[29]. В июне 1918 года Струве поставил свою подпись под письмом, адресованным Национальным центром генералу Алексееву с просьбой оставить Дон и Кубань и прибыть в Сибирь, чтобы возглавить там антибольшевистские формирования[30]. Кроме того, Струве, вероятно, поддерживал тесные контакты с польскими националистами, а также с Борисом Савинковым, который при содействии французов руководил тайной военной организацией, в июле 1918 года поднявшей мятеж в Ярославле[31]. Но подробности этих сторон его деятельности нам неизвестны.
В июле 1918 года Русскую мысль постигла участь всей небольшевистской периодики. Журнал пал жертвой новой цензуры — его закрыли после четырех десятилетий непрерывного издания. Главной литературной заботой Струве тем летом были подготовка и редактирование сборника «Из глубины». Он начал заниматься этим еще в апреле 1918 года, спустя месяц после возвращения в Москву. Книга была посвящена революции: ее причинам, значению, будущности. Круг авторов составили бывшие «веховцы», а также публицисты, симпатизировавшие идеологии «Вех». Струве подготовил для сборника обширную аналитическую статью об исторических корнях русской революции (#539), которую мы рассмотрим в главе 8.
Однако сборнику «Из глубины» (в качестве его названия взяты строки, открывающие псалом 129: «Из глубины взываю к Тебе, Господи!») не было суждено выйти в свет в России. Написанная и отредактированная между апрелем и июлем 1918 года книга была передана издателю где-то во второй половине июля. Тираж был изготовлен в начале ав1уста, но через месяц большевики провозгласили политику «красного террора» против «контрреволюционеров». Вместо книжных магазинов отпечатанные экземпляры отправили на склад. Там они пролежали два с половиной года. И лишь во время восстания кронштадтских моряков в марте 1921 года, сопровождавшегося массовыми забастовками рабочих, печатники типографии Кушнерева распространили какое-то количество экземпляров среди публики[32]. Распространение вскоре было прервано, а остатки тиража конфискованы. Через год Николай Бердяев вывез принадлежавшую ему книгу в Германию; в 1930-м еще один ее экземпляр купил голландский славист в советской России. Струве так и не увидел сборника, поскольку экземпляры, которые ему пытались переправить друзья, либо потерялись, либо были украдены при пересылке. Спустя сорок лет, в 1967 году, сборник переиздали в Париже, и с тех пор он получил довольно широкое распространение[33].
Нам трудно установить, как ощущал себя Струве в те дни. Его безбрежный оптимизм, о котором говорит Франк, неизменно проявлял себя, по крайней мере, в частных беседах, но то были мгновенные вспышки. О глубине его отчаяния можно судить по статье, напечатанной в последнем номере Русской мысли. Здесь он впервые высказывает сомнения в самом выживании России. А фраза, вставленная в невинную, на взгляд рядового читателя, рецензию книги об Аполлоне Григорьеве, была подлинным cri du coeur (криком души):
«Совершенно ясно, что либо в России родится, зажжет своим пламенем все мыслящее и образованное, а затем заразит народные массы, сильный, страстный и упорный национализм, либо Россия погибнет»[34].
Летом 1918 года ситуация в России стала крайне неопределенной. По всему было видно, что коммунистический режим теряет контроль над страной: начавшийся в мае бунт чехословацкого корпуса охватил всю транссибирскую магистраль и волжский бассейн; в Самаре депутаты распущенного Учредительного Собрания от партии социалистов-революционеров создали собственное правительство; в Москве, а также в Ярославле и его окрестностях одновременно вспыхнули антибольшевистские мятежи; крестьяне все более активно сопротивлялись проводимым коммунистами реквизициям хлеба. Германское посольство в Москве, чья дипломатическая и финансовая поддержка была для большевиков крайне важна, на сей раз решило, что режим доживает последние дни, и запросило санкцию Берлина на содействие русским оппозиционным группам (то есть Правому центру) в его свержении. В июне союзные войска высадились в Мурманске, а в начале августа — в Архангельске; ходили слухи о том, что отсюда они проследуют на Москву и сместят Ленина. Казалось, большевистского вождя вот-вот постигнет судьба Керенского; но ответ Ленина на нависшую угрозу оказался совершенно иным. Он развернул кампанию террора, которая благодаря Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК) приобрела общенациональный характер. Политика «красного террора», провозглашенная в сентябре 1918 года, официально была направлена на ликвидацию политической и экономической «контрреволюции». Ее подлинная цель заключалась в том, чтобы породить в сознании населения неослабное чувство ужаса; забота о физическом выживании, как предполагалось, отодвинет все прочие соображения на второй план и, следовательно, позволит правительству безраздельно распоряжаться в публичной сфере.
Для людей, обладавших столь широкой известностью, как Струве, дальнейшее пребывание в Москве делалось невозможным. Большинство оппозиционных лидеров — руководители Правого центра, Национального центра, Союза возрождения — уехали из города, оставив здесь лишь горстку храбрецов, готовых выполнять свой долг даже под угрозой смерти. (Впоследствии многие из них действительно погибли.) Консервативные политики, включая Григория Трубецкого и Кривошеина, отправились на юг, на оккупированную немцами Украину. Социалисты предпочитали ехать на восток — поддерживать комитет Учредительного Собрания; либералы искали пристанища в Сибири или отбывали на юго-восток, под крыло Добровольческой армии. Что касается Струве, то он принял довольно странное решение двинуться на север. Ему хотелось затаиться где-нибудь в деревне и таким образом дождаться прибытия из Архангельска британского экспедиционного корпуса.
Очевидно, что Струве не мог реализовать этот план самостоятельно; ведь его, человека абсолютно беспомощного в житейском смысле, рано или поздно обязательно схватил бы и расстрелял один из «красных» патрулей, во множестве рыскавших по советской России в поисках «контрреволюционеров» и «спекулянтов». Поэтому Национальный центр приставил к нему в качестве персонального помощника проверенного молодого человека, его давнего знакомого. Это был Аркадий Борман, сын Ариадны Тырковой-Вильямс от первого брака, дружба которой со Струве началась еще в начале 1890-х годов. Мальчиком Борман жил с матерью в Париже, где она работала в редакции Освобождения, и помогал разносить журнал по парижским почтовым отделениям. Позже он часто виделся со Струве у матери дома; они также мимолетно встретились в Новочеркасске зимой 1917-1918-го. Весной 1918 года, действуя, вероятно, по указанию Национального центра, Борман устроился на работу в советское правительство и в составе дипломатической делегации выезжал на Украину. Будучи чиновником нового режима, он без труда добыл документы, освобождавшие его от армейской службы и позволявшие беспрепятственно путешествовать по стране. Для Струве Национальный центр изготовил паспорт на имя Николая Васильевича Белицая, жителя Киева. Согласно замыслу, Борман должен был взять Струве-Белицая в официальную командировку в качестве личного секретаря. Глебу Струве предстояло временами сопровождать их, а иногда передвигаться отдельно. Он также путешествовал по подложным документам.
Основным источником, повествующим о четырехмесячных скитаниях Струве и его спутника в северных лесах, являются воспоминания Бормана. Правда, поскольку Борман, видимо, не отличался острой памятью, в своих повествованиях о происшедшем он не раз путался в довольно важных деталях. Достаточно сказать, что в одном месте он датирует их отъезд из Москвы июлем, в другом — августом, в третьем — даже сентябрем. Кроме того, он почти полностью игнорирует участие в этом путешествии Глеба Струве[35].
Подготавливаясь к походу, Струве избавился от своей знаменитой бороды: соответствующую операцию проделал и его ученик, экономист Букшпан, позже сгинувший в сталинских лагерях. С одежды и вещей Струве были удалены признаки, по которым его можно было бы опознать. Нина приготовила для него странноватый кожаный наряд — то была дань тогдашней моде, считавшей кожу «пролетарским» материалом (в противопоставление «буржуазным» мехам и «мелкобуржуазной» овчине). Его личные вещи были разложены по нескольким желтым саквояжам. Как вспоминает Борман, во время встречи на вокзале внешний вид Струве показался ему столь эксцентричным, что он немедленно усомнился в вероятном успехе предстоящей эскапады.
Первая часть путешествия прошла без происшествий. Струве, Глеб и Борман расположились в комфортабельном купейном вагоне, причем проводник, приносивший им чай, извинялся за отсутствие сахара. Пунктом их назначения была станция Вергежа, находившаяся в 50 верстах к юго- востоку от Петрограда на реке Волхов; там было семейное поместье Тырковых[36]. Здесь они провели несколько дней. Тихое местечко, утопающее в садах и рощах, находящееся вдали от любопытных взоров, Вергежа была идеальным убежищем. Но неудобство этого места состояло в том, что оно находилось слишком далеко от предполагаемого маршрута британского корпуса, и потому оставаться здесь было бессмысленно. Где-то в середине августа, покинув Глеба, Борман и Струве тронулись в путь, на сей раз на восток, к древней Вологде, миновать которую англичане просто не могли, ибо там проходила железная дорога Архангельск — Москва. Путникам пришлось вернуться в Петроград, сделать там пересадку и только потом выехать в Вологду.
В то время революция распространялась по России довольно неравномерно. Ее главными артериями стали железные дороги, кишевшие воинскими эшелонами, матросскими патрулями и чекистами. А в районах, лежащих в стороне от магистралей и обслуживаемых гужевым и водным транспортом, как будто бы царили тихие довоенные дни. Трудность, однако, заключалась в том, что путь в спокойные гавани пролегал как раз через железные дороги, где Струве, с его необычной внешностью и поведением, легко могли опознать. Струве просто не умел изменять себе; он всегда оставался интеллектуалом-космополитом — и это в то время, когда подобную публику считали неисправимо контрреволюционной. У Бормана были все основания для беспокойства: «Струве не мог не привлекать к себе внимание. Из-под его пальто европейского покроя выглядывала кожаная куртка и какие-то странноватые кожаные бриджи. В то время как другие пассажиры тащили только мешки и корзины, его багаж состоял исключительно из роскошных заграничных чемоданов. Его запросто могли счесть «буржуем». Ситуацию еще более усугубляла его абсолютная неспособность общаться с простым народом. Я даже хотел выдать Струве за глухонемого, чтобы пресечь его возможные разговоры с попутчиками»