Вопрос о том, почему события приняли именно такой оборот, активно обсуждался русскими интеллектуалами. Эти споры продолжались несколько десятилетий, заканчиваясь лишь со смертью их участников. Одна школа, ведущим представителем которой стал Павел Милюков, главный стратег Конституционно-демократической партии в те роковые годы, настаивала на том, что своим поражением революция была обязана двуличности монархии. Вынужденно обнародовав октябрьский Манифест, царизм вовсе не собирался выполнять его обещания и постоянно саботировал конституцию. Основной оппонент Милюкова, Василий Маклаков, представлявший правое, консервативное крыло той же партии, считал монархию более последовательной, а основную вину за происшедшее возлагал на Милюкова и его сторонников. Маклаков обвинял либералов в том, что они, не желая идти навстречу короне и проповедуя по сути революционную стратегию, не оставили властям иной альтернативы, кроме репрессий.
Струве в этом противостоянии занимал вполне четкую позицию. Несмотря на некоторые оговорки, он сотрудничал с Конституционно-демократической партией, на первых порах поддерживая стратегию Милюкова. Позже, после роспуска II Государственной Думы, Струве отвернулся от преобладавшей в рядах кадетов фракции и занял позицию, близкую скорее к маклаковской. Вместе с тем он отнюдь не собирался ограничиваться критикой стратегии и тактики кадетской партии; корень проблемы, по его убеждению, следовало искать глубже, в самой политической культуре России. В конечном счете, полагал Струве, провал конституционного эксперимента был обусловлен отсутствием у русских, причем как у народных масс, так и у образованных классов, тех культурных качеств, без которых конституционная государственность попросту невозможна.
Если мы попытаемся взглянуть на 1905–1907 годы изнутри, на минуту «вычеркнув» из памяти всякое знание о последующих событиях, то понять происходящее будет гораздо легче, а вот вынести свою оценку, напротив, значительно сложнее. Рассматриваемый период русской истории по-настоящему трагичен. Речь идет о трагедии потому, что главные действующие лица, учитывая их воспитание, жизненные установки и цели, не имели иного выбора, кроме как действовать в том духе, в каком они действовали; но поступая так, они обрекали себя на стремительное скольжение прямиком в катастрофу. У нас, вероятно, есть все основания для следующего утверждения: если бы в 1930 годы лидеры имперской бюрократии и их оппоненты каким-то чудесным образом смогли бы вернуться в Россию из парижского или белградского изгнания, они повели бы себя точно так же, как до революции, и тем самым вновь разыграли бы ту же самую трагедию в мельчайших ее деталях.
Впечатляющие успехи, которых Союз освобождения — большая коалиция оппозиционных партий — добился в 1903–1905 годах, были обязаны своим происхождением созданному этой организацией альянсу либералов, умеренных консерваторов и левых интеллигентов, а также появившейся благодаря такому союзу возможности сплотить против автократии городские и сельские «массы». Подобная коалиция не имела аналогов ни в прошлой, ни в будущей истории России — страны, где оппозиционные силы неизменно дробились на бесчисленные враждующие фракции, а либерально-консервативные элементы никогда не сближались с радикалами настолько, чтобы координировать с ними свою политику. Действуя обособленно, либералы и либерал-консерваторы, преобладавшие в Союзе освобождения, едва ли добились бы многого. Разумеется, интеллектуалы и богатые землевладельцы из руководства союза могли досаждать режиму своими острыми публикациями и банкетными кампаниями, но поставить власть на колени им было не под силу.
Для реализации этой задачи им требовались «массы», способные посеять семена бунта по всей территории империи, а доступ к этим «массам» обеспечивала «демократическая интеллигенция». Последняя представляла собой рыхлое скопище социалистов-революционеров, социал-демократов и всевозможных беспартийных «прогрессистов» (к таковым относились, к примеру, служащие земств, мелкие чиновники, образованные рабочие и т. д.), которые, проповедуя социалистические идеалы, не были готовы присоединиться к эсерам или эсдекам. Таким образом, ради собственной эффективности союз должен был заручиться поддержкой организованных и неорганизованных «левых». Русские либералы, и Струве в том числе, единодушно признавали, что именно активная поддержка «демократической интеллигенции» в 1904–1905 годах склонила чашу весов в их пользу[1].
Принимая во внимание подобный опыт, едва ли стоит удивляться тому, что даже после состоявшегося в октябре 1905 года преобразования Союза освобождения в Конституционно-демократическую партию либералы по-прежнему исключительно ценили поддержание тесных отношений с левыми. Но в пользу левацкого уклона свидетельствовал не только предшествующий путь: такой курс имел стратегическое оправдание. После октября 1905 года перед русскими либералами открывались две альтернативы, ни одна из которых не казалась бы привлекательной, порви они со своими радикальными союзниками. Первая возможность предполагала, что правительство, преуспев в деле умиротворения страны, незамедлительно откажется от вынужденных политических уступок, сделанных либералам перед лицом массовых беспорядков. В этом случае либералы, оторванные от «демократической интеллигенции» и неспособные запугивать правительство угрозой революции, были бы изолированы и в конечном счете сломлены. Согласно второй из открывающихся возможностей, властям не удастся восстановить порядок, и в результате Россию захлестнет анархия. В условиях этой «перманентной революции» крайне радикальные группы упрочили бы свои позиции среди «народных масс» и, увлекая их в бреши, проделанные в бастионах самодержавия Союзом освобождения, сокрушили бы фундаментальные основы либерального устройства: законность, свободу и собственность. Подобное развитие событий также требовало поддержания отношений с левыми — хотя бы для того, чтобы сохранить за собой доступ к тем довольно широким слоям «демократической интеллигенции», которые не увлекались идеями классовой борьбы и «пролетарской» диктатуры.
Все перечисленные резоны говорили в защиту политики, ориентированной влево; или, как позже выразился Милюков, в пользу стратегии, сочетавшей «либеральную тактику с революционной угрозой»[2]. Конечно, можно было бы возразить, что реальный вызов либеральным ценностям исходил не справа, но именно слева, и что после 17 октября более разумной стратегией представлялся разрыв с левыми и совместная с правительством борьба с анархией, откуда бы та ни исходила. Подавляющее большинство либералов, однако, было убеждено, что имперский режим по-прежнему силен и устойчив, даже после 1905 года, и что необходимо и впредь безнаказанно расшатывать его. Размышляя в эмиграции над событиями тех лет, Струве приходил к выводу, что левые предпочтения либералов (которые он и сам разделял какое-то время) психологически проистекали из гипертрофированной убежденности во внутренней мощи и непоколебимости царского правительства[3].
Избранная либералами стратегия неминуемо вела к столкновению с правящим режимом и фактически гарантировала крушение конституционного порядка. Единственный довод, который можно привести в ее оправдание, состоит в следующем: она исходила из «дозированного» риска, казавшегося руководству партии все более приемлемым по мере того, как победы 1903–1905 годов укрепляли в кадетах непоколебимую уверенность в собственном умении держать под контролем любую, в том числе и революционную, ситуацию. Кадетские лидеры были убеждены, что, оказывая неослабное давление на бюрократию и опираясь при этом на поддержку радикалов, можно будет теснить режим до тех пор, пока в стране не восторжествует подлинная парламентская демократия. Милюков, увлекавший конституционных демократов на этот воинственный путь, несомненно, ощущал поддержку подавляющего большинства рядовых членов партии. Внутренне он оставался осторожным и уравновешенным человеком, который по большей части следовал за своими избирателями, нежели вел их за собой. Лишь немногие покидали партию из-за того, что она слишком далеко ушла влево; таковых значительно превосходили перебежчики в противоположный лагерь, полагавшие, что кадеты недостаточно полевели. Большая часть правых откололась во время создания партии, когда консервативные элементы Союза освобождения образовали Союз 17 октября. Несмотря на некоторые оговорки по стратегическим вопросам, Струве (подобно Маклакову) присоединился к кадетам и сотрудничал с последними только потому, что просто не видел иной альтернативы: ни октябристы, ни прочие правые партии не казались ему жизнеспособными вариантами.
Конституционно-демократическая партия (или, как ее назовут позже, Партия народной свободы) была основана на учредительном съезде, состоявшемся в Москве 12–18 октября 1905 года. Мероприятие оказалось не слишком многолюдным, поскольку всероссийская стачка, парализовавшая железные дороги, не позволила приехать в столицу многим делегатам с мест. В своем вступительном слове Милюков охарактеризовал политику новой партии довольно радикальным образом: группировки, находившиеся правее кадетов, он зачислил в разряд «противников», а тех, кто занимал более левые позиции, именовал «не противниками, а союзниками». Далее он с нескрываемой гордостью говорил о том, что Конституционно-демократическая партия «стоит на том же левом крыле русского политического движения», что и прочие социалистические партии, а программу кадетов называл «наиболее левой» среди программ либеральных партий Европы. По Милюкову, принципиальное отличие кадетов от социалистов было обусловлено тем, что последние настаивали на демократической республике (а не конституционной монархии), а также на обобществлении средств производства[4]