[78]. Аутентичное христианство, по его мнению, было безразлично к экономике, политике и даже к рабству. У Константина Леонтьева его особенно привлекла трактовка христианства как «жестокой» религии и вытекающее отсюда леонтьевское чувство «греховности». Его восхищала борьба Леонтьева с «гумавизированным», «розовым» христианством XIX столетия. В глазах Струве Леонтьев представал куда более глубоким мыслителем и лучшим христианином, нежели подавляющее большинство его соотечественников[79]. Он также разделял идею В.В. Розанова о том, что Христос «никогда не смеялся»[80].
Его вторым аргументом против попытки «материализовать» Царство Божие на земле стал тезис о том, что такая установка безнадежно устарела. Человечество все дальше уходило от примитивной магии, в рамках которой идеи воплощались в физических объектах, и стремилось к более «одухотворенным» формам жизни. Следовательно, религию как ценность необходимо изъять из оборота мирских надежд и чаяний:
«Хилиазмом в истории христианства называется учение или вера в близкое осуществление на земле тысячелетнего Царства Христова. Первоначальное христианство все проникнуто этой верой; все горит хилиастическим энтузиазмом. Та же вера в близкое, полное и осязаемое осуществление нового мирового и жизненного уклада двигала людьми в великую эпоху реформации, и времени великой революции была не чужда эта вера и эта мысль.
Христианство до сих пор не может внутренне переработать своего “хилиазма”. До сих пор именно около него кружится, страждет, борется с собой философствующая христианская мысль. В особенности верно это относительно русской философии христианства, “богоматериализма” Владимира Соловьева и его учеников, ожидающих “преображения космоса”. Теперь для современного христианского хилиазма существен, конечно, не вопрос о близости, не вопрос о сроке, а существо дела, вопрос о материализации Царства Божия в мировом и историческом процессе.
Христианство, когда рухнула его вера в близкое наступление Царства Божия, психологически потускнело, стало более внутренним и более трудным, “серым”. Осуществление его Царства Божия из божественной космической феерии, всем доступной и для всех увлекательной, превратилось в тончайший психический процесс, бесконечный, незавершимый, далеко не для всех доступный и не всем интересный. Современное “падение” религии связано с этим вековым процессом ее “спиритуализации”, ее разрыва с теологическим материализмом. Следует прямо сказать: религия в наше время открепилась от всяких материальных представлений и потому в данную эпоху развития человечества стала в буквальном и точном смысле слова делом аристократическим, доступным немногим “лучшим”. Что бы ни говорили идеалисты материального Царства Божия (из школы Соловьева), толпа утратила или все более и более утрачивает способность верить в его материализацию, а для религии внутренней необходимо перевоспитание человека, утончение всей его духовной личности. Носить и творить Бога в своей душе гораздо труднее, чем ожидать от него материальных чудес»[81].
Отстаиваемая Струве концепция религии была настолько личной, настолько связанной с сокровеннейшими духовными чаяниями, что она побудила его отвергнуть как церковь, так и догму. Самое лучшее, что Струве мог сказать о «церковной религиозности», ограничивалось констатацией «терпимого» отношения к ней; при этом он не скрывал, что лично для него «религиозные ценности» гораздо выше каких бы то ни было религиозных институтов и ритуалов[82]. Он ни в коем случае не ожидал ничего хорошего от попыток последователей Соловьева основать в России новую церковь, более гуманную и социально вовлеченную, поскольку и без нее церквей, да еще с древними традициями, было достаточно[83]. По его мнению, массы не откликнутся на это усилие.
К догме Струве был особенно нетерпим, считая ее противной самому духу религии: «Отрицание догматизма имеет глубочайшее основание, метафизическое и в то же время религиозное и моральное. Догматизм есть притязание конечного сознания на всецелое обладание бесконечной или окончательной истиной. И как это ни может показаться парадоксальным, я утверждаю, что для современного сознания усиление подлинной религиозности может заключаться лишь во все большем и большем преодолении догматизма»[84]. В подтверждение он указывал на Толстого, человека, полностью освободившегося от религиозного догматизма и несмотря на это оставшегося одним из величайших религиозных мыслителей России. Толстой для него воплощал религию будущего. Струве был уверен, что начинается новый религиозный подъем и что в рамках этого процесса произойдет второе рождение либерализма, изначально присущего христианству и сочетающего традиционный религиозный подвиг с творческим индивидуализмом[83].
Таким образом, стремление современного человека к полной свободе не могли удовлетворить ни церковь, ни догма, ни «материализованная» или «политизированная» религия. Эта задача решалась сугубо в рамках внутреннего религиозного опыта. Общество, которое согласится с таким пониманием религии, для которого религиозный опыт сведется к индивидуальному духовному подвигу, само по себе станет «христианским обществом». И никакой нужды в прозелитизме здесь нет, ибо проповедь обесценивает религию: «“Мистика” так, как ее теперь производят ad usum большой публики, есть не стыдливое проникновение тайной, а какая-то назойливая и непристойная погоня за нею. То же и с религией. Тут совсем забыто то правило “мудрейшего из людей”, о котором напоминал в своей речи Карлейль: “Если ты ищешь великих вещей, не ищи их”. И уж, конечно, не предлагай их на всех перекрестках, как одоль или помаду от выпадения волос»[86].
Подобные идеи вовлекли Струве в конфликт как с официальной церковью, так и с молодыми религиозно ориентированными интеллектуалами, стремившимися осовременить церковные институты рационально и социально. Благодаря таким высказываниям Струве заслужил репутацию религиозного скептика, человека, в глубине души, возможно, и уважающего религию, но по сути своей лишенного тех качеств, которые Боссюэ концентрировал в понятии le goiit de Dieu. Эти оценки явно несправедливы. Сомневаться в религиозности Струве не приходится: она подтверждается как его писаниями, так и свидетельствами друзей[87]. Даже дореволюционные заявления не оставляют сомнений в наличии у него тонкого религиозного чувства, а после трагедии 1917 года его религиозность стала особенно острой и всеобъемлющей. Совершенно справедливо, однако, и то, что его вера была скорее всехристианской, нежели узкоправославной: он никогда не уделял внимания церкви или ритуалам и не терпел догмы и теологии. Его религия была личностной. По сути он считал ее уходом от мира. Ничто не определяет его отношение к религии лучше, чем следующее заявление: «Христианство по отношению к этому миру есть гроб»[88].
Уточнение религиозных основ своего миросозерцания подтолкнуло Струве к окончательному разрыву с социализмом. До 1906 года он продолжал называть себя социалистом, ибо полагал, что свобода и равенство вполне совместимы друг с другом. В то время ему казалось, что эволюционный социализм, избавленный от метафизического и утопического налета, представляет собой вполне реалистичную и морально оправданную доктрину. Живи Струве в Германии, он наверняка остался бы в рядах социал-демократической партии.
В 1906–1907 годах, однако, пережив глубокие сомнения, он отказался от социализма во всех его формах. Наибольшие беспокойства ему доставлял такой элемент социалистического учения, как гегемония общества над индивидом: этот момент он усматривал во всех разновидностях социализма. В статье, опубликованной в феврале 1906 года, то есть в то время, когда Струве номинально еще оставался социалистом, он обратил внимание на общность консервативных и социалистических теорий — мотив, постепенно ставший его idée fixe. И те, и другие исходили из принципа абсолютной власти: в первом случае — монархии над подданными, во втором — «народа» над отдельными гражданами. В работах Руссо на смену старым представлениям о подчинении человека королю пришли идеи о господстве общества над личностью. Данный тезис получил дальнейшее развитие в сочинениях таких идеологов консерватизма, как Ж. де Местр, Л.-Ж.-А. Бональд и П.С. Балланше[89]. Враги индивидуализма как слева, так и справа пытались «снять» напряжение между личным и общественным, присущее любому политически здоровому организму. Что касается индивидуализма и либерализма, то эти доктрины Струве выводил из религиозных источников — прежде всего из конфессиональных конфликтов, пережитых Англией в XVII столетии. Раскрыв общие корни правых и левых идеологий и подчеркнув их сходства, а не различия, Струве выступил одним из пионеров в изучении феномена, позже названного тоталитаризмом.
Одним из клише русской мысли того времени являлось убеждение в том, что интеллигенция постоянно пребывает в религиозных исканиях (даже если их проявления не имеют к религии отношения или вовсе антирелигиозны); из этой предпосылки следовало (и об этом говорилось в пассаже Бердяева, приведенном чуть выше), что эффективно противостоять радикализму может только религия, а именно — христианство. Струве не соглашался с подобным аргументом. Его авторство он приписывал Владимиру Соловьеву, учеников которого осуждал за некритическое отношение к данному тезису. Русская интеллигенция, по мнению Струве, вовсе не была религиозной: «Религиозности у “интеллигенции” не может быть вне рели