. По-видимому, он заключил, что теория Вебера осталась непродуманной самим ее создателем. (Струве, в частности, обращал внимание на тот факт, что Вебер сформулировал теорию «идеальных типов» как бы между делом, подготавливая программу научного журнала, который собирался возглавить.) По мнению Струве, Вебер относил к «идеальным типам» довольно разнообразные и логически не связанные явления, такие, как «экономический обмен», «государство» или «раннее христианство». Из сказанного можно заключить, что в своей интеллектуальной эволюции Струве шел к еще более абстрактной и неисторичной системе экономических категорий.
Струве развил довольно всестороннюю теорию «экономической деятельности». Последнюю он именовал одной из фундаментальных «систем» человеческой культуры наряду с религией, этикой, искусством, наукой и правом[43]. В этом понятии он усматривал куда больше, нежели просто аккумуляцию товаров и услуг, производимых для удовлетворения людских нужд. Стандартные ученические определения такого типа он отвергал, поскольку ему претило постулируемое в них упрощенческое понимание человеческих потребностей, сводимых в основном к материальным факторам. Материальные запросы составляют куда меньшую часть совокупных потребностей человека, нежели принято считать; кроме того, их довольно нелегко отделить от остальных желаний, включая и те, которые имеют психическую природу (подобных, например, стремлению опередить ближнего или заслужить похвалу). Человеческие запросы настолько субъективны и настолько иррациональны, что попытка четко определить их и бесполезна, и бессмысленна: «Жизнь состоит из переживания и удовлетворения потребностей. Понятия “потребность” и “удовлетворение” столь же мало нуждаются в определении, как и понятие “жизнь”»[44]. Макс Вебер в своей книге «Протестантская этика и дух капитализма» (эту работу Струве считал выдающейся[45]) продемонстрировал, насколько значительную роль психокультурные и социокультурные факторы способны играть в экономической мотивации. «Экономическая деятельность, прежде всего, обеспечивает жизнь во всем многообразии ее проявлений. Или, выражаясь иначе и более точно: экономическая деятельность складывается из приобретения и использования средств для удовлетворения потребностей, причем всех потребностей. Это не просто пассивное усвоение материи ради поддержания жизни и, следовательно, не просто пропитание. Несводима она и к потреблению в широком смысле слова. Также неправильно отождествлять ее и с самой жизнью в целом, будь то жизнь материальная или духовная»[46].
Осознание потребности и попытки удовлетворить ее, несомненно, относятся к экономической деятельности, но они отнюдь не исчерпывают ее содержания. Определяющей чертой экономической деятельности, позволяющей относить ее к сфере «культуры», является рационализм, который понимается как «стремление к достижению наибольших результатов с наименьшей затратой сил и средств»[47]. Струве обращает внимание на тот факт, что корень слова «рационализм» — латинское ratio — в римской юриспруденции обозначал ведение бухгалтерских книг. И это весьма точное понимание, добавляет он, ибо нацеленность на «рациональные» результаты (присущая любой экономической активности) требует калькуляции, то есть цифровой фиксации соотношения между затратами и приобретенной выгодой. Поскольку экономика в трактовке Струве выступает оперативным понятием, он предпочитал глагол «хозяйствовать» (mrtschaften) существительному «хозяйство» (Wirtschaft).
Всякая целенаправленная деятельность, первейшим примером которой является экономика, предполагает наличие сознательной и автономной воли, способной определять потребности и нужды и прогнозировать расходы, необходимые для их удовлетворения. Струве принял предложенное Менгером понятие «mrtschaftender Mensch» как sine qua non любой экономики. В данной роли может выступать индивид, юридическое лицо или государство. В первом случае мы имеем дело с семейной экономикой или, как довольно нескладно высказался Струве, с «совокупностью рядом стоящих хозяйств», прообразом которой служит экономика феодальной Европы. Там, где экономических субъектов много, причем как индивидуальных, так и корпоративных, формируется «система взаимодействующих хозяйств», подобная экономике современного индустриального Запада. И, наконец, бывают экономические системы, в рамках которых все контролируется государством («общество-хозяйство») — напоминающие, например, режим, созданный иезуитами в Парагвае в XVII столетии, или мечтания социалистов. Подобная классификация казалась ему более логичной и внутренне последовательной, нежели предложенная Бюхером. В связи с тем, что применяемые последним категории «городского хозяйства», «народного хозяйства» и «ойкосного хозяйства» не предполагают автономно действующих субъектов, Струве отказывался пользоваться ими, называя «национальную» и «мировую» экономику «псевдонауками»[48]. Нет нужды говорить, что его уважением по тем же самым основаниям не пользовались и такие понятия современной экономической науки, как «валовой национальный продукт» или «показатели экономического роста». Нетрудно представить и возможную реакцию Струве на открывающее популярный американский учебник утверждение о том, что предметом экономической науки является изучение «функционирования экономики как единого целого»[49]. «Что представляет собой это целое?» — непременно поинтересовался бы он. За исключением жестко централизованных социальных систем типа «общество-хозяйство» экономика никогда не составляет «целого». Напротив, это арена, на которой состязаются индивидуальные и корпоративные экономики, каждая из которых преследует частные цели и стремится при этом обеспечить наиболее «рациональные» результаты. Струве, вне всякого сомнения, усмотрел бы в понятии «экономики как целого» типичный пример «универсалистских» заблуждений.
Здесь уместно повторить, что сам Струве считал свою экономическую типологию не столько дескриптивной или исторической, сколько логической; иными словами, он не предполагал наличия поступательного движения от одного типа к другому. Предложенные им категории не предназначались для описания реальности — они были сугубо аналитическими инструментами. В то же время следует заметить, что они оказались настолько общими, что даже сам их создатель почти не обращался к ним в своей теоретической работе.
Мы, таким образом, можем выделить три элемента, присущих любой экономической деятельности. Среди них: 1) ее содержание, а именно удовлетворение разнообразных человеческих нужд через приобретение товаров и услуг (благ); 2) психологическая составляющая, то есть «рациональное» стремление получить побольше по наименьшей цене; 3) ее субъект, или автономная воля тех, кто испытывает какую-то потребность и рациональным образом пытается удовлетворить ее (Струве называет это «телеологическим» единством). Из всего перечисленного вытекает определение экономики как «субъективного телеологического единства рациональной экономической деятельности»[50].
Во всем разнообразии экономической деятельности — подразумевающей активные взаимоотношения теоретически равных субъектов — Струве различал два фундаментальных типа: деятельность, определяемую взаимоотношениями человека с природой, которую он называл «чистым хозяйствованием» или, иногда, просто «хозяйствованием», и деятельность, определяемую взаимоотношениями автономных экономических субъектов между собой, именуемую «межхозяйственной». Как отмечалось ранее, это различие явно перекликается с воззрениями Родбертуса и Милля.
Категории «чистой экономики» исключительно нормативны: они говорят о том, каким образом должен действовать человек, намеревающийся добиться цели экономической активности, а именно получить максимум прибыли при минимуме затрат. Главными среди них являются три: потребность, субъективная оценка и сам труд. «Межхозяйственные» категории отражают результаты экономического взаимодействия множества субъектов, преследующих частные интересы. На этом уровне принципиальными элементами выступают деньги, обмен, цена, распределение и рынок. «Чистые» и «межхозяйственные» категории формируют континуум. Но категории третьего типа — социальные категории — коренным образом выделяются из двух предшествующих групп. Теоретически вовлеченные в экономическое взаимодействие стороны равны. Предпринимателя, договаривающегося о сделке, никоим образом не волнует богатство или социальный статус его партнера: он заинтересован исключительно в увеличении прибыли «рациональным» путем. Социальные отношения, напротив, сводят друг с другом стороны (общественные группы или классы), которые по определению не равны. В реальности, разумеется, абстрактного равенства, постулируемого теоретической экономикой, не существует: заключающие сделку партнеры вполне могут иметь разный социальный статус или быть в различной степени удачливыми. Одна из опасностей, постоянно подстерегающих исследователей «межхозяйственных» явлений, состоит в том, что подобные феномены зачастую предстают не в экономическом, но в социальном обличье. Ради точности анализа, однако, необходимо четко отделять одно от другого. Ибо, как указывал Струве, идентичные экономические явления совместимы с радикально различными социальными системами: «Всякая социальная или политическая система совместима с хозяйством»[51]. Именно неумение отделить общественные формы от экономических обусловило трудности, с которыми столкнулся Маркс при разработке своей теории капитала. Смешение «капитала», являющегося по сути своей экономической категорией, с «классами» и «классовыми отношениями», представляющими собой социальные феномены, лежало в основе той дилеммы, которую Струве обнаружил в марксизме. Кстати, подобные трудности возникали и в так называемой «теории распределения», разрабатываемой классической экономикой. Если доходы всех социальных групп действительно воплощаются в ценах, из самой теории цен (явно «межхозяйственной» концепции) невозможно вывести теорию распределения, которая относится к области общественных явлений