[43].
Описанная здесь внутренняя несовместимость созидательных устремлений большевистских лидеров с низменными инстинктами масс препятствовала позитивной эволюции советского государства. Система была поражена неразрешимым внутренним противоречием: ее вождям оставалось либо изо всех сил держаться за власть и в таком случае оставить всякие надежды на экономический подъем, без которого социализм невозможен, либо же предпринять меры по оживлению народного хозяйства, что означало возвращение частного предпринимательства, способного покончить как с социализмом, так и с их собственным владычеством. «Своей собственной эволюцией, и, в частности и в особенности, эволюцией своей экономической политики большевистская власть создаст только, так сказать, технические предпосылки своего собственного низвержения и физического истребления»[44]. Как утверждал Струве в мае 1921 года, в то самое время, когда внедрение «новой экономической политики» повсеместно породило большие надежды, в коммунистической системе конфликт между политическими и экономическими задачами категорически неразрешим. Из-за него советская Россия «застыла» подобно ледяной скульптуре:
«Хозяйственное и социальное задание есть цель, политический режим есть средство. Таково исходное соотношение между экономикой и политикой в большевистском перевороте и большевистском режиме. Но это только исходная точка. Разрушив хозяйственную жизнь и создав вместо нее экономическую пустоту, советская власть перевернула соотношение между своей экономикой и своей политикой. Хозяйство советской России влачит призрачное существование, реальностью же является могущественная политическая организация, опирающаяся на армию и на господство в ней скованной железной дисциплиной партии. И в то же время — и в этом заключается парадоксальность того явления, которое представляет советская власть, — от призрачной коммунистической экономики эта, казалось бы, могущественная политическая власть и организация не может отказаться, ибо на ней и ею она только и держится. В самом деле, предположим, что советская власть, разом или постепенно, отказывается от своей экономической системы, что она, как принято теперь говорить, эволюционирует. Тогда она лишается кадров своих приверженцев, каковыми являются непосредственно зависящие от нее привилегированные и «коммунистические» элементы и, что еще важнее, открывает путь для образования, сплочения и работы в стране кадров абсолютно враждебных. Полное удушение как экономической свободы, так личной и имущественной безопасности городского населения есть одно из основных условий экономического упадка и регресса советской России. Но в то же время именно это удушение есть безусловно необходимое условие политического господства коммунистической партии; вне этого условия оно не может чисто полицейски продержаться и несколько дней. Вся сложная система экономических ограничений, свободы передвижения, собственности, хозяйственного оборота теперь уже существует не столько ради экономических и социальных целей данной системы, сколько в силу политической и полицейской необходимости этих ограничений для самой власти»[45].
Изучая советское государство, Струве уже в 1921 году был поражен тем, насколько политика в нем довлеет над экономикой. Его анализ в неявном виде учитывал возможность насильственной централизации советской экономики, то есть ее упорядочение в соответствии с социалистическим каноном, действительно состоявшееся в 1928–1932 годах. Но, как полагал Струве, даже столь решительный шаг не избавит большевиков от стоявшей перед ними дилеммы. Выбор, перед которым оказались коммунисты, содержал лишь два варианта: экономическая неэффективность или крах политического режима. «Препоны и шиканы экономические, из которых соткан весь коммунистический строй, выполняют сейчас, главнее всего, задачи в узком смысле полицейские. В силу этого соотношения между экономикой и политикой большевизма эволюция большевизма будет условием и сигналом для революции против большевизма. Это не значит, что такая эволюция невозможна, но это определяет политический и социальный характер этой эволюции и ее неизбежный и скорый исход»[46]. «Даже той степе ни свободы, которую мог в свое время допустить Иван Грозный, — писал Струве в 1920 году, — Ленин допустить не может, просто потому, что в таком случае он и ему подобные будут безошибочно и очень быстро истреблены… Вот почему формула “эволюция большевизма” вызывает только улыбку у тех, кто знает историю России, кто, как пишущий эти строки, с ранней юности своей боролся за свободу и значительную часть своих духовных сил потратил на эту борьбу»[47].
Поскольку Струве был убежден, что Ленин и его соратники руководствуются прежде всего жаждой власти[48], исследования с неизбежностью подводили его к следующему выводу: режим не рискнет всерьез заниматься экономикой, а это в свою очередь означало, что Россию ждет длительный период нищеты и культурной деградации. Новации «новой экономической политики» с ее уступками частному предпринимательству, которые побудили милюковскую газету к восторженным разговорам о полной трансформации советской экономики, не произвели на Струве ни малейшего впечатления[49]. Он признавал, что нэп представляет некоторую опасность для советского режима, но не усматривал в нем никаких признаков разрыва с большевистским прошлым.
«Кажется очевидным, что “новая экономическая политика”, то есть частичный возврат к капиталистическому порядку, есть не что иное, как механизм политического самосохранения для той части коммунистов, которые действительно ждут лучших времен. Но по убеждению самих советских властей, новые ориентиры экономической политики являются лишь временными: согласно статье 9 советской конституции, долгосрочной целью большевиков остается всемирная революция. Поэтому, несмотря на провозглашение нэпа, советский режим сохраняет в неприкосновенности четыре фундаментальных принципа своей политики: национализацию земли, транспорта, тяжелой промышленности и внешней торговли. Иными словами, нэп вовсе не означает сколько-нибудь радикальных и глубоких перемен»[50].
Приведенный выше анализ случившегося в 1917 и последующие годы вдохновлял всю политическую деятельность Струве в эмиграции. Не веря в эволюционное преобразование советской России, он считал, что необходимо продолжать борьбу с утвердившимся в ней режимом, если возможно — вооруженную, если невозможно — политическую. А когда и то, и другое окажется бесполезным, нужно хотя бы поддерживать зарубежные очаги русской культуры — самой основы национальной жизни.
Часть III. В ЭМИГРАЦИИ
Tu pmverai si come sa di sale Lopane altrui, e com’e duro calle,
Lo scendere e 7 salir per Taltrui scale.
Dante
Ты будешь знать, как горестен устам Чужой ломоть, как трудно на чужбине Сходить и восходить по ступеням.
Данте
Глава 9. Эмигрантская политика
Своеобразным тестом для первоклассного интеллекта является умение придерживаться двух противоположных идей одновременно и при этом не терять способности к функционированию. Такой человеку к примеру, считая ситуацию совершенно безнадежной, не оставляет попыток изменить ее к лучшему.
Ф. Скотт Фицджеральд
Поражение врангелевских армий в ноябре 1920 года оказало глубочайшее воздействие на русскую эмиграцию. Пока шла гражданская война, еще теплилась надежда, что большевистское господство над Россией так или иначе ослабнет и падет. Лишь немногие из эмигрантов готовы были примириться с мыслью, что банда никому не известных революционеров-заговорщиков, с помощью немцев подхватившая власть в хаосе 1917 года, а затем приступившая к осуществлению невиданного социального эксперимента, задержится у руля надолго. Одной из причин, весьма затруднявших стяжание «белыми» общественной поддержки, стало распространенное среди правых и левых противников большевизма убеждение в том, что коммунистическая диктатура неизбежно рухнет под собственной тяжестью. Пессимистические оценки Струве, обобщенные в предыдущей главе, были скорее исключением. Крах Деникина и Колчака, дополненный крымской катастрофой, заставил эмигрантов взглянуть фактам в лицо. К концу 1920 года выяснилось, что советский режим не только отбил все посягательства на свое господство в России, но и вот-вот приобретет статус легитимного правительства в глазах великих держав. Подобный поворот событий самым решительным образом поколебал моральный дух эмиграции и по родил острые дебаты о смысле революции и судьбе тех, кого она выбросила из России.
Русская эмиграция 1917–1922 годов не имела исторических аналогов: как теперь известно, то была первая волна масштабного переселения, которое в XX столетии сняло с насиженных мест десятки миллионов людей[1]. Сравнения русской послереволюционной эмиграции с европейскими миграциями предшествующего столетия не слишком продуктивны. Европу покидали представители экономически уязвимых слоев населения, по доброй воле отправлявшиеся искать счастье за границей. Русская эмиграция, напротив, состояла из привилегированных, имущих, образованных, отправлявшихся в чужие края не за удачей, но ради выживания; для подавляющего большинства из них отъезд с родины означал резкое понижение жизненного уровня. Этих скитальцев нельзя сравнивать и с эмигрантами, которые покидали Европу из-за политических или религиозных преследований. Русских изгнанников преследовали дома не за то, во что они верили (и что,