ми одномоментно и реально раскрывается совершенно уникальная комбинация идеальных (сугубо математических) взаимоотношений: обмена и равенства. В комбинациях abc, acb, bca, cab мы переставляем три элемента с места на место, не приравнивая их друг к другу. Но в процессе прямого обмена, уступая экономические блага за определенную плату, мы не только “перемещаем”» их, но и уравниваем между собой. “Перемещение” в смысле менового оборота всегда суть уравнивание. Равенство спроса и предложения полностью уничтожает спрос. Если в сочетаниях abc и acb b будет отождествлено с с, то перемещение потеряет смысл, ибо abc перестанет отличаться от acb. Комбинация перемещения и уравнивания (eqautio), которая для математики не имеет смысла, образует саму суть обмена и ценообразования. Цена есть своеобразная категория “реальности”, которая зародилась в сфере хозяйствования и не имеет аналогов в других областях бытия…Измерение веса физических тел также основывается на уравнивании (или отождествлении), производимом в ходе соответствующего акта, при котором искусственно фиксируется равновесие. Однако здесь процедура измерения только подтверждает наличие особой разновидности физического равенства (равенства по весу), которое существовало до начала акта измерения и автономно от него. В обмене же экономическое равенство не только констатируется с помощью равенства цен, но и реально достигается. Подобное соотношение между экономическим равенством и экономическим измерением есть соотношение sui generis', именно оно конституирует самобытность обмена и всякого хозяйствования вообще…Только в мире экономики уравнивание и измерение совершаются в процессе одного и того же акта»[90].
Благодаря специфическим особенностям процесса ценообразования вся статическая концепция, рассматривающая покупателя и продавца в качестве пассивных игроков, действия которых заданы уровнем спроса и предложения, оказывается, как считает Струве, недостоверной. Механистический способ мышления тут просто неприменим. «Когда физические системы или химические соединения взаимодействуют друг с другом, они видоизменяются или на их месте образуются новые системы и соединения. Когда спрос и предложение окончательно «соединяются» в цене или посредством цены, они как таковые перестают существовать. То, что изменяется, но, по сути своей, продолжает существовать, есть хозяйства, участвующие в обмене. «Реализованные» блага по-прежнему относятся к хозяйствам, но уже не как факторы спроса и предложения данного рынка, ибо этот рынок уже состоялся»[91]
Его окончательный вывод сводится к тому, что с точки зрения экономической статики «эквилибриум» — довольно «элегантная» логическая и математическая конструкция, которая, однако, «не соответствует экономической реальности и не выдерживает столкновения с нею»[92].
В конечном счете за «ценностью» закрепляется лишь одна легитимная экономическая функция: она служит статистической абстракцией реальных рыночных цен. За рамками подобного применения это понятие бесполезно и должно быть изгнано из экономического словаря как метафизический пережиток.
В своем анализе «производства» и «распределения» Струве пользовался методом очень похожим на тот, который применялся им к понятию «ценности». Здесь он также исходил из представления о цене как фундаментальном факте экономической жизни.
Он полагал, что термин «производительность» в течение долгого времени способствовал смешению двух совершенно разных явлений: создания материальных благ и установления «ценностей» (в смысле цен). Вершиной этой путаницы стало понятие «прибавочной стоимости» у Маркса, в котором «под ценность просто подставляется продукт»[93].
В каком смысле можно говорить об экономической производительности? Только в том, какой был использован физиократами, для которых указанное понятие означало воспроизводство, то есть создание посредством одного объекта нескольких объектов того же рода. Строго говоря, подобное имеет место только в животном и растительном царстве, прежде всего в сельском хозяйстве: если мы посеяли количество семян, равное х, а в урожай собрали х плюс п, п составляет «прибавочный продукт». Во всех прочих случаях экономические усилия дают лишь «переоценку», то есть приращение «цены» материалов за счет труда, который затрачивается на производство данного товара. За пределами сельского хозяйства никакого прибавочного продукта (Mehrpmdukt) не существует, есть только прибавочная стоимость (Mehrwert).
Как только мы начинаем анализировать «прибавочную стоимость», продолжает Струве, выясняется, что в ней концентрируется весь смысл экономической деятельности, а именно получение максимальной отдачи за минимальную плату. Иными словами, любая деятельность, ведущая к увеличению цены товара, будь то предмет или услуга, представляет собой форму производительности. Это определение охватывает и коммерцию, хотя последняя обычно не воспринимается в качестве производительной деятельности. И, соответственно, любая прибыльная экономическая деятельность ведет к росту «производительности». В силу сказанного единого и всеобъемлющего определения производительности, охватывающего все формы «экономической деятельности», просто не существует. Следовательно, мы вновь имеем дело с фантомом, что незамедлительно обнаруживается, как только мы отказываемся от «наивно-материалистического представления о том, будто бы товарами являются исключительно физические объекты, а производство подразумевает создание подобных объектов».
Таким образом, «производительность» и «доход» представляют собой синонимы, и экономическому словарю нет надобности проводить различие между ними. Производить означает получать прибыль; получать прибыль, в свою очередь, можно только в процессе производства. Единственная причина, оправдывающая использование двух разных терминов в отношении одного и того же феномена, заключается в том, что в «межхозяйственных» системах, в которых оперирует множество активных субъектов, интересующее нас явление как бы раздваивается. «Производство» и «доход» по-прежнему, как и в иных случаях, остаются выражениями экономического прироста, но воспринимаются они с позиций двух различных субъектов, вовлеченных в сделку. Там, где имеется лишь один экономический субъект, как, например, в социалистическом государстве, различие исчезает; «производство» и «доход» бесследно растворяются в «приросте». Данный вывод, отмечает Струве мимоходом, имеет важное практическое значение. Он означает, что в социалистическом обществе совокупный рост «производства» отнюдь не обязательно идет на пользу отдельному гражданину, поскольку в обществах подобного типа «национальный доход» растворяется в «национальном производстве»[94].
Капитал и доход тоже идентичны: «капитал есть учтенный (= капитализированный) доход»[95]. Это, по определению, — все, что порождает доход, будь то деньги, земля или иные материальные блага. В то время как не всякие деньги являются капиталом, любой капитал может быть обращен в деньги. Именно доход определяет капитал, а не наоборот. «Восхождение от услуги к вещи, от дохода к капиталу, характеризует всю нашу систему. В этом восхождении выражается ее последовательно проводимый психоло гический функционализм в отличие от материалистического субстанциализма. Основной функцией хозяйственных благ является их потребляемость, сообщающая им в условиях ограниченного количества благ ценность и превращающая их в цены»[96]. Таких вещей, как «общенациональный» или «социальный» капитал просто не существует, и лишь при социализме государство, как единственный субъект экономической деятельности, рассматривает все национальное богатство в качестве своего капитала. В плюралистической экономике «народно-хозяйственный капитал» — это всего лишь еще одна «универсалистическая фикция»[97].
Желание же использовать заемный капитал говорит вовсе не о том, что люди ценят будущие блага более высоко, нежели блага сегодняшнего дня, как полагал Бем-Баверк; заем — это своеобразная премия, выплачиваемая собственнику капитала за воздержание от потребления. А начисляемый на долг процент объясняется ограниченным количеством всех товаров: «Люди потому уплачивают процент на занимаемый ими капитал, что иначе, без этого условия, ввиду ограниченности хозяйственных благ, никто не стал бы ни в какой форме уступать ни натуральных, ни отсылочных благ, которые по общему правилу находятся в частнохозяйственном обладании»[98].
Сказанное о «производстве» применимо и в отношении «распределения». Традиционные представления экономистов о распределении «общественного продукта» основываются на двух ложных посылках. Согласно первой, доход представляет собой некую конкретную и делимую физическую массу. Струве, как мы уже убедились, отвергает подобный взгляд: в ходе экономической деятельности производятся не материальные объекты, но «стоимости», выражаемые в цене. «Сумма экономической деятельности может быть адекватно выражена в сумме цен, но не в массе продукта»[99]. Отсюда следует, что «процесс сложения доходов не есть распределение, а есть процесс образования цен»[100]. В заимствованном политэкономией у физиократов представлении о том, что «общественный продукт» делим путем распределения, есть что-то мифологическое.
Во-вторых, традиционная концепция распределения постулирует существование общественных классов как чего-то предшествующего (предполагаемому) распределению и тем самым предопределяющего его течение. Струве, однако, полагает, что «классы» складываются в результате формирования дохода — не классовый статус устанавливает принадлежащую индивиду долю «общественного продукта», или, как он предпочитает говорить, дохода, но наоборот: доход человека намечает его общественное положение. Принадлежность к «пролетариату» или «среднему классу» определяется исключительно доходной базой.