захвата этой позиции»[792].
С точки зрения Струве любые уступки или обещания уступок со стороны царского правительства являлись, скорее, своего рода предупреждающими сигналами. Он смотрел на них как на попытки расколоть оппозицию, требующие, в свою очередь, принятия организационных контрмер. Так было в 1902 году, то же и теперь, в 1904-м. Поэтому он присоединился к подготовке тайной конференции, которая должна была состояться в Париже и цель которой заключалась в координировании всех антисамодержавных партий в Российской империи — таков был ответ на «новый курс» Мирского.
На сегодняшний день трудно установить, откуда взялась идея этой конференции. Возможно, что первое предложение о ней поступило от Польской социалистической партии на Амстердамском съезде Социалистического интернационала[793]. Однако существуют данные о том, что идея принадлежала Н. В. Чайковскому и Ф. В. Волховскому, ветеранам социал-революционного движения 1860-х, которые в то время жили в Лондоне и были давними приверженцами концепции единого фронта[794]. Но кому бы ни принадлежала идея такой конференции, все согласны в том, что самым энергичным ее проводником был финский националист Кони Зиллякус. Впоследствии стало известно, что Зиллякус — «активист», дружески относящийся к эсерам и отстаивавший идею вооруженного восстания, — был подкуплен японцами[795], но тогда об этом никто не знал. Разумеется, Струве, как и остальные, не помышлял ни о какой «японской руке». Если бы он знал об этом или хотя бы подозревал что-либо в этом же духе, то, конечно, воздержался бы от того, чтобы иметь к этой конференции какое- либо отношение. Самому Струве японцы, довольные той позицией, которую заняло в отношении русско-японской войны Освобождение