[14].
Демон рационализма, в течение веков одолевавший Германию, стал причиной ее фатальной слабости. Поскольку жизни присущ внутренний «дуализм», не позволяющий рационализировать ее полностью (см. главу 3), всякий, пытающийся сделать это, неизменно обречен на поражение. Тем не менее в краткосрочной перспективе превосходная способность немцев к организации и дисциплине могла стать источником впечатляющей мощи. С самого начала войны Струве предостерегал против распространенной в России тенденции недооценивать противника. Германия во всех отношениях была достойным оппонентом. Возможно, цензурные соображения не позволяли Струве высказаться более открыто, но все написанное им в 1914 году о войне пронизано твердым убеждением: начавшийся конфликт будет долгим и изнурительным.
Струве считал, что неминуемое поражение Германии приобретет катастрофические формы: страна утратит все свое могущество и будет сотрясаться в «невообразимых конвульсиях». Ему виделись также затяжные моральные потрясения, вызванные внутренними дебатами об ответственности за проигранную войну.
«Для огромной части немецкого народа это будет целый морально-политический кризис, весь грозный характер которого трудно преувеличить. Вина и ответственность за войну 1914 г., лежащая на тех, кто вверг мир в эту катастрофу, столь громадны, сознание немецкого народа еще так мало освоилось с мыслью о том, что вину эту надо искать на германской стороне, это сознание еще так усыплено перспективой, в которую германское правительство с самого начала старалось вдвинуть процесс возникновения войны, что пробуждение от этого сна будет для Германии прямо ужасно.
Ведь когда война придет к своему неизбежному концу, который не может быть благоприятен для Германии, то для немцев отпадет возможность и смысл — обвинять своих противников в чем-либо. Вопрос будет ставиться так: кто же с германской стороны виновен в том, что не предохранил страну от военного столкновения, которое не могло привести ни к чему, кроме поражения, материального умаления и морального унижения Германии? И тогда для всякого немца станет ясно то, что ясно теперь всем нам, а именно, что преступная инициатива этой войны принадлежит ответственным руководителям германской политики. Тогда немцы поймут, что их не только ввергли в войну, но что в вопросе о смысле и реальных двигателях событий их прямо обманывали.
Есть что-то роковое и зловещее в том упорстве, с которым Германия ведет теперь эту войну. Конечно, упорство это совершенно неизбежное, но чем больше оно будет, тем полнее и бесповоротнее будет крушение германского могущества и тем глубже будет тот морально-политический кризис, которым будет отвечать душа Германии на это крушение»[15].
В сентябре 1914 года, за четыре года до того как Макс Вебер пришел к аналогичному выводу, Струве предрекал: «Немецкая Weltmachtpolitik приходит к концу»[16].
Касаясь Австро-Венгрии, другого оппонента России, Струве был критичен по отношению не столько к австрийцам, сколько к мадьярам, крайний национализм которых не позволял Габсбургам, по его мнению, решить этнические проблемы. В самом начале войны он предсказывал, что сложившаяся ситуация станет проклятием Австро- Венгерской империи: после неизбежного поражения государство Габсбургов подвергнется расчленению. Австрия, как он предполагал, вернется к границам 1526 года, то есть к состоянию, предшествовавшему битве при Мохаче, которая положила начало австрийской имперской экспансии. Данное пророчество оказалось предельно точным. Струве считал также, что урезанная подобным образом Австрия попытается объединиться с Германией. Венгрии, превратившейся в маленькое, этнически однородное мадьярское государство, придется отказаться от попыток доминировать над славянами. На развалинах Австро-Венгрии появятся два новых славянских образования: одно, южное, объединит Боснию и Герцеговину, Хорватию, Далмацию и Словению (фактически именно эти территории в совокупности с Сербией в 1918 году составили Югославию), в то время как другое, северное, включит в свой состав Богемию, Моравию и Силезию (за вычетом последней, из упомянутых территорий образовалась Чехословакия)[17].
В целом ему удалось (причем это было сделано спустя всего несколько недель после начала войны) с удивительной точностью предсказать участь противников России: поражение «центральных держав» после упорной борьбы; крушение великой Германии и последующие «конвульсии» немецкой нации; распад Австро-Венгрии на четыре самостоятельных государства, два из которых действительно оказались славянскими.
Правда, в отношении союзников пророческий дар Струве оказался куда менее убедительным. Здесь его разум затмевали чувства. Он решительно недооценивал роль Франции в войне и влияние последней на мораль и экономику французского общества; он полностью игнорировал Соединенные Штаты как фактор мировой политики; он, наконец, полагал, что Англия после победы окрепнет и утвердит во всем мире свой демократический империализм, который вытеснит «казарменный империализм» немецкого типа[18]. Но что хуже всего, он совершенно не предвидел тех испытаний, на которые война обречет экономически отсталую, социально и национально разобщенную, дурно управляемую Россию.
Для всякого, столь же осведомленного в политических и экономических проблемах страны, забвение Струве тех опасностей, которым подвергает себя Россия, схватившаяся в продолжительной и масштабной борьбе с таким мощным противником, как Германия, показалось бы по меньшей мере странным. Главную причину этого фундаментального просчета следует искать в его ошибочных взглядах на природу национализма и империализма. Ранее (в главе 2) уже отмечалось, что за несколько лет до начала мировой войны Струве уверился в том, что энергичная внешняя экспансия способна сгладить внутрироссийские противоречия и, следовательно, укрепить страну политически. В лекции, прочитанной им в ноябре 1914 года, явно звучали мотивы Сили: «Процесс расширения Англии гораздо важнее в ее истории, чем борьба короля с парламентом»[19]. Из подобных высказываний следовало, что под влиянием успешного зарубежного опыта Россия способна искупить неудачу своего эксперимента с парламентской монархией. И поэтому, в наихудшей доктринерской манере, он предпочитал не замечать реалии, очевидные даже для людей куда меньшего интеллектуального калибра, и продолжал настаивать, что Россия выйдет из войны еще более великой и сильной: «Война 1914 года призвана довести до конца внешнее расширение Российской империи, осуществить ее имперские задачи и славянское призвание»[20]. При этом, словно полагая, будто сказанного недостаточно, Струве заявлял, что пробуждаемый войной патриотический порыв морально оздоровит нацию. Первые признаки этого процесса он усмотрел в императорском декрете, запрещавшем на время войны продажу алкогольных напитков. Это странное начинание, на потреблении спиртного практически не отразившееся, но заметно ударившее по доходам казны, показалось ему важным «нравственным актом»[21]. Струве предсказывал, что война породит не просто реформы, но «глубокое возрождение и преобразование человеческого духа»: мы стоим, писал он в 1915 году, «на повороте истории нравственного сознания человечества»[22].
Цели, стоявшие перед Россией в ходе первой мировой войны, он определял исключительно в панславистских терминах, высказывая при этом удовлетворение, что западные политики, среди которых был и Уинстон Черчилль, готовы иметь дело с панславизмом[23]. Вступление Турции в войну на стороне Германии Струве приветствовал, поскольку данный акт, по его мнению, в конечном счете гарантировал России контроль над черноморскими проливами (после неминуемого поражения турок)[24]. В восторженной статье (#479), опубликованной в декабре 1914 года в разгар ошеломляющих побед русских над австрийцами, Струве совсем потерял голову. Он предсказывал, что Россия аннексирует Галицию, воссоздаст Польшу в виде «единого национального организма» (по-видимому, воссоединив под своей эгидой немецкий и австрийский сегменты польской территории) и возьмет под опеку проливы, выполнив тем самым свою панславянскую миссию. И во всем этом ликовании ни слова не было сказано о российском провале в Восточной Пруссии, который гораздо лучше любых триумфов на австрийском фронте показал, насколько зыбки упования России на имперское величие.
Украина всегда оставалась для Струве слабым местом. Он вполне признавал обоснованность национальных протестов в Польше и Финляндии и даже готов был смириться с наделением поляков и финнов самой широкой внутренней автономией. Задолго до начала войны он высказывался в пользу возвращения этим народам конституций, дарованных им Александром I [25]. Его также ужасали ограничения, наложенные имперскими властями на еврейское население. Но при этом он не только наотрез отказывался признавать наличие украинской (как, впрочем, и белорусской) нации, обладающей правом на политическое самоопределение, но и отрицал даже существование отдельной украинской культуры. Нетерпимость Струве в данном отношении заходила столь далеко и настолько контрастировала с его политическим либерализмом, что источники его воззрений на упомянутый предмет надо искать за пределами просто невежества или предубеждения.
Струве полагал, что глубокое чувство национальной идентичности, преодолевающее социальные, этнические и политические барьеры, является исключительно важным для выживания России. По его мнению, русские того времени еще не оформились в качестве полноценной нации, представляя собой нацию