[45].
Для Струве, как и для Канта, созидание культуры — это процесс, основанный на сотрудничестве между личностью и обществом. Следовательно, разрыв с социумом, типа проповедуемого Толстым, — антикультурен. Еще более пагубны для культуры попытки деспотов как старого, «аристократического» склада, так и новых вроде «демократов»-якобинцев, отвратить личность от приверженности собственным целям. С обществом, состоящим из таких несвободных людей, происходит то же, что с человеком, вырванным из социальной жизни и становящимся бесплодным в культурном отношении. Лишь свободная личность открыта для творчества:
«Мы не знаем и не можем допустить иного творца и носителя абсолютных ценностей, кроме личности и ее духовной жизни. Воплощение идеала в действительность, образующее сущность культурного творчества, может совершиться лишь проходя через ту точку бытия, в которой мир идеала скрещивается с миром действительности и творение абсолютных ценностей совмещается с их реализацией в эмпирической жизни, эта точка есть личное сознание, духовная жизнь мыслящей и действующей личности. Все идеалы, без различия их содержания, суть свободные творения личности. Личность создает науку, искусство, мораль; даже в религии, где личность часто отрицает самое себя, склоняясь перед высшим началом, это начало творится ею же. Не в материальной силе и не во внешней обстановке жизни лежит источник и корни культуры; они таятся в глубинах личного сознания, и все великие перевороты, определявшие судьбу царств и народов и изменявшие лицо земли, питались мыслями и упованиями, родившимися в тиши уединенной работы духа.
Отсюда следует, что свобода личности есть первое и существеннейшее условие культуры. Простор для духовного творчества, безусловное признание за каждой личностью права созидать идеал и действовать во имя его, образует принцип, непосредственно указуемый самой идеей культуры и из нее вытекающий. Нарушить этот принцип значит подрезать у древа культуры его самые глубокие питательные корни. Везде, где это совершается ради торжества определенного учения, общественного порядка, господствующего склада жизни — во имя части, уголка, клочка культуры отвергается и попирается идея культуры как целого, как неистощимо развивающегося запаса духовного богатства»[46].
«Культура никогда не фабрикуется — она всегда творится. В качестве идеала общественного устройства, приспособленного к культурному прогрессу, для нас вырисовывается не деспотизм — все равно какой, демократический или аристократический, — а общежитие, строй которого тонко и тщательно приспособлен к равновесию между общественной организацией и свободой личности. Но это равновесие всегда будет оставаться колеблющимся, неустойчивым, и именно эта неустойчивость есть условие творчества и жизни культуры»[47].
Предложенная Струве трактовка культуры абсолютно не вписывалась в его понимание интеллигенции; для него русский интеллигент был прямой антитезой Kulturmensch. Последний культивировал себя и ставил перед собой цели, в то время как первый полностью растворялся в политике и заимствовал идеалы у других. Культура требовала ответственного отношения к жизни; интеллигенция между тем погрязла в отрицании и отгораживалась от любой ответственности. Культура основывалась на компромиссе, на готовности считаться с тем, что ближние также имеют право на личные цели; интеллигенция же оставалась бескомпромиссной, нетерпимой, тоталитарной, стараясь к тому же внушить подобные установки и обществу. Отсюда знаменитый призыв Струве к русскому обществу: «Общество должно задуматься над самим собой»[48].
Это обращение, обнародованное в 1909 году, вызвало шок в кругах русских интеллектуалов, окончательно улегшийся только после того, как разразившаяся мировая война заставила забыть обо всем прочем. Со времен Новикова, то есть с конца XVIII столетия, русская интеллигенция считала своим первейшим долгом самопожертвование. Преданность общему благу вместо отстаивания личных интересов (в какой бы то ни было форме) была именно тем качеством, которое в глазах интеллигента отличало его от обывателя[49]. Подобная самооценка граничила с тщеславием и манией величия. Именно этот образ стал главной мишенью Струве: в зеркале, которое он предложил интеллигенции, отражался весьма несимпатичный лик, а рекомендованные им лекарства были в высшей степени неприятны.
Второй идеей, предлагаемой Струве в качестве панацеи от русских недугов, был национализм.
Две его статьи, опубликованные в Русской мысли — «Великая Россия» (#352) в январском номере и «Отрывки о государстве» (#360) в майском, — стали литературной сенсацией 1908 года. Обе представляли собой фрагменты незаконченной рукописи о «государстве и революции», работа над которой началась сразу же после роспуска II Государственной Думы[50]. В этих трудах Струве черпал вдохновение из нескольких источников. Сам лозунг, давший название первой статье, был выдвинут Столыпиным в знаменитой речи, произнесенной 10 мая 1907 года. Премьер-министр, имея в виду радикалов, заявил тогда следующее: «Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!»[51] Теоретические основы этих писаний формулировались под влиянием британской и германской мысли. Сам Струве говорил о том воздействии, которое оказала на него книга Дж.-Р. Сили «Расширение Англии», столь его восхитившая, что он убедил своего шурина перевести ее на русский[52]. Карьера Бисмарка и работы Трейчке также сыграли заметную роль в его эволюции того времени. Результатом явилась смесь британских империалистических и германских националистических идей, для России совершенно чуждая, причем не только с точки зрения интеллигенции, но и тех властных кругов, которые агрессивно (но в целом неидеологично) проводили империалистическую и националистическую политику.
Главная мысль упомянутых эссе заключалась в том, что наиболее эффективным политическим средством от русских недугов является наращивание государственной мощи, то есть утверждение твердой, но реалистичной империалистической позиции.
«Обычная, я бы сказал, банальная точка зрения благонамеренного, корректного радикализма рассматривает внешнюю политику и внешнюю мощь государства как досадные осложнения, вносимые расовыми, национальными или даже иными историческими моментами в подлинное содержание государственной жизни, в политику внутреннюю, преследующую истинное существо государства, его “внутреннее” благополучие.
С этой точки зрения всемирная история есть сплошной ряд недоразумений довольно скверного свойства.
Замечательно, что с банальным радикализмом в этом отношении совершенно сходится банальный консерватизм. Когда радикал указанного типа рассуждает: внешняя мощь государства есть фантом реакции, идеал эксплуататорских классов, когда он, исходя из такого понимания, во имя внутренней политики отрицает политику внешнюю, — он в сущности рассуждает совершенно так же, как рассуждал В. К. фон Плеве. Как известно, фон Плеве был один из тех людей, которые толкали Россию к войне с Японией, толкали во имя сохранения и упрочения самодержавно-бюрократической системы.
Государство есть “организм”… совершенно особого свойства.
Можно как угодно разлагать государство на атомы и собирать его из атомов, можно объявить его “отношением” или системой “отношений”. Это не уничтожает того факта, что психологически всякое сложившееся государство есть как бы некая личность, у которой есть свой верховный закон бытия.
Для государства этот верховный закон его бытия гласит: всякое здоровое и сильное, то есть не только юридически “самодержавное” или “суверенное”, но и фактически самим собой держащееся государство желает быть могущественным. А быть могущественным значит обладать непременно “внешней” мощью. Ибо из стремления государств к могуществу неизбежно вытекает то, что всякое слабое государство, если оно не ограждено противоборством интересов государств сильных, является в возможности (потенциально) и в действительности (de facto) добычей для государства сильного….
Отсюда получается тезис, который для обычного русского интеллигентского слуха может показаться до крайности парадоксальным:
Оселком и мерилом всей т. н. “внутренней” политики как правительства, так и партий должен служить ответ на вопрос: в какой мере эта политика содействует т. наз. внешнему могуществу государства?»[53]
Внимательный исследователь жизни и творчества Струве едва ли будет удивлен подобными декларациями, столь шокировавшими его современников. Я уже говорил о его юношеских увлечениях панславизмом, социал-дарвинизмом и писаниями Достоевского, а также о неортодоксальной позиции накануне русско-японской войны, когда наперекор своим друзьям из Союза освобождения Струве отказался заниматься пораженческой пропагандой[54]. Что действительно удивляет, так это крайняя, бескомпромиссная и нарочито провокационная формулировка националистических идей. Струве, несомненно, чувствовал это, поскольку позже признавал, что с тяжелым сердцем отправлял рукопись издателю, опасаясь, что его идеи будут истолкованы превратно[55].
Свой главный тезис — положение о том, что необходим перенос акцентов с внутренней политики на внешнюю, — он подкрепил двумя конкретными рекомендациями. Во-первых, России необходимо сместить вектор своей экспансионистской политики с Дальнего Востока на бассейн Черного моря, где следует добиваться экономической и военной гегемонии (в 1904 году он уже говорил об этом на страницах