Наверное, никто из авторов «Вех» не мог предвидеть бури, которую спровоцировал этот сборник. Судя по предисловию Гершензона, пределом их стремлений было обнародование некоторых неортодоксальных идей. Но на деле перед ними разверзся самый настоящий ад. За короткое время вышло не менее пяти книг, вдохновляемых однойединственной целью: изобличить «Вехи». В этих откликах был представлен самый широкий спектр политических взглядов, от крайне левых до либеральных. Кроме того, в 1909–1910 годах увидели свет по меньшей мере 250–300 газетных и журнальных статей, а также бесчисленное количество рецензий и обзоров, посвященных «Вехам»[100]. Вскоре после выхода книги в свет Милюков отправился в лекционное турне по стране, в ходе которого обсуждались исключительно «Вехи». Даже отшельник Толстой обзавелся этой книгой и написал на нее отклик. Высказывание позиции по отношению к «Вехам» стало социальным императивом. Некоторые общественные организации, такие, например, как Общество по распространению технических знаний, провели специальные «веховские» сессии, на которых сборник подвергся ожесточенным нападкам. Среди прочих его положений осмеивался «идеал права», который Кистяковский упоминал в качестве понятия, совершенно чуждого русской интеллигенции. При этом провозглашалось, что интеллигенция не должна менять «исконных идеалов» и «отступаться от своих требований»[101]. Интерес к книге был настолько велик, что 3 тысячи экземпляров первого издания распродали за считанные недели, после чего вышли в свет еще четыре издания: второе — в июне, третье — в августе, четвертое — в сентябре и пятое — в марте-апреле 1910 года[102]. В России еще не было книги, посвященной общественной проблематике, которая выдержала бы пять изданий в течение одного года. «Вехи», бесспорно, попали в самую точку.
И все же, исходя из чисто литературных достоинств, «Вехи» трудно считать хорошей книгой; некоторые ее фрагменты просто никуда не годятся. Из-за того что авторы, согласовав тему сборника, не пытались затем переговорить друг с другом, а редактор почти не пользовался своим влиянием (или вовсе не обладал им), работа весьма слабо структурирована. Главный предмет исследования — интеллигенция — нигде не определяется. В большинстве статей анализ не сфокусирован, а в некоторых (как, например, у Франка) вообще не имеет отношения к теме. Язык неровен и, по мнению Толстого, «претенциозен». В целом, отнюдь не соглашаясь с обозревателем, который, сардонически перефразируя Ипполита Тэна, писал, что чтение «Вех» можно уподобить поглощению двухсот стаканов «тепловатой и чистой воды»[103], следует все же признать, что, с точки зрения нормальных литературных стандартов, книга стоит не слишком высоко. Читатель, чуждый страстям, кипевшим вокруг проблемы интеллигенции, с трудом понял бы ту суматоху, которую книга породила.
Причину успеха книги, как и в большинстве подобных случаев, нужно искать в ее своевременности. К 1909 году русская «интеллигенция» в узком смысле этого слова превратилась в подобие культурного анахронизма Она сохраняла приверженность ценностям и установкам, сформированным в 60-е и 70-е годы XIX столетия, в то время как быстро растущая образованная элита («интеллигенция» в широком смысле слова) уже преодолела эти ценности и установки. С 90-х годов Россия переживала нечто вроде культурной революции. Изысканная и довольно эзотерическая поэзия сменила роман в качестве основного литературного жанра; традиционный реализм в живописи был вытеснен постимпрессионизмом и превознесением древнерусской иконописи; академическая музыка уступала модернистской «диссонансной» музыке; профессиональные философия и психология изгнали любительское «умствование», основанное на материализме XIX века; в моду входила религия. При этом значительная часть интеллигенции оставалась незатронутой этими веяниями, пытаясь трактовать их как отразившуюся в культуре агонию капиталистических порядков[104]. Большинство интеллигентов по-прежнему тяготело к старым привычкам: гражданской эстетике в формулировке Чернышевского и Добролюбова; искусству «передвижников» с присущим ему «социальным звучанием»; традиционной музыке; материализму; атеизму. Словом, подошло время разоблачения класса, который, провозглашая себя самым передовым в стране, на деле оказался провинциальным пережитком, все более отстававшим от космополитичной, вестернизированной, «современной» России начала 1900-х годов.
Политические провалы 1905–1906 годов усугубили неполноценность интеллигенции. Революция предоставила ей долгожданный шанс утвердить в России более свободное и справедливое общество, но она не смогла воспользоваться такой возможностью. С учетом этого факта ее претензии на политическое руководство виделись столь же несостоятельными, как и притязания на культурное лидерство.
Даже среди тех интеллигентов, кто выступил в защиту своей социальной группы, многие вынуждены были признать, что она переживает «кризис» и что «Вехи», несмотря на ошибочность предлагаемых ими решений, заслуживают похвалы за открытую постановку данной проблемы. Тот факт, что авторы книги оказались выходцами из того же общественного слоя, который критиковали, — они сами были, если можно так выразиться, «держателями акций», — делал их атаку гораздо эффективнее тех нападок, которые могли исходить извне, то есть от консерваторов, чье мнение всегда рассматривалось как вполне предсказуемое и, следовательно, не стоящее внимания.
Невозможно — да и бессмысленно — пытаться восстановить весь ход дискуссии, рожденной выходом «Вех»: предмет слишком обширен и подробно изучен другими[105]. Достаточно сказать, что реакция на книгу оказалась в основном негативной. Социалистическая и либеральная пресса, управляемая людьми, считавшими себя интеллигентами и, следовательно, воспринявшими книгу как личное оскорбление, сплотила ряды и ответила потоком насмешек и брани. Как повелось в России того времени, содержательная сторона проблемы вовсе не обсуждалась: в фокусе общественного внимания оказались политические следствия высказанных авторами взглядов. Результатом стало то, что писатель Андрей Белый (которому книга очень понравилась) назвал «военно-полевым расстрелом сборника»[106]. Кадетский ответ, сборник под названием «Интеллигенция в России», можно отнести к числу наиболее мягких[107]. Здесь признавалось, что в «Вехах» поднята вполне реальная проблема, но в то же время утверждалось, что кризис интеллигенции — явление временное, а будущность ее «блистательна». Милюков выражал абсолютную уверенность в том, что интеллигенция сумеет преодолеть «ядовитую поросль» «Вех» и сохранит приверженность пути, проложенному в течение двух предшествующих столетий[108]. Социалисты, изображая авторов «Вех» в качестве «реакционеров», были куда суровее. Но настоящие реакционеры, со своей стороны, от книги всячески отказывались, с воодушевлением подчеркивая, что трое членов авторского коллектива принадлежали к крещеным евреям (Гершензон, Изгоев и Франк), а остальные были просто «иудофилами»[109]. Мережковский тоже не остался в стороне: в публичной полемике со Струве он заявил, что подобно тому как Толстого в свое время отлучали от церкви, так и авторы «Вех» отлучили себя от интеллигенции[110].
Благожелательные отклики, когда таковые были, исходили в основном от представителей тех кругов, которые сегодня принято называть «творческой интеллигенцией», то есть не от публицистов, а от настоящих писателей. Весьма бурно на «Вехи» отреагировал Толстой; в главном мотиве книги он уловил созвучие с собственным убеждением в том, что истина — это внутреннее озарение. Он набросал статью, в которой жестко критиковал язык и стиль сборника, но не стал публиковать ее, опасаясь навлечь лишние неприятности на молодых авторов, которых считал «лучшими представителями интеллигенции»[111]. Андрей Белый написал страстный очерк, в котором называл сборник замечательной книгой[112]. В.В. Розанов полагал, что это «благороднейшая книга из всех, появившихся в последние годы, преисполненная героизма и самоотречения»[113].
Лично для Струве публикация «Вех» имела одно неприятное последствие. Среди почитателей книги оказался архиепископ Антоний (Храповицкий), известный писатель и крайне консервативный политический деятель, опубликовавший открытое письмо ее авторам. В этом документе Антоний заявлял, что знакомство с «Вехами» стало для него настоящим «праздником»: прежде он полагал, что русское общество безвозвратно потеряно, но теперь к нему вернулась надежда[114]. Струве немедленно отреагировал[115], поблагодарив архиепископа за добрые слова. Но, не ограничившись этим, он высказал озабоченность по поводу того, что церковь в России «в плену у той же самой “политики”, духовное освобождение от которой есть в нашем понимании единственный путь к оздоровлению интеллигенции». По его словам, «плененная и несчастная» церковь была национальной трагедией: ее политическое порабощение означало «разложение и гибель». Ответ Антонию вызвал новую бурю в прессе. Уже само по себе обращение «интеллигента» к церковнику как к равному воспринималось негативно; а проведение каких-либо параллелей между интеллигенцией и духовенством было и вовсе непростительно