Русская свобода, бесплатно рассылавшийся подписчикам Русской мысли и распространявшийся в розницу. Подобно Полярной звезде в 1906 году, Русская свобода была призвана оперативно анализировать политическую обстановку. В редактировании журнала Струве помогали Маклаков и Н.Н. Львов, однако основную редакторскую нагрузку нес, видимо, Франк. На страницах Русской свободы публиковались «веховцы» и авторы Русской мысли. Но растущие затраты и трудности с печатанием не позволили Струве выпускать журнал регулярно: поначалу он выходил более или менее еженедельно, но к концу года — лишь раз в три или четыре недели. В конечном счете в свет вышли семнадцать номеров. После большевистского переворота журнал был закрыт.
В опубликованной в первом номере Русской свободы статье «Наша задача» (#519) Струве изложил собственную политическую платформу. Он начинает с беглых похвал в адрес революции: она была «историческим чудом», событием мирового значения, уникальной возможностью, но, добавляет тут же с предостережением, — и событием, которое влечет за собой колоссальную ответственность.
Уже в этой работе, написанной всего через месяц после отречения царя, Струве подметил опасности, рождаемые революцией. Он сделал это раньше и глубже кого-либо из современников. Главную угрозу, полагал он, представляла собой социальная разобщенность. Прежний режим утвердил в народе традиции ненависти. В былые времена это чувство служило благой цели; но теперь, когда царизм пал, дух ненависти должен уступить духу любви. Струве не поясняет, что имел в виду, но его критические выпады явно направлены против социалистов и проповедуемой ими «классовой войны». Он говорил, что разрушительные чувства, вдохновлявшие русское общество в период борьбы с имперским режимом, не должны выливаться в классовую ненависть, настраивающую одну часть народа против другой. Между тем «силы тьмы» вышли на поверхность: «Эти злые силы будут покушаться, обольщая нас, возвести, вместо разрушенного, новое здание насилия, основанное на ненависти и разобщении людей». То была не столько конкретная политическая программа, сколько политическая проповедь, вполне в духе Достоевского. И действительно, до конца 1917 года Струве почти не уделял внимания преобразованиям политических институтов, аграрной политике или национальному вопросу, столь беспокоившим его современников. По сравнению с фундаментальными темами духа и воли все перечисленные проблемы казались ему вторичными.
Для того чтобы подкрепить свои идеи организационно, в мае 1917 года Струве учредил ассоциацию, предназначенную для пропаганды русских национальных ценностей и названную Лигой русской культуры[5]. Занятия сугубо культурной деятельностью в самый разгул революционных баталий можно рассматривать в качестве еще одного доказательства безнадежного отрыва Струве от реальной жизни. Но в то же время допустима и другая интерпретация данного факта: не исключено, что он гораздо лучше своих современников — социалистов и либералов — понимал суть происходящего и тщетность попыток одолеть события с помощью традиционных политических, экономических или социальных средств. Основную проблему России следовало искать в области национальной культуры; именно здесь лежали главные задачи, стоявшие перед страной. Требования того или другого, а также составление всевозможных программ просто не отражали сути момента: русским предстояло научиться быть выше партийных пристрастий. «Впервые в русской истории, — писал Струве в манифесте Лиги, — чисто культурная проблема национальности отчетливо отделяется от политических требований и программ»[6]. Сохранение национальной культуры выступало важнейшей из целей. Как говорил Струве позже, «материальная сторона жизни… гораздо легче восстановима, т. е. может быть создана наново, чем жизнь духовная. “Духовный” же “капитал” в известных условиях и в известном смысле вечен, но зато он и невосстановим, поскольку утрачен. Последнее возможно потому, что духовный капитал, оставаясь вечным в смысле объективного бытия, может для живых людей перестать существовать как их собственная живая сила и стать “музейным” предлогом или “памятником”»[7].
Непосредственная цель Лиги заключалась в том, чтобы внедрять в сознание русской интеллигенции чувство общей национальной судьбы; ее усилия вдохновлялись надеждой, что обновленная таким образом интеллигенция понесет в массы патриотические чувства — подобно тому, как в прошлом она сеяла в народе семена анархизма и социализма. Это было исключительно важно: без ощущения национального единства России не выжить. Как известно из довоенных работ Струве, под «русской национальной культурой» он имел в виду не только культуру великороссов в узком смысле слова, но всероссийскую культуру, включающую субкультуры (ассимилированных) русских евреев, украинцев, прочих этнических групп. Будущим членам Лиги надлежало соответствовать двум критериям: «Во-первых, их должно объединять сознание, что без известных основ общественно-правовой культуры общество распадается на бессвязные толпы озверелых людей, прослоенные группами исступленных фанатиков, не сознающих никакой ответственности, не ощущающих прошлого, не презирающих в будущее. Во- вторых, эти люди должны чувствовать себя русскими, любить свою национальную культуру во всем ее историческом богатстве и во всем ее своеобразии»[8]. Членство было открыто для всех, готовых подписаться под этими широкими требованиями, причем независимо от партийной, религиозной или этнической принадлежности.
Формальное учреждение Лиги состоялось 7 июня 1917 года. Ее контора обосновалась в редакции Русской мысли. Руководящим органом был Временный комитет в составе Струве, М.В. Родзянко (председателя Государственной Думы), А.В. Карташева (заместителя прокуратора Святейшего синода), В.В. Шульгина (депутата Думы и редактора газеты Киевлянин) и Н.В. Савича (депутата Думы). Ему подчинялся Совет из пятнадцати членов. Среди основателей были друзья Струве по сборнику «Вехи» (Бердяев, Булгаков, Изгоев и Франк), видные ученые (С.Ф. Платонов, С.Ф. Ольденбург и С.А. Котляревский), депутаты Думы (в том числе — В.А. Маклаков), религиозные деятели (Андрей, архиепископ Уфимский)[9]. В июле Струве вовлек в свое начинание и А. Блока (сообщая об этом своей матери, поэт писал: «Как видишь, и я “правею”»)[10]. Прокламации и заявления Лиги, взывавшие к патриотическим чувствам, нашли довольно широкий отклик среди армейских офицеров и простых граждан. Струве рассказывает, что в 1917 году он получал письма поддержки с фронта, а Франк вспоминает, как «в приемной П. Б. толпились десятки людей, желавших записаться в Лигу». Но руководство, способное объединить все эти силы, отсутствовало, и потому они рассыпались, так и не сумев создать ничего стоящего[11]. Предполагалось перенести деятельность Лиги в провинцию, учредив там ее отделения[12], но никаких свидетельств об осуществлении этих планов у нас нет.
В статьях 1917 года Струве неустанно нападал на социализм à la Russe. Теперь, когда былые враги — царизм и бюрократия — были повержены, социализм сделался в его глазах главным противником.
В эссе, написанном в июне 1917 года («Иллюзии русских социалистов», #526), он рассматривает распространенное в левых кругах мнение о том, что в России началась социалистическая революция, которая со временем выйдет за ее границы и захлестнет Западную Европу. По утверждению Струве, и базовая предпосылка, и заключительный вывод здесь были ложными. Процессы, идущие в стране с февраля 1917 года, означали не торжество социализма, но его «попрание и крушение». В его понимании социализм представлял собой особый вид взаимоотношений между государством и национальной экономикой (введение плановости), предполагающий подчинение частных экономических интересов запросам национального целого. В своих экономических работах Струве называл подобную систему «общество — хозяйство». В России 1917 года не происходило ничего, даже отдаленно напоминавшего такие процессы. Русский «социализм» означал «полную свободу и самоопределение в преследовании групповых и личных интересов», в результате чего хрупкое экономическое единство, присущее рыночной экономике до 1917 года, разрушалось. В России утверждался не социализм, а экономическая анархия, деградация к низшим стадиям экономической жизни. Струве подчеркивал, что его критика не направлена против социализма как такового. Социализм в его «абстрактном значении» «не представляет ровно никакой опасности для нормальной политической и экономической эволюции»; все дело в том, что русская революция не имеет с социализмом ничего общего. Далее, считал Струве, абсурдно думать, будто бы русский анархизм в социалистическом обличье способен найти хоть какой-то отклик на Западе. Вера в «неминуемое» утверждение русского социализма в Европе, столь типичная для России, казалась ему «национализмом дураков». За ней стояло то же самое невежество, которое вдохновляло традиционных правых националистов с их лозунгом «шапками закидаем».
В середине мая 1917 года Временное правительство пережило первый внутренний кризис. Дело закончилось отставкой министров-кадетов, включая Милюкова, и формированием коалиционного кабинета. Но эйфорическая стадия революции, когда единство нации поддерживалось отчасти силой привычки, а отчасти — преходящим ощущением общности целей, подходила к концу. Отныне и до самого окончания гражданской войны, продолжавшейся три с половиной года, России суждено было идти от одного кризиса власти к другому. Общественное мнение страны становилось все более поляризованным. Левые, откликаясь на то, что казалось им наиболее насущными требованиями народа, занимали все более крайние позиции в политике и экономике. Их экстремизм, в свою очередь, способствовал консолидации противоположного лагеря, объединявшего предпринимателей, либеральных и правоцентристских политиков, а также высшее офицерство, и превратившегося со временем в «белое движение». Именно эти силы безоговорочно поддержал Струве, ставший интеллектуальным лидером и идейным вдохновителем «белых». Будучи ведущим теоретиком нарождающегося антибольшевистского фронта, он внес заметный вклад в его становление.