in statu nascendi; используя американское выражение, он говорил о «творимой нации»[26]. Подобно Соединенным Штатам, утверждал он, Российская империя объединяла различные этнические группы и скреплялась в единое целое прежде всего культурными узами, причем русская культура выполняла здесь ту же роль, что и английская в Америке. Продолжающийся процесс культурной интеграции подталкивал Струве к выводу о том, что Россия, несмотря на свое этническое разнообразие, была не многонациональной империей, как Австро-Венгрия, с которой ее часто сравнивали, но по-настоящему национальным государством (или «национальной империей»), подобным Великобритании или Соединенным Штатам[27]. Поскольку, с его точки зрения, национальное единство России предопределялось не этнически, но культурно, а процесс культурного слияния был далек от завершения, Струве выказывал горячую заинтересованность в поддержании единства русской культуры. В этом единстве он усматривал важнейшее условие политического и морального возрождения России и ее дальнейшего превращения в великую державу. Общая культура казалась ему более важной для будущего страны, чем единая государственность; следовательно, политический сепаратизм представлялся не столь пагубным, как сепаратизм культурный. Украинское национальное движение бросало вызов этой стройной концепции. Признание того, что, наряду с русской, существует отдельная украинская культура или же сведение общероссийской культуры к ее «великорусской составляющей разрушало саму основу его воззрений на будущее Великой России. «Если вопрос о сепаратизме нерусских народностей имеет почти исключительно государственный интерес, то, наоборот, украинское движение предстает перед нами как сепаратизм культурный»[28], а это — гораздо более серьезная угроза. «Если интеллигентская “украинская” мысль ударит в народную почву и зажжет ее своим “украинством”…. [это обернется] величайшим и неслыханным расколом в русской нации, который явится, по моему глубочайшему убеждению, подлинным государственным и народным бедствием. Все наши «окраинные» вопросы окажутся совершенными пустяками в сравнении с такой перспективой “раздвоения” и — если за “малороссами” потянутся и “белорусы” — “растроения” русской культуры», — заявлял Струве[29].
Подобные взгляды вовлекли Струве в один из самых острых интеллектуальных диспутов его жизни. Начало дискуссии положило появление на страницах январского номера Русской мысли за 1911 год статьи еврейского националиста Владимира Жаботинского. Автор оспаривал утверждения Струве, согласно которым Россия являлась национальным государством, а не многонациональной империей, указывая на тот статистический факт, что русские («великороссы») составляли всего 43 процента населения страны. Струве ответил Жаботинскому в том же номере журнала[30]. Для российской государственности, писал он, определяющее значение имеет не этнический, но культурный фактор: существование в Российской империи одной доминирующей культуры — культуры не просто «великорусской» (этот термин Струве с презрением отвергал), но всероссийской. Населяющие страну этнические группы, включая те из них, которые в повседневной жизни пользуются «диалектами» типа украинского или белорусского, обеспечивают себе доступ к культуре в широком, космополитическом смысле лишь при посредничестве русского языка. По мысли Струве, гегемония русского языка, русской литературы и русского образования на всей территории страны гарантирует существование единой нации и позволяет говорить о многонациональной России как о подлинно национальном государстве.
Столь неортодоксальные (для либерала) воззрения вызвали бурные протесты, особенно в среде украинских интеллектуалов. В майском номере 1911 года Русская мысль опубликовала один из таких откликов, анонимный автор которого настаивал на признании самобытности украинской культуры, отвергая вместе с тем какие бы то ни было сепаратистские устремления. Полгода спустя Струве отозвался на эту публикацию обширной статьей «Общерусская культура и украинский партикуляризм» (#420), где наиболее полно сформулировал свои взгляды по национальному вопросу.
Защищая положение о том, что общерусская культура составляет основу политического единства России, Струве обратился к историческим аналогиям. Несмотря на разнообразие региональных диалектов (ионического, дорического, аттического и так далее) к III веку до н. э. классическая Греция, указывал он, сумела выработать так называемый koine, основанный на афинской разновидности местного языка. Именно эта версия была принята в качестве средства общения образованных людей эллинистического мира и послужила основой для объединения последнего. В более позднее время «высокий немецкий», выросший из языка саксонских канцелярий и популяризованный Лютером при переводе Библии, постепенно завоевал превосходство и получил статус языка образованных классов и средства коммуникации, связавшего между собой различные регионы Германии. При этом, продолжал Струве, ни koine, ни Hochdeutsch не уничтожили местные диалекты, которые продолжали сосуществовать бок о бок с ними: посредническую роль они выполняли исключительно в литературе, образовании, управлении, формировании общественного мнения. Струве был убежден, что в России аналогичный процесс сплочения нации вокруг единого языка шел с XVIII столетия, когда русский получил статус koine. Незнание языка Пушкина, Гоголя и Толстого, языка Свода законов Российской империи, Манифеста об освобождении крестьян и октябрьского Манифеста обрекало жителей страны на исключение из общественной жизни.
Выдвинув данный тезис, Струве приступил к анализу перспектив, ожидавших, по его мнению, украинский язык. Прежде всего он подтвердил неприятие любых полицейских мер в отношении украинского, назвав их аморальными и непродуктивными (хотя, как представляется, сделано это было недостаточно твердо, поскольку впоследствии оппоненты обвиняли его в апологии насильственного подавления украинской культуры). Перед «украинством», полагал Струве, открывались два пути. Первый отводил украинскому (как и белорусскому) языку «скромную региональную роль», сводившуюся к стимулированию начального образования и местной литературы. Второй предполагал обеспечиваемое национальной интеллигенцией искусственное «подтягивание» украинской и белорусской культур до равноправия с общероссийской культурой. Принятие последней альтернативы влекло за собой два практических вывода. Во-первых, украинскую и белорусскую культуры предстояло создать, ибо прежде, как считал Струве, ни той, ни другой просто не было. Во-вторых, попытка это сделать не могла не вызвать глубочайшие политические последствия. Струве не уточняет, что конкретно имеется в виду, но, по всей видимости, речь шла о разрушении российского национального единства и конце России как великой державы. Последний вариант он считал маловероятным на том основании, что в ходе своей исторической эволюции Россия всегда стремилась искоренять региональные культуры. Вместе с тем полностью исключать возможность того, что украинская и белорусская интеллигенция сумеет навязать народу именно такой курс, Струве не мог; последствия подобного выбора представлялись ему катастрофическими, и это весьма его беспокоило.
Позиция Струве по украинскому вопросу, высказанная с присущей ему жесткостью, доставила кадетской партии немало хлопот. Конституционные демократы пользовались на Украине большим влиянием и получали заметную поддержку от украинских депутатов в Государственной Думе. Поскольку Струве состоял членом ЦК, возникала угроза того, что его воззрения будут ошибочно приписаны всей партии. Действительно, по меньшей мере одна украинская газета, выходящая в Киеве, ссылаясь на высказывания Струве, обвинила кадетов в «недостатке демократизма». В ответ партийная конференция кадетов, состоявшаяся весной 1912 года, заявила, что взгляды Струве по украинскому вопросу представляют собой его частное мнение и не отражают позицию партии в целом[31].
После этого страсти улеглись, но мировая война сообщила украинскому вопросу новую остроту. Немцы и австрийцы, ранее действовавшие тайком, теперь открыто поддерживали украинский сепаратизм, намереваясь с его помощью ослабить противника и в конечном счете развалить Российскую империю. В то же время успешное наступление русских войск в Галиции открыло возможность аннексии этой территории, которую многие русские считали частью исторического наследия Киевской Руси, тем более что значительную долю ее населения составляли православные славяне.
В то время когда сражения за Галицию еще продолжались, некий украинский депутат австрийского парламента опубликовал в газете Berliner Tagblatt статью с призывом создать «буферное» украинское государство, которое изолировало бы «московитскую Россию» от Черного моря и Балкан. С некоторым опозданием этот материал попал к Струве; статья подтвердила его худшие опасения касательно тех угроз, которые сулило России украинское национальное движение. Свой комментарий он дал в газетной статье «Австро-Германское “украинство” и русское общественное мнение»[32], которая вновь, причем в более резкой манере, открыла дебаты по поводу Украины. На этот раз Струве решил устроить выволочку не только украинским националистам и их австро-германским сторонникам, но и тем представителям русской общественности, которые своей готовностью признать притязания украинцев на самостоятельную культуру играли на руку неприятелю. «“Украинская” опасность не есть выдумка, но она существует и будет существовать лишь постольку, поскольку притязания так называемых “украинцев” на какую-то особую государственную и национальную культуру рядом с культурой общерусской не будут в русском образованном обществе встречать надлежащего отпора», — писал он.