Права личности и право народа — таков наш лозунг. Мы заклятые враги, враги по разуму, совести и чувству, всякого насилия, исходит ли оно от власти или от анархии.
Для нас свята только та революция, которая совершается во имя права и свободы…»[37]
Хотя формально Полярная звезда не была связана с Конституционно-демократической партией, круг ее авторов составляли почти исключительно кадеты, а сам журнал воспринимался в качестве пропагандиста кадетских взглядов. Здесь печатались представители как левого, так и правого крыла партии, а также независимые либеральные мыслители, хотя тон все же задавали более консервативные либералы, включая будущих авторов сборника «Вехи»: Семен Франк, ближайший друг Струве, помогавший ему редактировать журнал, С.А. Котляревский, Н.А. Бердяев, П.И. Новгородцев и С.Н. Булгаков. Из партийных лидеров следует упомянуть Ф.И. Родичева, И.И. Петрункевича и В.Д. Набокова (Милюкова, однако, среди них не было); из литераторов — Д.С. Мережковского и В. В. Розанова; из историков — А.А. Кизеветтера и А.Е. Преснякова; из экономистов — М.И. Туган-Барановского и А.А. Чупрова. Живой, оперативный, полемичный и дешевый (50 копеек за номер) журнал расходился очень хорошо и быстро обзавелся широкой аудиторией. Ему, однако, было отпущено всего три месяца. Тринадцатый номер вышел со статьей Г. Штильмана, который, рассматривая только что обнародованные Основные законы, предлагал кадетам не тратить время на пустые споры о том, имеет ли Николай И, исходя из конституции, право называть себя самодержцем, а вместо этого сосредоточиться на лишении царя оставшихся у него конституционных полномочий. Власти объявили статью подстрекательской и добились судебного решения, запрещавшего журнал в соответствии с требования ми Уголовного уложения[38]. Четырнадцатый номер, датированный 19 марта 1906 года, стал для Полярной звезды последним. Но почти сразу же, с 1 апреля, начал выходить ее преемник — практически идентичный по формату и рубрикации журнал под названием Свобода и культура. Поскольку в отношении Струве состоялось судебное решение, формально пост редактора занял Франк, выполнявший свои обязанности, как сообщалось на титульном листе, «при ближайшем участии Петра Струве». Правда, попытка удержать планку, заданную Полярной звездой, не удалась — новое издание с треском провалилось. Струве не уделял ему времени, так как ранее договорился с одним из крупных издательств о редактировании ежедневной газеты, призванной освещать работу Государственной Думы (подробнее об этом ниже). Он явно не вмешивался в процесс редактирования, а его авторские материалы появились только в первом и двух последних номерах. Под тусклым водительством Франка некогда живой еженедельник превратился в угрюмый теоретический орган, в котором малоизвестные авторы печатали обширные статьи, посвященные в основном трудовой и сельскохозяйственной проблематике. По настоянию его издателя М.В. Пирожкова каждый номер, начиная со второго, открывался двадцатистраничной рекламой книг, опубликованных и продаваемых фирмой последнего, но даже это не улучшило качества журнала. Число подписчиков резко упало, и на восьмом номере, датированном 31 мая 1906 года, издание тихо скончалось[39].
С помощью публикаций Струве того времени и прежде всего опираясь на статьи в Полярной звезде, можно реконструировать его политическую философию, которая была гораздо шире стратегических и тактических воззрений, раскрываемых в основном в газетных статьях и выступлениях на партийных форумах.
Он был твердо убежден в том, что события 1905 года обозначили фундаментальный и необратимый сдвиг в русской истории. Революция положила конец, раз и навсегда, российской традиции самодержавной монархии. И в этом смысле, невзирая на все последующие разочарования, он считал, что «революция завершилась». Как Струве писал в 1907 году, «в какую бы полосу даже широкой общественной реакции мы ни вошли, от берега самодержавия мы навсегда отстали. Вернее, он уже смыт и потонул в волнах последних двух лет»[40].
Вместе с тем «революция» представлялась ему не единым, но двойственным феноменом: она предполагала разрушение старой автократии, основанной на бюрократическо-полицейском правлении, и созидание новой системы власти, опирающейся на волю народа. В 1905–1906 годах завершилась лишь первая фаза революции; второй, конструктивный этап еще и не начался. Следовательно, наиболее актуальной задачей, стоящей перед Россией, оказывалось формирование обновленной и дееспособной власти. До тех пор, пока это не сделано, страну будет бесцельно нести по воле волн. Корни всеохватывающего кризиса, последовавшего за революцией 1905 года, писал он, лежали в отсутствии подлинной государственной власти: «Старая власть отжила, новой еще нет»»[41]. Эта особенность отличала русскую революцию от английской и французской, в ходе которых аппарат монархии, будучи существенно ущемленным в правах (в первом случае) и упраздненным (во втором случае), довольно быстро вытеснялся новой властью. Неспособность к подобному развитию, послереволюционный политический вакуум стал «своеобразной и печальной чертой русской революции»[42]. Из-за недостатка устойчивой государственной власти Россия погрязла в анархии и насилии, которые в краткосрочной перспективе играли на руку силам контрреволюции, желающим вернуть утраченное, а в более отдаленном будущем грозили ввергнуть страну в катастрофу.
Почему же в России такой переход не удался? Прежде всего потому, что и бюрократия, и интеллигенция отказались признать свершения 1905 года и посвятить себя конструктивной задаче восстановления в стране устойчивого политического порядка.
Монархия со всеми ее ордами чиновников продолжала жить так, как будто бы ничего не изменилось. У императора даже хватало безрассудства доверять министерские посты людям, воплощавшим худшие черты полицейско-бюрократического режима — таким, как Дурново и Горемыкин. Николай II явно не принимал в расчет то обстоятельство, что крайняя степень дискредитации русского чиновничества в глазах народа делала его дальнейшее правление невозможным. Струве напоминал властям, что Россия — не Пруссия, где консервативная монархия, опираясь на Beamtentum, эффективно управляла страной, а Столыпин — далеко не Бисмарк. В России консервативная конституция германского или австрийского образца никогда не заработала бы. Еще до обнародования Основных законов, состоявшегося в феврале 1906 года, Струве говорил, что любое преобразование, под прикрытием конституционного фасада оставляющее значительную власть за чиновничеством, обречено на провал: «Русская монархия, перестав быть самодержавно-бюрократической, не может преодолеть революцию тем, что станет конституционнобюрократической»[43]. В одном из предвыборных выступлений января 1907 года он объяснял ход своих мыслей следующим образом: «Прусское чиновничество всегда отличалось честностью и глубоким чувством уважения к праву и закону. То ли мы видим в России? Наше чиновничество, к сожалению, не воспитало в себе этих свойств. Ему совершенно чуждо понимание того, что такое право. И потому оно было, есть и будет бессильно водворить мир и истинный порядок в стране…Есть ли за русской бюрократией, за гг. Горемыкиными и Столыпиными национальные подвиги Штейна или Бисмарка? Что может предъявить нам как свои дела русская бюрократия, кроме национальных поражений, кроме национального позора Мукдена и Цусимы, кроме грязи Лидвалиады? И они думают, что Россия будет им верить, как охранителям закона, как сторожам национальной чести? Никогда. Россия им не верит, и я уверен, что им никогда никакими средствами не удастся выколотить из нее такой веры»[44].
В своих статьях и выступлениях Струве нападал в основном на самодержавие и его аппарат, на которых тогда возлагал главную ответственность за острейший политический кризис. Но одновременно — и с нарастающей силой — он предупреждал об угрозе со стороны реакционеров-радикалов. Подобно чиновникам, радикалы тоже отказывались признавать новый конституционный порядок и по-прежнему вели себя так, как будто бы ничего не случилось: они продолжали использовать старые методы «революционной» борьбы, которые в новых условиях стали саморазрушительными, — ведь теперь «революция», раздувавшаяся ими, оборачивалась против их собственного народа и народной власти. Струве яростно обличал разрушительную работу, проводимую радикальной интеллигенцией, и требовал от либералов бескомпромиссной позиции в данном вопросе. Умеренная часть либерального движения, с горечью заметил он как-то, полностью замкнулась в себе. «К тому, что и как делают “революционеры” и прочие “крайние” элементы, они относятся большей частью с пассивностью почтительной; к тому, что и как делает правительство, они относятся почти всегда с пассивностью непочтительной»[45]. Как мы убедимся в следующей главе, критика интеллигенции стала ведущей темой его последующих публикаций.
Конфликт двух составляющих ancien régime — бюрократии и радикальной интеллигенции — и их неумение приспособить себя к новым условиям держали Россию в состоянии постоянного напряжения и препятствовали утверждению нового порядка:
«В современной России все страшно перепуталось. Мы вступили в конституционную фазу; но и монархическая власть, и народ живут еще идеями, традициями, пристрастиями (то есть и симпатиями, и антипатиями) самодержавной эпохи.
Монархия прикована к бюрократии; и вся интеллигенция, безусловно враждебная бюрократии, питает недоверие к монархии, которая ей платит тем же. И в споре монархии с интеллигенцией вновь оживает и укрепляется бюрократия. А народные массы, исторически привязанные к монархии, питают глубокое недоверие к двум исторически связанным между собой и в то же время органически друг другу враждебным силам: к бюрократии и к интеллигенции. Поскольку монархия остается в союзе с бюрократией, народные массы своим стихийным восстанием потрясают вместе с ненавистной бюрократией и дорогую им по всем чувствованиям и привычкам мысли монархию. И в то же время они могут, увлекаемые темным, унаследованным от прошлого инстинктом, ринуться на интеллиг