брание, игравшее столь заметную роль в расчетах Милюкова и его последователей, казалось им мертворожденным[15]. Да, действительно, правые кадеты, подавленные крахом «белых», пока не могли выдвинуть собственную стратегию, но они знали, что «новая тактика», предлагаемая Милюковым, была столь же аморальной, сколь и нереалистичной.
Милюковская программа была вынесена на обсуждение недельного заседания кадетского ЦК, открывшегося в Париже 26 мая 1921 года, накануне общего съезда русской эмиграции[16]. Милюков, который председательствовал на заседании, изложил собравшимся свою позицию, закончив предложением порвать с генералами и политическими группировками «правее кадетов» и вступить в альянс с эсерами. Разгоревшаяся дискуссия напоминала обсуждение кадетским руководством в годы первого и второго созывов Государственной Думы вопроса о том, с какими партиями — левыми или правыми — следует заключать предвыборные союзы. Тогда победили сторонники левой ориентации; но на сей раз все складывалось иначе. В ходе голосования окрепшие правые, возглавляемые Владимиром Набоковым, решительно отвергли инициативы Милюкова[17]. В результате Набоков встал во главе всей партии и занял пост председателя Русского национального союза (созданной кадетами межпартийной организации), в то время как Милюков с горсткой последователей присоединились к эсерам и прочим социалистам, учредившим Демократический альянс. В последующие годы Милюков сохранил за собой репутацию абсолютно непредсказуемого человека, сначала поддержав Сталина в его борьбе с Троцким, а потом оправдывая сталинский пакт с Гитлером[18].
Организационно порвав с кадетской партией в 1915 году, Струве не участвовал в этих дебатах. Тем не менее он поддерживал тесные отношения с кадетским большинством и неформально сохранял за собой привычную роль идейного лидера консерваторов и правых либералов в борьбе с социалистами и левыми либералами[19].
В январе 1921 года его главной заботой стала подготовка к изданию Русской мысли, возрождение которой было оговорено на январской встрече с Врангелем в Константинополе. Эта работа была завершена довольно быстро; в феврале того же года в Софии вышел первый номер журнала, как две капли воды похожий на своих предшественников. Сначала финансовая поддержка данной затеи исходила из практически пустой казны Врангеля. В следующем году Струве перевел редакцию в Прагу, где проживал в то время. Здесь он получил финансовую помощь от Карела Крамаржа, богатого чеха, интересовавшегося русскими проблемами и не разделявшего присущих Бенешу симпатий к левому крылу эмигрантов[20]. Руководство журналом Струве доверил Кириллу Зайцеву, бывшему студенту Санкт-Петербургского политехнического института. Зайцев не был учеником Струве, но отношения между ними завязались именно в институте и упрочились позже, во время работы последнего в министерстве сельского хозяйства и в деникинской администрации. Заметную роль в редактировании журнала, особенно в берлинский период его издания, играл также Глеб Струве. Русская мысль выходила в свет с разными перерывами до зимы 1923–1924 годов, когда издание было прекращено из-за недостатка средств. Отдельный и последний номер вышел в Париже в 1927 году.
С января 1921 по май 1922 семейство Струве проживало во Франции. Вместе с женой и четырьмя сыновьями (старший, Глеб, продолжал учебу в Англии) Струве поселился в одном из фешенебельных пригородов Парижа. Нам неизвестно, откуда он брал средства на поддержание себя и своей семьи.
Здесь он немедленно включился в политические споры, расколовшие эмиграцию. Начиная со знаменитого цикла статей «Историко-политические заметки о современности» (#548), появившегося в берлинской газете Руль весной и летом 1921 года, Струве на протяжении нескольких лет вел жесткую полемику со всеми — будь то левые или правые, — кто отстаивал «примиренчество» с положением вещей, сложившимся в России. Его собственный курс наилучшим образом можно определить как «революционную контрреволюцию»: он предлагал активную борьбу с коммунистическим режимом и всем наследием революции 1917 года любыми доступными средствами, целью которой должно было стать восстановление основ западнической России, заложенных Петром Великим. Присущее Струве восприятие новейшей российской истории не позволяло ему предаваться бездействию в надежде на то, что советский режим либо эволюционирует к демократии естественным порядком, либо рухнет под давлением масс. Как мы уже отмечали, Струве считал коммунистическую систему «застывшей» и неспособной к спонтанной эволюции, а русский народ — слишком инертным, чтобы восставать. Трудно судить, насколько высоко он оценивал шансы собственной борьбы (тем более что такие оценки год от года менялись), но совершенно очевидно, что успех не был для него первостепенным фактором. Непреклонное сопротивление он считал нравственной обязанностью. Струве презирал позицию, которую называл «фактопоклонством», и был убежден, что готовность погибнуть за идею сама по себе является ее оправданием. Иными словами, стремление к цели, моральная обоснованность которой не вызывала у него ни малейших сомнений, оказывалось для него самодостаточным.
Он придавал огромное значение русской эмиграции, которую предпочитал называть «зарубежьем» или, более идиоматически, «диаспорой».
«Я не люблю слова “эмиграция”. Это слово, по усвоенному ему и им историко-культурному смыслу и значению, неприложимо к нашему положению и нашим задачам. Эмиграция означает либо постепенное выселение больших масс с умыслом окончательной экспатриации, и притом исключительно или преимущественно по экономическим побуждениям. Либо это слово означает оставление небольшими группами или кучками своей родной страны по мотивам очередных политических разногласий. Ни в том, ни в другом смысле русское Зарубежье не есть эмиграция. Она есть явление количественно массовое и качественно весьма внушительное. Зарубежье — есть великий и беспримерный исход — Exodus, вытекший из величайшего исторического катаклизма, не приведшего или не пришедшего еще ни к какому, хотя бы относительному, хотя бы временному равновесию. Поэтому Зарубежье не есть вовсе отрезанный от Внутренней России ломоть, и исторические судьбы Внутренней России не только интересны для Зарубежья, они суть и его судьба»[21]
Таким образом, Струве как бы перефразировал Эдмунда Бёрка, для которого Франция в нравственном смысле не совпадала с Францией географической; подобно этому автору он также утверждал, что подлинная России — как раз в эмиграции[22].
Русская диаспора оказалась уникальной, поскольку русская революция была уникальна. Ее изгнанники не просто спасались от гибели; они вывезли с собой преемственность политики и культуры, которую коммунистический режим решительно истреблял внутри страны, но без которой возродить Россию было нельзя. Диаспора, таким образом, — это «представительница и выразительница не только старой России, но и России грядущей, не только прошлого, но и будущего»[23]. «Мы здесь блюдем национальную культуру, там растаптываемую и уродуемую. Мы здесь отстаиваем там пока скрывшееся национальное лицо России»[24]. И хотя сам Струве эту аналогию не использовал, трудно избавиться от впечатления, что для него захват власти большевиками был подобен разрушению храма Соломона, а сама русская эмиграция похожа на иудейское изгнание. Он упорно и безжалостно боролся с любыми проявлениями усталости и примиренчества в эмигрантской среде. К несчастью для Струве, параллель оказывалась не совсем точной; тому было множество причин и важнейшая заключалась в том, что культура, в которой он видел связующее начало русской диаспоры, была лишена универсальных качеств, позволивших изгнанным евреям сохранять национальную идентичность на протяжении двух тысячелетий. Ведь Петр Великий — это не Моисей, сочинения Пушкина — не Тора, а Москва — не гора Сион.
Вслушиваясь в аргументы Милюкова в пользу «новой тактики» и внимательно читая его передовицы в Последних новостях, Струве испытывал болезненное ощущение déjà vu. Русские интеллигенты не умели учиться на собственном опыте: здесь, в Париже 20-х, они говорили и действовали так же, как в дореволюционной России. Они сражались друг с другом «как правоверные русские радикалы всех оттенков боролись с “Вехами”, точно угаданная “Вехами” русская революция не осуществилась и не опустошила, в буквальном смысле, русскую землю! Словом, идеология Последних новостей есть идеология чистейшей интеллигентской реставрации — полный идейный pendant к той soi-disant “монархической” идеологии, которая пишущего эти строки трактует как подозрительного социалиста»[25]. В противовес Милюкову, который целена правленно пытался расколоть эмиграцию, — в глазах Струве подобный грех был непростительным, — он сам отстаивал единство в рядах эмигрантов, невзирая на внутренние различия во взглядах и мнениях. Лишь один вопрос имел значение — Россия. Как и в годы Освобождения, когда он стремился, и довольно успешно, сплотить все противостоящие самодержавию группы вокруг лозунга свободы, ныне он добивался единения против советской диктатуры под знаменем патриотизма.
«Идеологически и политически дело большевиков состояло в разложении национально-государственного состояния и политически в разрушении национального государства. Пред этим идейным содержанием и политическим смыслом т. н. большевизма должны смолкать и исчезать все другие разногласия. Черта проходит не только четко, — но и разительно: она проведена в сердцах и написана кровью в истории.